XX–XXI

"...смрадный канал, лестница без ступеней.

Огромные узкие окна открывающиеся вовнутрь.

Кто-то во дворе пнул осла, осёл закричал.

Над серым мрамором башен, над крошечными мощёнными двориками, над белыми надгробиями павших воинов — грозы грифонов, медленно разносился низкий, но мощный гул колокола-марангона, как бы поднимаясь всё выше и выше над многочисленными мозаичными окнами, седыми от росы, над площадью святого Марка, покрытой короткой бледной травой и со всех сторон обсаженной деревьями, над огромными питьевыми цистернами, обмазанными глиной и мутными, как графины с водой...

Скорбя о ней душой осиротелой,

в Святую землю еду на восток,

не то Спаситель горшему уделу

предаст того, кто Богу не помог.

Пусть знают всё, что мы даём зарок

свершить святое рыцарское дело,

и взор любви, и ангельский чертог,

и славы блеск стяжать победой смелой.

...над пыльной Венецией...

Те, кто остался дома поневоле —

священники, творящие обряд

за упокой погибших в бранном поле,

и дамы, те, которые хранят

для рыцарей любви заветный клад,

все к нашей славной приобщились доле,

но низким трусам ласки расточат

те дамы, что себя не побороли.

...над каналами...

— Венеция стала шумной, — престарелый дож Венеции Энрико Дандоло поднял на Амансульту прекрасные, но почти не видящие глаза. — Мне скоро будет сто лет, Амансульта, но я не помню, чтобы Венеция была когда-нибудь такой шумной. Даже в Константинополе, когда подлый базилевс предательским раскалённым железом гасил мне зрение, я не слышал в ушах такого шума. Я уже давно почти ничего не вижу, Амансульта, но у меня другой дар, я очень тонко чувствую запахи. И у меня необычный слух. Вот почему я говорю, что Венеция никогда не бывала столь шумной, как сейчас...

Это паломники, подумал он про себя.

И подумал, пытаясь разглядеть Амансульту, вид которой смутно и странно колебался перед ним, будто их разделяла морская вода: благо человеческое едино и неделимо. Нет и не может быть богатства без могущества, не бывает уважения без прочной славы, и самой славы никогда не бывает без светлой радости. Нельзя искать чего-нибудь одного, скажем, только достатка. Достатка не будет, если у тебя не будет могущества, если ты потеряешь уважение, если ты скатишься в бесславие. Мало взять город Зару, как ему того хочется, надо, и это главное, потеснить Византию. Пусть Византия страна христиан, все знают, она рассадник ереси. Можно и нужно защищать христиан, но зачем защищать отступников? Никакое доброе дело не должно порождать зла. Пути Господни поистине неисповедимы. Если в сплетениях человеческих судеб что-то кажется нам несправедливым, нелогичным, случайным, то это лишь от того, что мы имеем дело с ложным представлением о действительности. Оно происходит по причине ограниченности человеческого ума, неспособного проникать в сокрытые тайны божественного промысла.

Дож шумно вздохнул:

— Мы говорим почти три часа. В последние годы я ни с кем не разговаривал так долго, Амансульта. Ты наговорила мне множество слов. Магистериум, философский камень, великая панацея... Когда-то я принимал участие в таких учёных спорах и, признаюсь тебе, думал, что с течением времени люди начали забывать подобные слова. Но ты так уверенно говорила, что на секунду я даже поверил, что вижу деловитую пчелу, пытающуюся сесть на цветок. Но...

Дож внимательно посмотрел на Амансульту почти невидящими глазами:

— Но, Амансульта... Это только нити родства... Не связывай нас нити близкого родства, я бы не стал слушать твои странные речи... Ты ведь согласна, что говоришь странные речи?..

Он легко поднял сухую руку, сразу отвергая все её возражения:

— Я уже стар, Амансульта. Ты видишь, я уже стар. Я уже стар даже для старика. Разум мне подсказывает: снаряжай последний корабль. Меня, дожа Венеции, знают многие народы — вплоть до Эпира и Вавилонских берегов. Многие друзья и враги внимательно присматриваются к постоянным передвижениям моих боевых галер. Не буду скрывать, мне, конечно, весьма пригодилась бы великая панацея, которую ты ищешь. Мой срок уже отмерен. Мир велик, мне посчастливилось видеть разные берега, но, в сущности, я видел мало. Я, например, не ходил за Танаис, а эта река, говорят, отсекает от нас ещё полмира. Я не поднимался вверх по Гиону, иначе его называют Нил, не поднимался по Тигру и по Евфрату, а эти реки, известно, своими водами орошают рай. Я не был и, видимо, никогда уже не буду в селениях Гога из земли Магог, великого князя Мошеха и Фувала, а ведь этот князь, спускаясь с севера во главе своих диких орд, всегда несёт с собой смерть и разрушение всему, что лежит южнее и восточнее Германии. Теперь ты знаешь, Амансульта, сколь многого я не видел и мне, конечно, пригодилась бы великая панацея, о которой ты говоришь, но...

Он легко махнул сухой рукой:

— Нет, Амансульта, всё это уже не для меня. Многие из виденных мною людей мучились неистощимыми желаниями, в том числе и грешными, но я привык к простоте. Мой ум всегда работал ясно, я старался это поддерживать, в этом моя сила. Я всегда должен быть уверен, что инструмент, которым я владею, это всегда именно тот инструмент, который мне дан Богом, а не дьяволом. Я слушал тебя три часа и все три часа я помнил, Амансульта, что совсем недавно ты ввела в смятение великого понтифика, мне докладывали об этом. В сущности, даже мне ты ничего не смогла объяснить внятно...

— А ты хочешь? — быстро спросила Амансульта.

— Не знаю, — так же быстро ответил дож. — Я мало видел, но я много видел. Я даже не знаю, следует ли смертному видеть больше? Как всякий христианин, я слушаю воскресную мессу, исповедываюсь хотя бы раз в году и причащаюсь по крайней мере к Пасхе. Меня давно не томят плотские желания, я давно получил право решать сложные дела...

Дож Венеции многозначительно помолчал:

— ...и даже наказывать преступников. Все мои дела посвящены моему народу и должны приносить ему пользу. Чего больше? Я ведь никогда и никому не обещаю ничего больше того, чего могу достигнуть. А твои слова, Амансульта, неуверенны в своей странной уверенности. Ты обещаешь, но я не знаю, сможешь ли ты выполнить обещанное? Твои слова смущают. У знаний, которыми ты гордишься, есть один ужасный изъян: они не прибавляют уверенности.

По тонким сухим губам дожа пробежала язвительная усмешка:

— Предположим, я дам тебе тайный кров, дам тайных людей и выполню все твои указания. Предположим, ты даже найдёшь великую панацею, о которой так много говоришь. Предположим, что я, наконец, даже прозрю, использовав найденную тобой великую панацею, получу новые силы и новое долголетие. Но ведь неизвестно, будет ли только мне принадлежать великая панацея? Ведь, может быть, с той же лёгкостью ты передашь её кому-то другому...

Дож лёгким движением руки остановил Амансульту:

— Не старайся меня переубедить. Я хочу высказать свою мысль понятно и просто. Ты же должна понимать, что рано или поздно великая панацея может попасть из христианских рук в руки агарян. Разве могут сравниться гибельные последствия такого события с извержением Этны или страшными ураганами, сметающими прибрежные города?..

— Вот поэтому я ищу чистые руки.

— Чистые? — удивился дож.

Они долго молчали.

— Чистые? — всё с тем же удивлением повторил дож. — Неужели ты не понимаешь, что если великий понтифик потребует твоей выдачи, я, твой родственник, человек с чистыми руками, глава великого народа, не смогу тебя защитить? Разве не наивно говорить о чистых руках в наше время?

Он медленно подошёл к Амансульте и положил лёгкую сухую руку на её светлые вьющиеся волосы.

Потом провёл ладонью по её чуть дрогнувшему лицу.

— В тебе пылает кровь Торкватов. Я знаю. Но помни, помни, что гибнут те, кто не научается сдержанности. Конечно, я мог бы дать тебе многое и, может быть, получить от тебя многое, но ты же должна понимать, что всё равно когда-нибудь наступит время, когда я не смогу тебя защитить. Сперва потому, что я слаб, а потом потому, что меня не будет.

Он снова поднял на Амансульту свои прекрасные, но почти невидящие глаза и спросил то, что, видимо, и мучило его все три последних часа:

— Скажи, Амансульта... Если ты, правда, умеешь заглядывать в будущее... Если ты правда можешь видеть то, чего не видят другие... Город Зара будет моим?... Я смогу вернуть народу Венеции город Зару?...

В голосе дожа проскользнуло что-то странное, настораживающее, и Амансульта ответила суше, чем хотела:

— Это так. Зара будет твоей.

— Можно ли мне спросить то же самое о Константинополе?

— Ты думаешь и о Константинополе?

— Да, — ответил дож жадно.

— Если ты так сильно этого хочешь, то Константинополь тоже будет твоим.

— Ты, правда, можешь провидеть такое?

Дож вдруг необычайно оживился.

Несмотря на свой преклонный возраст, он живо подошёл к окну и рванул на себя створку, выполненную многоцветной, седой от росы мозаикой:

— Значит, я утвержусь в рукаве святого Георгия?

— Это так.

Амансульта встала.

Она не хотела длить бесполезную беседу со стариком, думающим якобы только о своём народе. Она не хотела тешить те странные тайные желания, что время от времени иссушают даже стариков.

Она сказала:

— Зара будет твоей. И Константинополь будет твоим. Но помни...

— Что? Что? — быстро спросил дож.

— Помни... Победит не Венеция...

Дож вскинул над собой обе руки.

— Молчи! — приказал он. — Не продолжай. Не говори больше ни слова. Ты сказала главное, ничего другого я не хочу слышать. Если города Зара и город городов Константинополь станут моими, я сам разберусь со всем остальным. Венеция, Рим и Византия... Вот и всё... Видишь, Амансульта, игральных костей в настоящей игре не так уж много... Кроме того, результат игры, как правило, зависит не от веса игральной кости, а от того, как кость ляжет в нужный момент... Я уверен, Амансульта, каждая кость в этой большой игре ляжет в свой момент именно так, как того захочет Господь. Поэтому ничего не говори больше..."