ОККУПИРОВАННАЯ ПОЛЬША — ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЙ ПЛАЦДАРМ АГРЕССИИ ПРОТИВ СССР
Еще 22 августа 1939 г. в своей речи перед высшим военным руководством Гитлер указывал на «сопредельные нейтрализованные государства, например, польский протекторат» как на цель в предстоящей войне, хотя мог бы упомянуть и Украину, и прибалтийские страны. Это напоминало аналогичные представления немцев периода Первой мировой войны и несколько успокаивало национал-консервативное военное руководство перед опасностью возможного расширения масштабов конфликта. Приобретение Польши в качестве сателлита, по примеру Словакии, возможно, могло бы дать определенные шансы уравняться с западными державами. Умеренные условия мира, вероятно, могли бы сделать Польшу и, возможно, также и независимую Украину союзниками в борьбе против СССР. При этом массированное давление Советского Союза на Прибалтику и Финляндию в октябре 1939 г. не должно было никоим образом оставить равнодушными западные державы, в отличие от их отношения к вступлению СССР в Восточную Польшу.
Впервые с 1919 г. снова появилась русско-германская граница, хотя лишь в Восточной Польше. Польская армия, представлявшая собой барьер или острие копья, направленное против СССР, была разгромлена. Заменить ее 50 дивизий собственными войсками вермахт не мог, пока его силы оставались связанными на Западном валу. Тем не менее существовала возможность оснастить собственные дополнительные подразделения польским трофейным вооружением. Но был ли антисоветский потенциал Польши бесполезен для проведения Гитлером дальнейшего экспансионистского курса или его можно было как-то использовать, несмотря на военное поражение соседа? Этот вопрос постоянно возникал на протяжении следующих двух лет, пока вермахт продолжал завоевывать другие страны и приобретал новых союзников. Исходя из сегодняшней точки зрения, этот вопрос — касательно Польши — может показаться нереалистичным, но в сентябре-октябре 1939 г. он рассматривался вполне серьезно, а вот то, что твердого ответа на него не было с самого начала, часто упускается из вида.
С одной стороны, вермахт не вел против польской армии полную ненависти войну на уничтожение. С другой стороны, как и двумя годами позже в отношении Красной армии, в период боевых действий в 1939 г. применялись принятые в Гааге правила ведения сухопутной войны, что не исключало отдельных эксцессов и злоупотреблений.
С особой жестокостью вермахт, СС и полиция обращались с польскими партизанами и боевиками, а в бывших прусских провинциях и с польскими активистами. Отношение к высшему военному руководству противника было, в определенном смысле, презрительным, ввиду его неспособности выполнить профессиональный долг и приписываемых ему высокомерия и гонора. В отношении же массы простых солдат, напротив, признавалось проявленное ими мужество, что также соответствовало сложившимся ранее представлениям. Хотя лишь немногим из них пришлось в период Первой мировой войны носить прусскую военную форму. К пленным польским офицерам отношение было уважительным. Это послужило в сентябрьские дни 1939 г. неплохой предпосылкой, чтобы возродить то, что при Пилсудском в 1914–1916 гг. называлось «польско-германским братством по оружию», направленным против России. В память об этом солдаты вермахта в сентябре 1939 г. возложили венки к могиле маршала в Кракове и выставили почетный караул.
Такого рода представления бытовали в среде офицеров старшего поколения и, начиная с 1934 г., сопровождали польско-германское сближение. Этому способствовало также и так называемое скандальное «маршальское издание» мемуаров Пилсудского, вышедшее в 1936–1937 гг. с преисполненным уважения предисловием, написанным высшими представителями вермахта, распространявшееся в руководящих кругах Германии. Такого рода настроения и представления относительно Польши были, естественно, испорчены в результате пропитанной ненавистью антипольской пропаганды, проводившейся нацистами летом 1939 г., но вполне сомнительно, чтобы она смогла всерьез и надолго изменить представления о Польше, сложившиеся в умах генштабистов, привыкших все взвешивать достаточно трезво. Доказательством тезиса, что в сентябре 1939 г. иные политические решения были немыслимы, могут служить два события: во-первых, нападение на широком фронте со стороны западных держав и, возможно, вступление в войну США могли бы мобилизовать оппозицию среди немецких военных в борьбе против смелых планов Гитлера на подготовку к войне. Еще не были забыты замыслы государственного переворота, целью которого было предотвращение мировой войны и который планировался в 1938 г. еще до начала Мюнхенской конференции. Эти планы оставались вполне актуальными, что продемонстрировал в 1939 г. ноябрьский кризис в немецком руководстве. Установление после ареста или смерти Гитлера военной диктатуры, по возможности во главе с Герингом, который смотрел на Польшу как на охотничье угодье, могло бы привести к модели 1916 г.: «Конгрессовая Польша» в качестве самостоятельного государства с антирусской направленностью «для защиты рейха». Похожего результата можно было бы достичь в результате покушения Иоганна Эльзера 8 ноября 1939 г. в мюнхенской пивной «Бюргербройкеллер», если бы взорванная им бомба действительно убила Гитлера и его ближайшее окружение.
В этой связи достаточно трудно дать ответ на второй вопрос: нашлись ли бы в Польше, испытавшей на себе шок военного поражения, силы, которые были бы готовы служить коллаборационистскому режиму. Отмечается, что немецкая сторона не предпринимала в этом направлении серьезных шагов, однако вплоть до начала октября 1939 г. такая возможность полностью не исключалась. Сталин, в отличие от Гитлера, с самого начала не проявлял никакого интереса к «сопредельным нейтрализованным государствам» и к польскому «протекторату».
В германо-советском договоре о дружбе от 28 сентября и затем в секретном протоколе, который содержал незначительные изменения, Москва четко определила границы своих интересов. В результате того, что западные державы выступили на стороне польского эмигрантского правительства, образованного во Франции после эвакуации государственного руководства 17 сентября, и тем самым поддерживали его борьбу против агрессора, Гитлер лишь однажды, 6 октября, открыто обратился в своем так называемом «призыве к миру» к идее создания польского «стержневого государства». Это было пропагандистской попыткой увязать окончание Польской кампании с требованием к западным державам достичь взаимопонимания. При этом он не давал никому усомниться в том, что в «своей» части Польши он сам будет обеспечивать «порядок», как это давно делал Сталин, радикальным образом порабощая восточные польские земли. Выступая в рейхстаге, Гитлер заявил, что Россия и рейх сами решат польскую проблему. Таким образом, Гитлер прекращал неразбериху в оккупационной политике Германии по отношению к Польше. Он стремился к тому, чтобы спланированная и начатая армейским командованием обычная война, которая, однако, с самого начала сопровождалась эксцессами, вылилась в радикальную политику германизации и эксплуатации. Но и по данному вопросу у фюрера не было ясных представлений. Он лишь нервно реагировал на критические замечания и информацию своих подчиненных.
В этом смысле показательна продолжительная беседа Гитлера с Розенбергом, которая состоялась 29 сентября, спустя день после подписания договора с Советским Союзом{351}. Вначале Гитлер поделился своими впечатлениями от поездки на фронт, когда «многому научился за эти недели». Это касалось его впечатления от увиденного в Польше. По его словам, страна была запущенной и завшивевшей. «Поляки — это только тонкая германская оболочка [!], а внутри -ужасный материал. Евреи — это самое кошмарное, что можно вообще себе представить. Города потонули в грязи». Эта страна уже не была для Гитлера желанным союзником, расположения которого он добивался еще полгода тому назад. Что ему там показывали, что мог он там увидеть, что ему докладывали, или в нем просто говорило высокомерие победителя?
А как же выглядела перспектива? Гитлер хотел разделить оккупированную страну на три части: на востоке, между Бугом и Вислой, следовало поселить «все еврейство», включая евреев с территории рейха, а также все «иные ненадежные элементы». Они должны были образовать предполье «непреодолимого Восточного вала» на Висле, еще «более мощного, чем на западе». Это было абсурдное представление, которое могло появиться только в отсутствие уверенности в том, что в то время было возможно разработать убедительную и последовательную стратегию продолжения войны.
Что касается западной части завоеванных польских земель, то фюрер планировал создать широкий пояс германизации и колонизации по старой границе рейха. Это была задача нескольких десятилетий. Между одиозным Восточным валом вдоль Вислы и этим районом поселения должна была появиться зона польской «государственности».
Поскольку Гитлер знал о предубеждении Розенберга к пакту с Москвой, то в беседе он ясно дал понять, что «основательно продумал» весь план действий. В том случае, если Сталин заключит союз с Англией, невозможно будет предотвратить захват русскими некоторых портов Эстонии. Этот аргумент напоминал об опасениях и военной игре руководства кригсмарине. Решение о возможном немецком вмешательстве в Прибалтике у него было, таким образом, готово. Он выбрал наименьшее зло и «получил огромное стратегическое преимущество», возможно, понимая под этим нейтралитет СССР. На следующий день Геббельс сделал по этому поводу запись: «Мы могли бы расширить нашу территорию и за счет Прибалтики, но фюрер не хочет вести наступление еще на одну страну, а, впрочем, нам и сейчас хватает, что переваривать. Но это не повод отказываться от Прибалтики»{352}.
Гитлер не расценивал новых соседей по Восточной Европе как своих союзников и не видел в них потенциальной угрозы. Это четко проявлялось в его отрицательных высказываниях о Красной армии. В беседе с Розенбергом он рассказывал, что к нему однажды прислали русского генерала, который не смог бы командовать и артиллерийской батареей в вермахте. Сталин «вырвал с корнем» руководящую верхушку армии и поэтому боится войны. Для него разбитая армия так же опасна, как и армия-победитель. По словам Гитлера, русского военно-морского флота бояться не следует, опасна только огромная масса пехоты. Так нужен ли был ему «неприступный Восточный вал»?
Генерал-квартирмейстер старательно думал над тем, чтобы создать в оккупированной Польше традиционную систему военного управления, которая следила бы за порядком и восстановлением страны, а также за подобающим отношением к населению. Однако вскоре эти старания превратились в «борьбу с темной силой» (Вагнер){353}. Его противники в СС и в полиции нашли поддержку у Гитлера, а руководство сухопутных войск, в конце концов, уступило диктату. Оно с легкостью устранилось от решения польских вопросов, поскольку Гитлер настаивал на срочном наступлении на Западе.
Уже 27 сентября 1939 г., когда только что капитулировали Варшава и Модлин, он сообщил в Рейхсканцелярии руководству сухопутных войск о своем видении положения в стране{354}. Он считал продолжение войны на Западе неразумным и, возможно, надеялся на эффект мирного наступления. При этом он указал на то, что обстоятельства вполне могут измениться. «Постоянная ценность» кроется только в успехе и власти. Время работает против Германии. Поэтому военное руководство должно настроиться на то, чтобы «вести активные наступательные действия на Западе»{355}. Отводимые с Востока войска следовало, таким образом, отправить на Западный фронт, но не для участия в позиционной войне. Речь шла о наиболее боеспособной части вермахта, преисполненной сознанием достигнутой победы. Эта испытанная ударная сила должна была в самые сжатые сроки добиться решающей победы на полях былых сражений в Северной Франции. Гитлер был готов поставить на карту все и выиграть «решающую битву», по возможности, еще до конца октября, чтобы закончить «навязанную» ему мировую войну к концу года. Но это заявление вызвало неприкрытый ужас среди Главного командования сухопутных войск.
В отличие от 1914 г. у военных не было разработанного плана проведения операции на Западе, и они с большой нерешительностью приноравливались к новой ситуации. Они проявляли сомнение в возможности прорыва линии Мажино и предупреждали о политических последствиях прохода войск через территорию Голландии и Бельгии. Если Германия не добьется успеха в кратчайшие сроки, то через полтора года ее экономические возможности иссякнут. Гитлер не терпел возражений и напускал на себя вид человека, который уже давно продумал все проблемы и варианты. Речь шла об ограниченной операции, которая после разгрома французской полевой армии должна была привести к оккупации Северной Франции, Бельгии и Голландии. С этих территорий планировалось вести воздушную и морскую войну против Великобритании и одновременно прикрывать жизненно важную Рурскую область.
Впервые Гитлер принял на себя роль полководца, который не только определял рамки предстоящей кампании, но и сам занимался всеми существенными деталями. В этих условиях командованию сухопутных войск оставлялись только вопросы планирования и решение некоторых частных проблем. Это было началом борьбы Генерального штаба за право на автономию в вопросах оперативного планирования. Постоянное вмешательство Гитлера в дела военных вызывало у них большие сомнения. При этом речь шла не в последнюю очередь о состоянии войск и неудовлетворительном уровне их боеготовности. Так, спустя всего несколько дней, еще до того, как британский премьер-министр Чемберлен отозвал свои мирные инициативы, фюрер в памятной записке еще раз изложил свои аргументы руководству. Он был сильно расстроен промедлением со стороны ОКХ и выразил решимость преодолеть все внутренние противоречия, хотя его решение еще не было принято окончательно.
Можно предположить, что он не переоценивал преимущества заключения мирного соглашения на основе достигнутого на Востоке приращения территорий. Но это было бы неверной посылкой. Даже письменные договоры не дают четкой основы для оценки будущего развития положения дел. Противника следует подавить с такой силой, чтобы он не был в состоянии оказывать сопротивление в любом случае. Наконец, необходимо учитывать также и враждебность США, и неопределенность в позиции СССР.
Из памятной записки Гитлера об основных направлениях ведения войны от 9 октября 1939 г.:
«Россия: определенно нельзя добиться продолжительного нейтралитета Советской России в отсутствие договора либо соглашения. В настоящее время все говорит за то, что она сохранит нейтральный статус. Но все может измениться через восемь месяцев, через год или несколько лет. Именно в последние годы цена письменных соглашений в полном масштабе показала свою ничтожную значимость. Наибольшая гарантия того, что русские не вступят в войну, заключается в яркой демонстрации немецкого превосходства и в стремительности немецкой военной мощи»{356}.
Остается сделать резюме: поворот Гитлера на Запад преследовал цель использовать зиму 1939/40 г. для того, чтобы в результате проведения решительных операций в приграничных районах обеспечить себе тыл для предстоящего наступления на СССР. Нейтралитет русских оставался для него важным в тот момент, но не был самоцелью. Письменные договоренности для него не значили ничего, а в военном превосходстве вермахта он был твердо убежден. Жалобы военного командования на неудовлетворительный уровень подготовки войск он не воспринимал вообще. Важным для него был только тот факт, что истинный враг стоял на Востоке. Для нападения на этого врага ему требовался боеспособный инструмент, который вывел из борьбы Польшу и был сейчас скован войной на Западе.
Эта связь особенно четко отражается в отдаче приказов и принятии решений Гитлером в середине октября 1939 г. «Директивой № 6 о порядке ведения военных действий» от 9 октября он отдал свой приказ ОКХ и в письменной форме, а 17 октября Гитлер принял решение, что пора положить конец военному управлению в Польше. Эту страну следовало привести в самое унизительное состояние как «Генерал-губернаторство» — название заимствовано из времен Первой мировой войны, — и делать это на оккупированной территории должна была проникнутая партийным духом гражданская администрация. Необходимо было полностью исключить влияние польской интеллигенции и не допускать образования никаких «национальных ячеек». Гитлер категорически запрещал контакты немецких офицеров с епископатом и представителями старой феодальной правящей верхушки. «Невозможно решать возникшие проблемы на светском уровне». «Следует устранять любые проявления консолидированных отношений и связей». Таков был приказ Гитлера.
Из директивы Гитлера от 17 октября 1939 г. о положении Польши по отношению к Германии в будущем:
«Наши интересы заключаются в следующем: необходимо заблаговременно позаботиться о том, чтобы эта область приобрела для нас военное значение выдвинутого на переднюю линию гласиса и могла бы использоваться для стратегического сосредоточения и развертывания войск. С этой целью необходимо содержать в порядке и использовать железные и шоссейные дороги, линии связи»{357}.
Исходя из приказа на стратегическое сосредоточение и развертывание, на Востоке в первую очередь следовало обезопасить войска от возможного восстания в Польше и создать границу с Советским Союзом в качестве передовой линии охранения, расположив там гарнизоны по образцу старых «орденских замков», которые будут играть роль укрепленных опорных пунктов. В остальном главное значение отводится созданию линии стратегического сосредоточения и развертывания. Но с какой целью? Если исходить из того, что вермахт одержит победу на Западе -а исход этой битвы был неизвестен, чего не отрицал сам Гитлер с его демонстративным оптимизмом, то эта линия находилась под потенциальной угрозой с Востока. Можно ли было, кроме того, полностью исключить возможность того, что Сталин использовал бы выгодное положение для смены союзников?
Вопрос стабильности пакта Гитлера — Сталина не терял своего значения, и продвижение советских войск в октябре 1939 г. в границах согласованных с Берлином сфер влияния не могло никого оставить равнодушным, ибо вермахт с потерей Прибалтики и Финляндии лишался важного стратегического направления в будущей войне против СССР. Лишь недавно в руководстве кригсмарине стихли аргументы в пользу нанесения превентивного удара в восточной акватории Балтийского моря с целью обеспечения безопасности — и тем самым сдерживания боевых действий против Великобритании. Люфтваффе всего год тому назад столкнулось с опасностью превращения Чехословакии в советский «авианосец». А теперь советские ВВС с их базами настолько продвинулись на запад, что могли достигнуть любой точки на территории рейха. И теперь сухопутные войска Германии стояли лицом к лицу с Красной армией.
6 октября 1939 г. полковник Вагнер принял участие в заседании в Рейхсканцелярии и не мог разделить оптимизма присутствовавших по поводу «мирного выступления» Гитлера, которые полагали, что окончание войны не за горами. Вечером того дня он записал в своем дневнике: «Россия существенно расширяет свои границы на запад и постепенно берет Прибалтику под свою “защиту”.
Тем самым без кровопролития она вернула потерянные ранее провинции и существенно продвинулась в сторону Европы. Если договор о дружбе останется в силе, то это хорошо. К сожалению, поставки сырья идут слишком медленно, поскольку, во-первых, оно необходимо им самим, и во-вторых, железные дороги у них в катастрофическом состоянии»{358}. Тем не менее, будучи приверженцем старой линии Рапалло, он вполне представлял себе, что союз с СССР мог быть важен для Германии со стратегической точки зрения, если бы удалось направить всю мощь Москвы против Индии. Такое давление на Великобританию могло бы заставить ее занять примирительную позицию и пойти на уступки.
Главный редактор «Военно-технического журнала» генерал артиллерии Макс Людвиг, занимавший в 1920-е гг. пост начальника управления вооружений сухопутных войск, одна из главных фигур в деле секретного германо-советского сотрудничества в сфере вооружений, с радостью встретил в сентябре 1939 г. «гениальное решение фюрера устранить существовавшую напряженность и возвратиться к временам старой проверенной дружбы»{359}. Нигде в мире два экономических пространства не могли бы так идеально дополнять друг друга. Советская Россия могла стать для Германии с точки зрения сырьевых поставок «самым лучшим тылом», что, естественно, не было аргументом против возможной войны с СССР. Оскар Риттер фон Нидермайер, представитель фон Секта в Москве в 1920-е гг., назначенный ныне на должность консультанта ОКВ, на страницах официозного «Военно-технического журнала» также восхвалял экономические возможности Советского Союза и многолетние традиции русско-германской дружбы{360}. Закулисно же он разрабатывал новые планы совместного русско-германского удара в направлении Персидского залива и Индии, что вполне серьезно обсуждалось в МИДе и в ОКВ и что настойчиво поддерживали Розенберг и Гитлер{361}.
Стратегия, к которой Гитлер под влиянием министра иностранных дел Риббентропа{362} был чрезвычайно восприимчив и которая нашла своих приверженцев в руководящих кругах НСДАП и вермахта, никоим образом не основывалась на допущении долговременного партнерства с советским режимом. Столкновение с Великобританией также не должно было привести к разрушению империи. Его цель заключалась в том, чтобы лишь вынудить Лондон признать главенствующее положение Германии на континенте и «развязать рейху руки на Востоке». Если даже и существовали влиятельные политические силы, мечтавшие о германской колониальной империи за океаном, то в планах Гитлера эти будущие колонии располагались на Востоке. Тем не менее он позволял действовать этим афрозаокеанским энтузиастам. Они проявляли настоящее бешенство в отношении растущего сопротивления Берлину вести с ним переговоры и его решимости поставить британское правительство на колени. Однако Гитлер мыслил более глобально. Тем не менее средства, при помощи которых он стремился нанести решительный удар, оставались ограниченными, и это отодвигало запланированный против СССР завоевательный поход на неопределенное будущее. Он никогда не думал серьезно о долговременном сотрудничестве со Сталиным. Но в той же мере, в какой он должен был продолжать свой блеф с августа 1939 г. и который достиг определенной динамики, ситуация все более вынуждала его идти на компромиссы и принимать меры, которые с трудом согласовывались с поворотом на войну на Востоке.
Примером этому могут служить вялотекущие переговоры по экономическим вопросам. Лишь после того, как немецкая сторона заявила о своей готовности оплачивать современными военными технологиями столь необходимые для военной экономики Гитлера советские сырьевые поставки, подписание нового экономического соглашения стало возможным 11 февраля 1940 г.{363} Оно предусматривало существенный объем поставок, который удовлетворял годичные потребности Германии, в первую очередь, в зерне и нефти, хотя они ввиду британской блокады лишь частично могли компенсировать потери заокеанского импорта. В силу того что встречные поставки планировалось начать значительно позже, это соглашение на практике означало кредитное финансирование Гитлера в его войне на Западе. При этом немецкая военная экономика, взяв на себя растущие обязательства по встречным поставкам, попала в зависимость от СССР, которая ограничивала временные рамки начала войны на Востоке. Если бы немецкое военное руководство попало в тупик на Западе, то эта зависимость могла бы стать еще болезненнее.
Со Сталиным был согласован вопрос о переселении фольксдойче — этнических немцев — из областей, которые переходили к СССР. Это переселение началось с Восточной Польши и Прибалтики, а позднее охватило Бессарабию и Буковину. Сотни тысяч жителей немецкого происхождения были «отправлены на Родину» и размещены в западной части побежденной Польши. 7 октября 1939 г. Гитлер назначил Генриха Гиммлера «рейхскомиссаром по укреплению немецкого народного духа» и дал ему практически неограниченную власть в вопросе решительной и беспощадной германизации оккупированных польских областей. Это был приказ, рассчитанный на длительную перспективу, но в ближайшее время он должен был привести к тому, что фольксдойче в качестве «пятой колонны» окажутся на своей бывшей родине и растворятся там. В этом деле Сталин тоже оказался в выигрышном положении: Гиммлер размещал в Восточной Польше переселенцев из числа фольксдойче, заменяя ими на «присоединенных Восточных территориях» изгнанных в Генерал-губернаторство с их подворий польских крестьян. Огромное число этих немцев по нескольку лет оставались в транзитных лагерях для переселенцев. Такого рода массовые операции не только вызывали беспокойство, но и наносили экономический ущерб, что заставило вмешаться вермахт и Геринга и притормозить размах деятельности Гиммлера{364}.
Захват Сталиным Прибалтики и его военная операция против Финляндии, начатая 30 ноября 1939 г., стали причиной серьезного недовольства и в немецком руководстве. В «антивоенной группировке» национал-консервативной оппозиции и среди генералитета далеко не многие надеялись на мирное урегулирование с западными державами, при котором Германии могла быть гарантирована ее территория в границах 1914 г., включая, по возможности, и Польское государство с централизованным устройством. У некоторых это было связано с отвращением, которое они испытывали как к грязным деяниям СС в Польше, так и к проводимому, по их мнению, «проболыпевистскому» курсу Гитлера. Бывший посол Ульрих фон Хассель и бывший обер-бургомистр Лейпцига Карл Герделер, эти два важнейших представителя гражданской оппозиции, считали настойчивое стремление Гитлера вести войну на Западе, прикрываясь с тыла Сталиным, «преступным легкомыслием, а политику, проводимую по отношению к России в такой форме, чрезвычайно опасной».
С целью выхода из внезапно возникшего затруднительного положения были «пожертвованы все важные позиции: Балтийское море и восточные границы, не говоря о безнравственном политическом предательстве прибалтийских государств. Это ставило под угрозу доктрину Dominium maris baltic[21], а в случае конфликта с Россией могло затруднить поставки железной руды из Швеции. Но все это меркнет по сравнению с передачей в руки большевиков части Запада с его германо-лютеранской культурой и традициями старой Австрии. Все это попало в руки тех большевиков, против которых мы вели смертельную борьбу в далекой Испании. Большевизация уже ведется широким фронтом на бывших польских землях». Вполне вероятно, что «Гитлер в глубине души готов к тому, чтобы в будущем отказаться от войны с Советским Союзом. В результате этого характер его политики станет еще более преступным и наглым. Продвижение большевиков по всему фронту вплотную к нашим границам, вкупе с неизбежными социалистическими результатами военной экономики, должно и в Германии вызвать опасные внутриполитические последствия»{365}.
Схожими были и мысли Людвига Бека, который годом ранее ушел в отставку с поста начальника Главного штаба сухопутных войск ввиду несогласия с рискованным курсом Гитлера на войну. Бек не считал возможным добиться решительного успеха на Западе и исходил из того, что следует вести крупное наступление объединенными силами союзников либо переходить к длительной войне на истощение, которую рейх не сможет выдержать. В этом случае давление со стороны России будет расти, а стратегическое пространство — существенно сужаться: «Если Польша перестанет существовать как удовлетворяющее нас буферное государство, то положение Германии в будущем будет сильно осложнено вследствие прихода России в Европу»{366}. Эти слова были написаны им в памятной записке после завершения Польской кампании.
У преемника Бека, Франца Гальдера, были иные заботы. Он находился под постоянным давлением со стороны Гитлера, который требовал начать наступление на Западе, по возможности, еще до конца года. 3 ноября 1939 г. он предпринял генерал-инспекторскую поездку с участием важнейших представителей командования сухопутных войск, в результате которой стало ясно, что на высоком командном уровне успех нападения не ожидался. Двумя днями позже, в ходе обсуждения обстановки с главнокомандующим сухопутными войсками, Гитлер с яростью отреагировал на эту оценку и пригрозил негативными последствиями для высшего генералитета. Затем он вынужден был все-таки отменить уже подписанный 7 ноября приказ о начале наступления, но лишь для того, чтобы спустя несколько дней снова утвердить его{367}. Впоследствии сроки начала наступления на Западном фронте менялись целых 29 раз на протяжении нескольких месяцев, что отражало упорную борьбу между руководством вермахта и фюрером вокруг вопросов условий и средств проведения такой операции.
Командование вермахта без тени стеснения доводило до сведения Гитлера искаженные данные о якобы плохом состоянии немецких войск и стремилось, таким образом, заставить его отказаться от принятия решения{368}. Впрочем, износ техники был действительно серьезным, особенно в моторизованных частях, а пехота продемонстрировала во время Польской кампании существенные недостатки в подготовке, однако эти факты отмечались руководством сухопутных войск в первую очередь по той причине, что оно, исходя из положения дел, сомневалось в успехе наступления на французов и в возможности их «уничтожения». При этом длительная оборона, напротив, предоставляла шансы для создания необходимых предпосылок с целью достижения политических договоренностей с противником.
Тем временем нацистская пропаганда преподносила иную картину: вермахт удалось якобы создать в сжатые сроки, и это дало возможность получить в высшей степени гетерогенную армию, нацеленную на войну. Старая элита в лице хорошо подготовленных стотысячных сухопутных войск стала основой новой армии, которая на протяжении трех лет выросла в восемь раз, а перед началом войны была увеличена еще в шесть раз. Лишь немногие дивизии располагали высококачественным вооружением, были хорошо обучены и приспособлены к ведению маневренной войны. 90% армейских подразделений передвигались в пешем и в конном строю; только половину из них можно было считать полностью боеспособными. Подавляющее большинство солдат прошло лишь кратковременную подготовку и не соответствовало образу молодого, динамичного фронтового бойца, как его преподносила нацистская пропаганда.
Польская кампания со всей очевидностью показала недостатки в оснащении и, главным образом, в подготовке армии, которые превзошли все самые худшие ожидания. По сравнению с 1914 г. с особой силой проявились недостатки на уровне отдачи приказов и ведения наступательного боя. На нижнем уровне управления приказы о наступлении отдавались нечетко и с задержкой, что зачастую приводило к потере наступательного порыва{369}. Взаимодействие авиации с наземными войсками было «крайне неудовлетворительным». Нередко бомбовые удары наносились по собственным подразделениям. Даже танковые части не были обучены взаимодействию с иными родами войск, что особенно проявилось в боях под Варшавой и на берегах Бзуры. Танки, несмотря на новую доктрину, применялись мелкими группами для поддержки пехоты, что приводило к неудачам и бессмысленным потерям. Только артиллерии удалось сыграть значительную роль и оказать на противника большое моральное воздействие. Однако требовалось существенно улучшить ее качество поддержки моторизованных подразделений.
Серьезные недостатки наблюдались также и в ходе оборонительных боев{370}. Командование часто неудовлетворительно организовывало боевое охранение и ведение разведки, в результате чего войска подвергались внезапным атакам и неожиданным ударам с тыла. Тыловые подразделения и службы снабжения были в большинстве своем безоружными, а в случае враждебных выпадов по отношению к ним со стороны гражданского населения дело часто доходило до серьезных эксцессов. Во время маршей на дорогах постоянно возникали серьезные проблемы. Войска часто передвигались большими массами и подвергались опасности ударов с воздуха, что испытала на себе польская армия, но вермахт вел себя не лучше. На Западном театре военных действий немецкие части уже не могли позволить себе передвигаться таким образом.
Главное командование сухопутных войск отреагировало на недостатки и в октябре 1939 г. повело решительное наступление на систему войсковой подготовки, примеров которой в военной истории еще не было. Оно коснулось всех уровней командования, но в первую очередь — командиров батальонов{371}. Центральное место в их обучении наряду с командной подготовкой отводилось отработке умения вести общевойсковой бой и повышению наступательной активности в бою. Пехота была реорганизована, а ее вооружение улучшено. В тактике танковых войск произошло улучшение в плане концентрации подразделений и создания ударных групп. Ускоренными темпами началось принятие на вооружение более мощных танков с усиленным бронированием. Эффективнее было построено взаимодействие с подразделениями люфтваффе. Только благодаря этим преобразованиям удалось добиться успеха в мае 1940 г. во Франции.
В октябре 1939 г. командование сухопутных войск все же мрачно расценивало сложившуюся в войсках ситуацию. Лишь незначительная часть подразделений располагала боекомплектом, необходимым «для ведения крупномасштабного сражения» по меркам Первой мировой войны. Этого боекомплекта было явно недостаточно для штурма линии Мажино и ведения продолжительных военных действий в Северной Франции. В результате было оказано серьезное давление на оборонную промышленность с целью существенного увеличения производства боеприпасов даже в ущерб танковому производству{372}. Тем не менее неудовлетворительное состояние вермахта никоим образом не сказалось на его боеспособности в октябре-ноябре 1939 г. Что касается предполагаемого столкновения с Красной армией, которое ввиду наступления зимы стало возможным только будущей весной, то вермахт можно было считать полностью вооруженным и оснащенным. А вот эйфория Москвы по поводу «легкого марша» при вступлении в Восточную Польшу оказалась не вполне к месту и, как это показало советское наступление в ноябре в Финляндии, ничего не говорила о боеспособности Красной армии.
В ходе боевых действий против польской армии, начиная с 17 сентября, русские имели дело с противником, который фактически уже был разбит. Его резервные части, дислоцированные в восточных регионах, получили приказ командования избегать боев и осуществлять только самооборону. Поэтому Красная армия столкнулась лишь с незначительным сопротивлением и в течение 12 дней смогла продвинуться в западном направлении на 300 км. Поляки потеряли до семи тысяч, а Красная армия, по непроверенным данным, — 737 человек убитыми{373}. Там, где польская армия оказывала серьезное сопротивление, Красная армия проявила себя далеко не лучшим образом. При артобстрелах войска впадали в панику, боеготовность и организация советской артиллерии были низкими, работа железнодорожных войск — неудовлетворительной. Для эйфории, таким образом, причин не было, что подтвердилось спустя несколько недель при наступлении на почти необученную финскую армию. Здесь Красной армии удалось достичь успеха и принудить Хельсинки к территориальным уступкам только в результате продолжительных и кровопролитных боев против тактически более грамотных финнов.
Руководство вермахта в результате продолжительной полемики с Гитлером вокруг проблемы нападения на Францию получило возможность спокойно оценить опыт Польской кампании. Это позволило усовершенствовать боевую подготовку, улучшить вооружение и изменить принципы ведения боевых действий. В это же время руководство Красной армии принимало кардинальные решения, опираясь лишь на свой ограниченный опыт ведения войны. Так, из Польской кампании русское командование сделало выводы, что кавалерия более подвижна по сравнению с громоздкими танковыми корпусами, и поэтому было принято решение сформировать сравнительно небольшие танковые бригады. Реорганизация этого важного инструмента — «основы операций прорыва» — была ошибочной. Во Франции немецкие танковые корпуса показали себя ударной силой в проведении стремительных операций вглубь обороны противника, в то время как советские небольшие танковые бригады в 1941 г. оказались слишком слабыми{374}. Таким образом, еще в 1939 г. вермахту точно можно было не бояться обмена ударами с Красной армией.