9. Бунт и побег на Амур «воровскаго полка» М. Сорокина в 1655 году

Бунт М. Сорокина — один из многих случаев массового побега «всяких чинов людей» (служилый, гулящих людей, крестьян) для вольной жизни в дальневосточной Даурской земле.

Источник: Н. Оглоблин «Бунт и побег на Амур «воровского полка» М. Сорокина. (Очерк из жизни XVII века)».

Походы на Амур Василия Пояркова (в 1643–1644 гг.) и Ерофея Хабарова (в 1649–1653 гг.) вызвали необычайное движение среди русского населения ближайших уездов Сибири — Якутского, Илимского и Красноярского. Рассказы спутников Пояркова и Хабарова о богатствах новооткрытой Даурской земли возбудили всеобщее внимание к ней и стремление проникнуть туда. Особенно сильно действовали рассказы самого Хабарова — «стараго Даурской земли заводчика». Один современный документ говорит (Сибирского приказа столбец № 519.), что когда в 1653 г. Хабаров ехал с Амура в Москву, вместе с стольником Дмитрием Зиновьевым, то Илимский уезд он проезжал «в камчатном платье нарядяся» и «всяких чинов людям хвалил Даурскую землю и подговаривал чтоб шли в ту богатую землю всякие люди», что там «житье богатое» и пр. И «всяких чинов люди» — служилые, посадские, промышленные, крестьяне, «гулящие люди» и др. жадно бросились на Амур, то в одиночку, то группами, гибли массами еще не доходя до заветной цели и только редкие достигали ее, присоединяясь к находившимся там русским отрядам, или образуя вольные — «воровские полки».

В истории этого чисто стихийного движения встречаемся с одним любопытным эпизодом — бунтом илимских служилых людей, организовавших под предводительством «атамана» Михаила Сорокина «воровской полк» именно для побега на Амур. Движение Сорокина в 1655–1656 гг. (Доп. Акт. Ист., IV, №№ 10 и 33) охватило почти весь состав служилых людей Илимского острога и вызвало волнение не в одном Илимском уезде, но и в соседних. Был момент, когда правительственная власть висела в Илимске на волоске и легко могла очутиться в руках «воровскаго казачьяго атамана»… И этой «порухи» не случилось единственно потому, что Сорокин с товарищами поставили задачей своего движения — достигнуть Амура и там «служить особь, а у государевых воевод под началом не быть» (столбец № 519).

Это своеобразное движение, не раз прорывавшееся среди сибирских служилых людей XVII века, почти неизвестно в исторической литературе. Известны, правда, два акта, говорящие о бунте М. Сорокина в 1655–1656 гг., но они рассказывают об этом событии очень коротко и глухо, совершенно умалчивая о мотивах движения.

Но подробную картину Сорокинского бунта можно нарисовать на основании илимского «сыскнаго дела» 1655–1657 гг., сохранившегося (в Москов. Архиве Мин. Юстиции, в Сибирском приказе в столбцах №№ 471 и 519) (Некоторыя сведения о «сыскном деле» см. в «Обозрении столбцов и книг Сибир. приказа», ч. I, стр. 195). В состав дела входят «отписки» илимского воеводы стольника Богдана Денисовича Оладьина, «грамоты» ему, воеводские «сыски» о бунте, челобитные служилых и др. людей и др. документы. Извлекаю отсюда все существенное, опуская излишние подробности и повторения.

Побеги на Амур илимских служилых и жилецких людей происходили не раз и до Сорокинского движения. Первая крупная партия — около 300 человек — побежала туда в 1653 г., под начальством служилых людей Прокофья Кислого и Василья Черкашенина. Ядро партии составили 27 служилых людей Верхоленского острога, которые побежали в Даурскую землю — как говорит одна грамота якутским воеводам — «не хотя наших (государевых) служб служить». К ним примкнуло около десяти илимских крестьян, но главную массу в этой партии составляли промышленные и гулящие люди Илимского и Якутского уездов. Пробираясь на Амур, пария Кислого ознаменовала свой путь грабежами и насилиями над торговыми людьми, крестьянами.

В 1654 г. бежала партия служилых людей Давида Егорова и Федота Барана с товарищами. Побег был не из удачных: оба предводителя и многие из их спутников пойманы и наказаны. Конечно, это не остановило дальнейших побегов, и число их год от году увеличивалось. В 1655 г. илимский воевода Богдан Оладьин писал царю, что «всех русских людей (беглых) в Даурской земле, больше 1500 человек». Эти побеги стали таким обычным делом в Илимске, что тот же воевода, верстуя в казачью службу на места беглецов из «гулящих и молодших ссыльных людей» — приводил их ко кресту «на том, что им служить государю правдою, безо всякие хитрости, и не изменить — ни в которые иноземцы и в Даурскую землю не сбежать и без отпуску не сойти»…

Но и эта специальная присяга не помогала: Даурия неудержимо влекла к себе русских людей… Тот же Оладьин жаловался царю, что и вновь поверстанные им в службу казаки, забыв крестное целованье, «бегают с твоих государевых служб в Даурскую землю, а удержать их от даурского побегу никоторыми мерами не мочно», так как «уход стал блиско»: от Илимска вниз по р. Лене и вверх р. Олекмой можно в 8 недель пробраться «на Даурскую Амур реку и Шилку». От Якутска же и того ближе к Амуру.

Но не одна близость к Амуру и не одни рассказы о богатствах тамошней природы и людей тянули туда русских служилых и промышленных людей. Едва ли не самую крупную роль здесь сыграли невероятные тягости порубежной сибирской службы, усугубленные страшным произволом и злоупотреблениями воевод и других властей… От этих «прелестей» сибирской жизни русские люди готовы были бежать хоть на край света, мечтая о службе «особь» — отдельно от «государевых воевод»…

Илимск был город новый (с 1649–1650 гг.), построенный первым его воеводой Тимофеем Шушериным и населенный «сведенцами» из разных сибирских городов. Немногие из них перешли сюда добровольно, большинство же состояло из невольных переведенцев, которые не могли быть довольны этим насильным переводом из насиженных сравнительно спокойных по службе старых сибирских городов в неустроенный и беспокойный порубежный Илимск. Соседство немирных «братских» и «мунгальских людей» давало себя знать с самых первых моментов открытия Илимского воеводства.

В «заручной челобитной» 1655 г. илимских служилых людей читаем, что когда челобитчиков перевели в Илимск, то ничего им не дали — никакой «подмоги» на «дворовое строенье и на селитьбу», так что «и по се время» они «дворишками не построилися, потому что покою себе не знаем ни днем, ни ночью, ни зимою, ни летом»… Именно этими «тяжелыми немирными службами» челобитчики и объясняют амурские побеги Прокофья Кислого и др.

Особенно усиленно жалуются челобитчики на тягости «судоваго дела» — на обязательную для илимских служилых людей постройку судов на устьях р.р. Муки и Куты, где «для якутской службы (т. е. для отправки хлебных караванов в Якутск) делаем кочи и дощаники и лодьи, и к себе наймуем в плотники в уставщики промышленных людей, дорогою ценою — от указу даем Рублев по 40 и больши, а сами мы кочей и дощаников делать без мастера не умеем»…

Из другого документа узнаем, что в 1655 г. служилые люди просили освободить их от постройки 3 «кочей морскаго ходу» и кочи были построены «кочевыми деловцами» за 139 рублей, кои были вычтены из «денежных окладов» служилых людей. Вообще «судовое дело» наносило им огромные убытки и вызывало сильное неудовольствие.

Именно здесь — около «судоваго дела» и зародился бунт Михаила Сорокина.

Весной 1655 г. воевода Оладьин отправил на службу в Верхоленский острог отряд в 40 казаков, под начальством Михаила Сорокина. Отряд состоял частью из служилых «стараго ленскаго наряда», т. е. переведенных из Якутска, а частью из илимского «новаго прибору из ссыльных служилых людей». Сорокину было дано специальное поручение заведывать на р. Тутуре постройкой пяти дощаников.

Сорокин прибыл на Тутуру перед Пасхой и принялся за порученное дело. Не окончивши дощаников, Сорокин на Святой неделе вдруг «стал сам четверт наряжатца» в Верхоленский острожек. Это удивило «приказнаго человека» Тутурской волости, пятидесятника Михаила Козлова, который стал удерживать Сорокина: «почто ты, Михайло, сам четверт едешь в Верхоленье, а дощаники государевы будут не сделаны?…» — «Я-де еду топоров делать…» — отвечал тот.

Козлов отпустил Сорокина, но о неожиданном его отъезде уведомил верхоленского приказного человека, атамана Никифора Качина. Очевидно, у Козлова были какие-то сомнения: до него должны были дойти слухи о замыслах Сорокина…

Действительно, после Егорьева дня Сорокин прислал на Тутуру казака Клима Донщину, который приехал «сам девят» и торопливо стал «дощаники государевы конопатить и весла и греби делать». Донщина прямо заявил Козлову: «идем-де в Дауры!..» Для Козлова не осталось никаких сомнений, «что они даурцы…».

Донщина счел излишним скрываться в захолустном Тутурском зимовье, когда знамя бунта уже открыто было поднято Сорокиным в таком крупном пункте, как Верхоленский острог. Как мы знаем, он прибыл туда на Пасху и немедленно довел до конца переговоры с своими единомышленниками. Все у них было решено еще зимой, и теперь они действовали по хорошо обдуманному плану.

Прежде всего нужно было если не привлечь на свою сторону Н. Качина, то по крайней мере обезвредить его. Но первое не удалось: Качин решительно отказался на старости лет превращаться в «даурца»… Однако, он согласился не мешать планам Сорокина. Впоследствии, во время воеводского «сыска», Качин уверял, что когда Сорокин с товарищи свой «скоп и воровской завод и побег в Даурскую землю заводили», то он Качин «про тот их воровской злой умысл до их побегу не слыхал и не ведал, и в побеге-де тем ворам ни в чем не норовил и не потачил»… Узнал он о побеге только 25-го апреля, когда Сорокин открыто поднял знамя бунта, Качину «от приказа отказал» и под угрозой «смертнаго убойства» запретил извещать воеводу Оладьина. Качин уверял, что бунтовавшие казаки «обсадили» его в острожке, вместе с оставшимися верными государю служилыми людьми. Так показывали и некоторые свидетели, и воевода Оладьин писал царю, будто бунтовщики «взяли сильно» Качина и «поневоле привели ко кресту, чтоб ему про их воровской завод и измену ко мне для ведома отписок не писать и вести не подавать».

Но большинство свидетелей говорит, что Качин «за караулом не бывал — ходил прост»… Верхоленский толмач Федор Степанов рассказывал, что 24-го апреля был он с Сорокиным и его товарищами, — «сидели, — пили братчину» у казака Алексея Смирнова. Сорокин тут прямо заявил: «идем-де мы в Даурскую землю, а в сборе-де нас 30 человек»… Степанов немедленно передал это Качину, а тот ответил: — «добро-де!.. инде послать на волок (т. е. в Илимский острог) с отписками?..» — Однако, никого он туда не послал в тот день. На другой день, когда начался бунт, Сорокин распорядился поставить караулы вокруг острога и по дорогам, и никого «из острогу и из дворов не выпущали». Как бы ни были бдительны эти караулы, все же было возможно послать весть воеводе, особенно в первые дни волнений, когда бунтовщики еще не разобрались точно — кто из верхоленцев стал «даурцом», и кто остался верен «государевым воеводам». Но Качин не только не сделал ни одной попытки уведомить Оладьина о начавшемся бунте, но даже — как рассказывал тот же толмач Степанов, — в день бунта, очень мирно и охотно «мед ставил» Сорокину с товарищами и после не раз с нами «брагу пивали, хлеб-соль водили»… Правда, Качин оправдывался так: «Я по неволе пою их, что боюся от них смертнаго убойства»…

Как бы то ни было, но если Качин и не был явным сторонником Сорокина, то все же он не мешал его планам, хотя отлично помнил данный воеводой «наказ» — немедленно извещать о всякой «шатости» служилых людей.

Как мы знаем, бунт начался 25-го апреля 1655 года. Ранним утром Михаил Сорокин и Федор Мещеряков явились в часовню св. Николая Чудотворца (церкви в остроге не было) и потребовали у «часовеннаго дьячка» Дмитрия Семенова выдачи «войсковаго знамени» Верхоленского острога. Семенов не хотел выдавать, но они «знамя войсковое у меня в часовне сильно взяли и оставили коня Николе в казну», т. е. — начиная бунт, прибегли к покровительству Николая Чудотворца и принесли ему жертву.

С знаменем в руках Сорокин вышел на площадь острога, где уже выстроилось «с оружьем» его «войско». Устроили «круг», принесли крест и все под знаменем друг другу «образовались (крест целовали), что бы им умереть вместе за един человек»… Все они «крест целовали на том, что-де им итти в Даурскую землю, а атаманом быть у них в воровском полку» Михаилу Сорокину и «есаулом» Федору Краснояру: «а иново-де атамана и есаула им никово не выбирать». Если по государеву указу «будут посланы на службу, или на них воров в Даурскую землю с Москвы государевы бояре, или окольничий и воеводы, или с городов приказные люди с ратными людьми, — и им-де ворам в Даурской земле в государевы полки к государевым воеводам не выезжать и не даватца, и никаких служб государю с воеводами не служить! А служить-де им с их воровским атаманом с М. Сорокиным, да с ясаулом с Ф. Краснояром в Даурской земли заодно особь, а у государевых воевод под началом не быть и не даватца — стоять за одно! И на том-де они воры атаману воровскому М. Сорокину крест целовали все».

Некоторые колебавшиеся «даурцы» пробовали остановить движение ссылками на долг «службы государевой». Но Сорокин с товарищами отвечали, «что-де их братья служилые люди в прошлых годех» много раз «из служб бегали» — из Якутска, Красноярска и Илимска, «а им-де за то государева указу и сыску не бывало: то они воры и изменники М. Сорокин с товарищи ставят себе в похвальбу и в удачю!»

Это говорит воевода Оладьин в своей отписке царю, в которой не раз возвращается к этому предмету и ничем не опровергает показаний «даурцев», что все прежние побеги в Даурию совершенно игнорировались центральным правительством и не вызывали с его стороны ни «указов», ни «сысков». Значит, это была правда, и Сорокин, указывая колебавшимся на это обстоятельство, как бы намекал, что далекому царю нет дела до них — захолустных людишек.

Когда атаман и есаул были избраны, Сорокин «кликнул в круг» Качина и объявил ему, что «отказывает» ему от «приказа» в Верхоленском остроге, что ему «до них дела нет ни в чем» и пригрозил, чтобы он «вести не подавал» воеводе Оладьину, «а буде весть подашь — и ты на себя не пеняй! посадим в воду!»

Этой угрозы было достаточно, чтобы обезоружить Качина. Но все же ему вполне не доверяли — следили за ним и «из острогу без своих людей не выпущали». Следили и за остальными служилыми людьми, не приставшими к Сорокину. Против некоторых открытых противников были приняты крутые меры: так, казаков Терентья Пашкова и Игнатья Буракова и промышленного человека Ивана Галичанина избили, «в воду посадить хотели», ограбили, ружье, порох, платье, у Галичанина отняли «судно с товары и хлебными запасы» и всех троих «за приставом в воровском своем полку держали».

Сорокин постарался привлечь на свою сторону ясачных людей и запретил им извещать воеводу о происходящем в остроге. Переговоры с инородцами не затрудняли Сорокина и Краснояра, так как они «язык братской и тунгусской знают».

После 25-го апреля, Сорокин прожил в Верхоленском остроге до 11-го мая, занимаясь организацией своего «воровскаго полка» и приготовлениями к далекому походу. Кроме найденных в остроге судов, 3 струга «приплавили сверх Лены реки» промышленные люди, остальные суда заготавливал казак Донщина на Тутуре.

Ядро полка Михаила Григорьева Сорокина составили 25 казаков из отряда, посланного с ним на Тутуру. Позже, как увидим ниже, к нему присоединился отряд его брата Якова Сорокина, также из 25 Казаков. Таким образом, считая с атаманом, его братом и есаулом Федором Ивановым Краснояром — служилых людей собралось 53 человека. Любопытно, что между ними почти третья часть носит малорусские фамилии: Петр Панко, Андрей Некрасов-Хохол, Артем Муромко, Василий Мотус, Иван Кудря, Федор Пан, Петр Кисель и т. д. Очевидно, все это были служилые из ссыльной литвы и черкас.

Малорусские фамилии встречаются и среди 20 илимских пашенных крестьян, приставших к Сорокину: Нечай Ворон, Калина Черкашенин, Данило и Ефим Плужные и др. Некоторые крестьяне бежали с своими семьями. С семьей бежал и «соловар» с Усть-Кутского «государева усолья» Терентий Брилин. Бежали его два «подварка», мельник с «государевой мельницы», 2 «ямских охотника» и др. полу-служилые люди.

Но главную массу Сорокинского полка составили «многие промышленные люди и воровские бродящие люди». Здесь были «покрученики — работные люди» с торговых судов, «всякие нахожие люди и воры в зерншики» — по определению воеводы Оладьина. Всего собралось у М. Сорокина до 300 человек из Илимского, Якутского и др. уездов.

Пробирался к М. Сорокину из Тобольска сын его Михаил, но дорогой был схвачен и посажен Оладьиным в тюрьму.

Некоторые увлечены были в движение насильно, например позже Оладьин получил из Киренского погоста «явку» торгового человека гостиной сотни Томилы Щепоткина о насильственном уводе Сорокиным его сына Тихона. Прокопий Федоров, приказчик гостиной сотни Остафья Филатьева, жаловался, что Сорокин увел у него всех «покручеников», на которых были «кабалы».

Несмотря на такой разнообразный состав Сорокинского полка, общая цель соединяла всех в крепкое и дружное сообщество. Все более важные вопросы решались сообща — в казачьем «кругу». Многие свидетели, сталкивавшиеся с полком на стоянках или в походе, согласно показывают, что видели, как на «станах» бунтовщики «в кругах под знамены говорили» о своих делах. Это отметил воевода Оладьин в отписке царю, как там же он отметил и следующее обстоятельство, усугублявшее, по его мнению, вину сорокинцев: «ведомо мне чинитца», что «воры, забыв страх Божий и крестьянской закон, в середу и пяток мясо и молоко ели».

И воевода Оладьин, и другие илимцы согласно говорят, что душой и главой бунта был именно Михаил Сорокин, — служилый человек «стараго ленскаго наряда», т. е. переведенец из Якутска. Главными же помощниками его были казаки Федор Краснояр и Клим Донщина.

11-го мая Сорокин тронулся из Верхолейского острога и поплыл по Лене на Тутуру, где поджидал его Клим Донщина, окончивший к тому времени отделку государевых дощаников. Приказный человек Тутурской волости Мих. Козлов послал казака Ивана Гладкого к воеводе, с вестью о приходе Сорокина с «большими людьми». Но бунтовщики «изымали» Гладкого и «посадили в колоду», а когда прибыл Сорокин — «учели бить батоги» Гладкого, и потом взяли его «с собою сильно». Козлова же «караулили» все время, пока были на Тутуре.

С Тутуры Сорокин двинулся в Орленскую волость. По пути туда встретили приказного человека этой волости Ждана Савина, который хотел бежать, но его «изымали и связали и связана привезли на Орленгу». Он не мог подать вести воеводе, так как местные крестьяне и промышленные люди были «все за караулом». Вообще везде на попутных заимках Сорокин «захватывал людей для вестей». Савин жаловался потом воеводе, что бунтовщики «грабежом у меня взяли государевы 4 листа бумаги».

Следующим довольно продолжительным пунктом остановки Сорокина было Усть-Кутское зимовье, где происходила в то время «ярманга» (ярмарка) и куда он прибыл 15 мая. Здесь Сорокин встретил первое и последнее сопротивление со стороны оставшихся верными государю илимцев. На устье р. Куты находился острожек, куда, при приближении Сорокина, засели немногие служилые люди и часть собравшихся на ярмарку торговых и промышленных людей, под предводительством приказного человека Семена Безпалова и таможенных целовальников Семена Норицына и Луки Захарьева. Им удалось отсидеться от Сорокина, который «приступал» к острожку, убил 2 промышленных людей и 2 ранил, но острожка взять не мог.

Зато ярмарка очутилась вполне в руках Сорокина, за исключением тех торговых людей с их товарами, которые успели спрятаться в острожке. Ярмарка собралась богатая. Один таможенный сбор ожидался в громадных для того времени размерах — около 1000 рублей (т. е. более 10000 р. на наши деньги), да «десятинный соболиный» доход в казну — более 50 «сороков» соболей. Всего этого лишилась казна, благодаря Сорокину, который значительную часть торговых людей ограбил, а другим «торговать не дал — всех разогнал».

Торговые люди пострадали еще более государевой казны. Сорокин грабил все, что попадалось под руку, а особенно необходимые ему хлебные запасы, оружие, порох, свинец и пр. Например, у торгового человека Прокофья Федорова ограбили товаров на 2539 руб. 16 алтын 4 деньги. Любопытна приложенная им к челобитной «ценовная роспись» пограбленных у него «животов» и товаров. Больше всего захватили у него платья и разных материй: сукна, холста, крашенину, сапоги, зипуны, рубашки, штаны («вязаные», «английские червчатые» — 7 штук оценены в 14 рублей), «опояски», «иглы — шпанки» и проч. Понадобилось «ворам» еще мыло, свечи восковые, блюда, «деревянныя братины», воск, мед, перец, масло коровье (15 пудов на 60 р.) и проч. Но всего любопытнее, что «воры» захватили у Федорова несколько книг: «две Псалтыри Учительных, цена 4 рубли» и «Часовник, печатная цена рубль»…

В числе ограбленных оказался и якутский воевода стольник Михаил Семенович Лодыженский: у приехавших на ярмарку его людей сорокинцы ограбили «всякие запасы и вино горячее». Слух прошел, что на ярмарку ждут приезда илимского воеводы Оладьина. Сорокинцы его «дожидались — хотели грабить», но слух не оправдался.

Вместо Оладьина 18 мая прибыл на устье Куты очень лакомый для Сорокина груз — «государева оружейная казна», шедшая из Тобольска в Якутск, с подьячим Воином Якуниным и илимским казаком Безчасткой Анощинцовым, переходившим на службу в Якутск. С Безчасткой ехала и его семья. На требование Сорокина выдать государеву казну Воин и Безчастко отвечали решительным отказом: «и мы, холопи твои» — писали они в челобитной к царю— «не щадя голов своих, говорили тем воровским казакам встречно, с большими угрозами и уличали» их, что они «государю изменили, Верхоленской острог выграбя покинули, и изменя побежали в Даурскую землю». Энергичные защитники государевой казны уговаривали Сорокина не трогать ее и отдать торговым людям все пограбленное у них. Последнего Сорокин не исполнил, но оружейной казны, действительно, не тронул и, вероятно, потому, что достаточно запасся ею еще в Верхоленском остроге и у торговых людей Усть-Кутской «ярманги».

Но Воину и Безчастке не прошли даром их «жестокия уличныя встречныя слова»: их обоих и сына второго схватили сорокинцы и «били и мучили, и руки и ноги связав, переломали и изувечили», хотели в воду бросить, но отпустили едва живыми. Кроме того, Безчастку еще и «ограбили донага». Очевидно, им мстили за их «встречныя слова», которые могли вызвать смущение среди колебавшихся сорокинцев… За такие же речи мучили многих промышленных людей, и от тех пыток «многие померли».

Не дождавшись на устье Куты Оладьина, Сорокин «похвалялся разбоем идти» в недалекий оттуда Илимский острог, убить воеводу, а город разграбить. Но в конце концов Сорокин отказался от этого плана, торопясь захватить благоприятное время для плавания в далекую Даурию. Около 20 мая воровской полк Михаила Сорокина оставил Усть-Куту и поплыл вниз по р. Лене, к Киренскому погосту.

Только 26 мая илимский воевода Б.Д. Оладьин получил первую весть о побеге М. Сорокина. Это была отписка с Усть-Кутской «ярманги», от таможенных целовальников Семена Норицына и Луки Захарьева, о разгроме ее и движении Сорокина вниз по Лене. Но из Верхоленского острога, лежавшего на расстоянии от Илимска более 1000 верст, все еще не было известия от Н. Качина. После оказалось, что Качин послал воеводе отписки с казаком Иваном Березовским, на другой день после отплытия Сорокина из острога. Но отписки перехватили сорокинцы из отряда Якова Сорокина и на устье р. Муки «те отписки вычитали и подрали». Содержание отписок Качина все-таки дошло до Оладьина, узнавшего между прочим, что «после воровского казачья походу, пришли под Верхоленской острожек братские люди многие» и острожек «обсадили».

Положение воеводы осложнилось, так как под руками у него не было свободных служилых людей и он мог послать в Верхоленский острог на выручку только ничтожную горсть из 6 Казаков, с казачьим пятидесятником Назаром Кистеневым. Оставалась, правда, надежда на значительный казачий отряд стрелецкого сотника Якова Онцыфорова, отправленный весной в Енисейск, для сопровождения оттуда в Илимск хлебных запасов. Но вскоре Оладьин получил известие, что и этот отряд изменил государю и увлекся сорокинским движением.

Бунт в отряде Онцыфорова произвел Яков Сорокин, брат Михаила Сорокина. Яков попал в служилые люди Илимского острога из «московских ссыльных людей». Из отряда Онцыфорова присоединилось к Якову 25 казаков. Остальных 13 казаков, оставшихся верными государю, сорокинцы ограбили дочиста, отняли у них оружие, порох, платье и проч.

К отряду Якова Сорокина присоединились «холостые пашенные крестьяне» из соседних заимок и «гулящие люди; всего у него собралось 75 человек.

Случилось это на устье р. Илима, в 200 верстах от Илимска. Покинувши здесь Онцыфорова с государевыми судами «на пустом месте», Яков Сорокин двинулся назад, к Илимску, грабя по дороге крестьян и промышленных людей и никого не пропуская с вестью к воеводе.

Дорогой на р. Илим отряд Якова Сорокина встретил судно с 6 илимскими казаками, которые везли в Туруханское зимовье пойманных в Илимском уезде «беглых аманатов» Мангазейского уезда. Сорокинцы звали этих казаков с собой, те отказались и за то были избиты и ограблены — отняли у них пищали, порох, свинец и проч. Одного казака они все-таки увели с собой.

В половине мая Яков Сорокин подошел к Илимску.

Положение воеводы Б.Д. Оладьина было отчаянное… У него было в остроге только 10 служилых людей, да и те — «увечные и старые». Все остальные были в различных посылках — по заимкам, зимовьям и проч. Правда, в городе было еще 70 посадских людей, но оружия у них было очень мало.

Вот как Оладьин рассказывает о приходе Якова Сорокина: «и пришли они воры разбоем на Илимской острог, ведаючи в остроге безлюдство, нахально для разбою и грабежу, скопом и заговором, человек с 70 и больши, с знамены и с ружьем, и похвалялися на меня и на всяких илимских жилецких людей разбоем, грабежом. И меня в острог с служилыми и со всяких чинов людьми обсадили, к острогу приступали и из ружья стреляли, хотели острог стены роспустить и над государевою казною дурно учинить, и меня и осадных всяких людей убить и розграбить, и тюрьмы розломать, и тюремных сидельцев — воров и изменника Федотка Борана (старого «даурца») с товарищи и иноземцев аманатов роспустить»…

Трое суток продержал Я. Сорокин Илимский острог в осаде и отступил. Нельзя сомневаться, что если бы он продолжил осаду, то в конце концов овладел бы острогом. Силы Оладьина были ничтожны и близкой помощи ни откуда он не мог ожидать. Что же заставило Я. Сорокина так скоро отступить от Илимска? Прямых объяснений этого обстоятельства источники не дают. Но есть основания предполагать, что Яков получил от брата Михаила известие, что тот уже далеко ушел по пути в Даурию: в это время Мих. Сорокин приближался к Киренскому погосту. Михаил замедлял свой поход, поджидая брата. Последнему нужно было торопиться на соединение с Михаилом, и вот почему он снял осаду Илимска и тронулся к устью р. Куты.

Дорогой на устье р. Муки Я. Сорокин встретил промышленных людей, коих сорокинцы «били и мучили, и огнем жгли, и вымучивали деньги», соболи, платье и пр. Здесь же захватили государевы суда и в них поплыли «на низ».

Как только еще Я. Сорокин отошел от Илимска, Оладьин тотчас послал «окольными дорогами и лесами» крестьянина Ивана Данилова на Усть-Кутскую «ярмангу», с вестью о приближении туда «воров». Воевода предупреждал приказного человека Семена Беспалова с товарищами и таможенных целовальников, чтобы они «уберегли» от воров таможенную, денежную и соболиную казну и «сели бы в острожке в осаду».

Данилов «ночью воров объехал и прибежал с вестью» на устье Куты вовремя, так что торговые люди (вновь собравшиеся там после разгрома Михаила Сорокина) «до их воровскаго приходу собралися в острожек в осаду». Всего собралось там 104 человека.

25 мая отряд Я. Сорокина приблизился к устью р. Куты и, не доплыв несколько до «ярманги», высадился на берег и «горами» дошел до острожка. Сорокин начал «приступать» к острожку, стреляя из пищалей и луков, причем у осажденных убиты двое промышленных людей и ранены 1 служилый и 1 промышленный. Не желая терять своих людей на решительном приступе, Сорокин приказал зажечь острожек.

«И осадные люди — писал Беспалов Оладьину — от них воров в острожке в осаде отсидетца не могли: вынесли из острожку против их воров икону Нерукотворенной образ… и говорили осадные люди им ворам, чтобы они государева острожку с государевою казною не сожгли и их бы напрасно не побили…»

Яков Сорокин с товарищами убедились этими речами и не тронули ни служилых людей, ни государевой казны, но зато бесцеремонно обошлись с торговыми людьми — забрали у них запасы обуви, кож, платья и пр. Кроме того, захватили 2 дощаника и поплыли вниз по Лене, на соединение с «воровским полком» Михаила Сорокина. Вскоре это соединение и состоялось.

После присоединения отряда Як. Сорокина, воровской полк Мих. Сорокина ускорил свое движение в Даурию, которое несколько замедлилось только в Усть-Олекминском острожке. Здесь Сорокин простоял 6 дней, поджидая караван Воина Якунина с «государевою оружейного казною», шедший Леной в Якутск. Как мы знаем, с этим караваном Сорокин встретился на Усть-Кутской «ярманге», собрался ограбить казну, но затем отказался, убежденный «встречными речами» Якунина. Позже он пожалел о том и поджидал Якунина на устье Олекмы. Но Якунина предупредили о том, и он не трогался в путь, пока не узнал, что Сорокину надоело ожидание и он двинулся «Олекмою рекою в Даурскую землю». И государева казна Якуниным «сбережена и довезена в Якутской острог — дал Бог — здорово».

Когда «воры» совсем уже ускользнули из рук Оладьина, он сделал отчаянную попытку если не поправить дело, то хотя бы с формальной стороны оправдать себя пред Москвой и иметь основание отписать туда, что все меры были им приняты… Воевода послал в погоню за сорокинцами и «для розговору» с ними илимского «городничаго» Богдана Черепанова и «последних служилых людей», оставшихся в Илимске — всего 10 человек! Черепанов вез М. Сорокину «указную память» и должен был «воров розговаривать», чтобы они «из побегу воротились и в винах своих государю добили челом», а в Даурскую землю не ходили «самовольством, скопом и заговором», никого впредь не грабили и вернули бы все раньше награбленное у разных лиц. Если эти «розговоры» не будут иметь успеха, воевода предписывал Черепанову собрать на Лене торговых, промышленных, гулящих людей и крестьян, и с этими ненадежными силами «воров переимать (sic!) и привести в Илимской острог…».

Конечно, воевода не верил в возможность такого чуда и просто искал предлога, чтобы в приличном свете «отписаться» в Москву… 4 июня Черепанов прислал Оладьину отписку, где говорит о полной неудаче своей миссии. Воров он не догнал и погони за ними не устроил. Встреченные им на Лене торговые и др. люди «ему Богдану отказали — в погоню за ворами за разбойники не пошли, а сказали и скаски свои за руками дали, что-де они торговые и промышленные люди грабленые и немногие, а воры-де люди многие — итти-де за ворами в погоню невмочь, оружья — пищалей нет…».

Они говорили правду, и воевода все это отлично понимал, и все же у него хватило духу упрекнуть этих людей (в отписке царю), что они «твоего государева указу не послушали — по твоему государеву указу и по Соборной Уложенной книге за теми ворами… в погоню… не пошли…» На этом дешевом упреке по чужому адресу воевода и успокоился относительно поимки сорокинцев, так как с своей стороны не мог дать Черепанову «в прибавку» ни одного служилого человека.

Но относительно положения Илимского уезда Оладьин не мог быть покоен: положение было очень серьезное… Служилых людей осталось крайне мало, да и те были разбросаны маленькими группами и в одиночку по разным концам уезда, и в посылках в соседние города («для хлебные отдачи в Якутском отпуске» и проч.). Город остался почти беззащитным и, случись что-нибудь серьезное — восстание инородцев, набег зарубежных «мунгальских людей» и т. п. — Илимску несдобровать бы. А среди инородцев Илимского уезда уже начиналась «шатость…» Оладьин пишет царю, что к нему являются ясачные люди — тунгусы и «извещают», что среди их «шатость стала, потому что-де из Илимского и из Верхоленского острогов из служеб служилые люди разбежались, а Енисейского-де уезду с Тунгуски реки иноземцы тунгусы сбираютца и илимских ясачных тунгусов побить и пограбить хотят…» Ясачные люди требовали защиты, но какую же защиту мог оказать им Оладьин, когда и сам сидел в городе беззащитным!

Беспокоило Оладьина и финансовое положение уезда. Восстание Сорокина нанесло значительные убытки государевой казне, особенно по случаю недобора таможенных пошлин: пропала для казны пошлина с громадного количества ограбленных Сорокиным товаров. Торговые люди были напуганы и боялись везти товары из Енисейска в Илимск и Якутск. Значит, и в будущем предвиделся таможенный недобор. Илимская казна совершенно опустела, и оставшиеся верными служилые люди, не получая жалованья, «хотят врознь розбрестися…»

«Вследствие шатости инородцев и в соболином сборе многая убыль учинилась»: ясачные люди неохотно вносят ясак, а побудить их к уплате некому — некого послать в их зимовья…

«Государева пашня» не собрана с полей тех крестьян, которые бежали с Сорокиным. Вследствие увода им соловара и мельника — «соли варить некому и мельницу без мельника поставили же». Не на чем идти в Енисейск за хлебом, так как некому суда делать: Сорокин «сильно» увел с собой в Даурию «кочевого уставщика плотника промышленнаго человека Кондрашку Деребу, с братом и с сыном». Без него служилые люди не сумеют построить судов, да и мало их осталось в Верхоленском остроге — всего 10 человек.

Воевода мог бы сейчас набрать служилых людей из оставшихся в городе и уезде «гулящих и всяких бродящих холостых людей». Но воевода, помня недавние неудачные примеры набора служилых из других «вольных людей», решительно говорит, что верстать их в службу «ни которыми мерами нельзя»: взяв государево жалованье, они «бегают с государевых служб в Даурскую землю» и проч. «А надобно — говорит Оладьин — прислать в Илимской острог на житье добрых служилых семьянистых людей человек с 200 и больши». Иначе «запустеет» Илимский острог…

Воевода выражает даже опасение, как бы от этих даурских побегов «твоя государева Сибирская земля пуста не была»: так усиленно происходят эти побеги и такую массу народа увлекает неведомая Даурия… Оладьин верит Сорокину, который говорит, «что-де и во 164-м (1656) году на весне и впредь по вся годы многие люди изо всех сибирских городов пойдут в Даурскую землю»… Воевода не один раз «о том к тебе государю о всем писал», предупреждая о вреде даурских побегов, но о тех «побещиках», об их «воровстве» и проч. «государеву указу не бывало третей год и по се время»…

Жалуется Оладьин и на равнодушие якутских воевод к даурскому вопросу, хотя в Якутске должны понимать, что хозяйничанье «воров» на р. Лене и Олекме «и в Якутской острог проезд запреть». Река Олекма (т. е. главный путь в Даурию из Илимского и Якутского уез.) от Илимска «удалела», а к Якутску «блиска и уездом ведома» оттуда же. Еще в 1653 г. Оладьин предлагал якутским воеводам стольнику Михаилу Лодыженскому и дьяку Федору Тонкову устроить «заставу» на устье Олекмы и прислать отряд «для обереганья» дороги по Олекме в Даурию, чтобы «не пропущать» туда «воров и изменников и всяких беглецов». Но якутские воеводы не послушали этого совета и заставы не устроили.

После побега Сорокина Оладьин снова о том же писал в Якутск и просил принять меры для поимки Сорокина и непропуска его «воровскаго полка» в Даурию. Воевода находит, что из Якутска это сделать удобнее и «есть кого» послать на р. Олекму в погоню за ворами. Действительно, в Якутске было в это время около 500 служилых людей, но почти все они были разбросаны мелкими отрядами по громадному пространству Якутского уезда.

Но Оладьин идет дальше и рекомендует послать в Даурию особого воеводу и «многих служилых людей, с нарядом и с ружьем», для преследования беглецов и для «сыску» об их побеге, грабежах и проч.

К отписке Оладьин приложил «заручную челобитную» от 94 илимских служилых людей — «останцов», не последовавших за Сорокиным. Во главе челобитчиков стоят стрелецкий сотник Яков Онцыфоров, «городничий» Богдан Черепанов, 2 подьячих, 3 казачьих пятидесятника (в том числе известный позже походом на Амур — Никифор Романов Черниговский), 7 десятников, затем — 80 рядовых казаков. Жалуясь на трудности илимской службы, особенно увеличившиеся после Сорокинского бунта, который отнял от государевой службы более 50 служилых людей и довел илимскую казну до такого оскудения, что «и нас останцов жаловать стало нечем», челобитчики просят — освободить их от «судоваго дела» и от посылок в Енисейск за хлебом (что следует возложить на енисейских служилых людей), денежное жалованье присылать из Москвы «ежегод» в виду скудости илимской казны, наконец — перевести в Илимск на службу людей «семьянистых», а холостых ссыльных людей не присылать, ибо они государевой службе не крепки.

Отправив в Москву наскоро составленную, но очень обширную отписку о Сорокинском бунте, воевода Оладьин принялся за «сыск» о бунте. Сыск продолжался в том же 1655 г., как в Илимске, так и в разных местах уезда, где происходило Сорокинское движение — в Тутурской слободе, Верхоленском остроге, Орленской волости, Усть-Кутском острожке, Киренском погосте и др. Лица, заподозренные в содействии Сорокину — атаман Никифор Качин, приказные люди М. Козлов и Ждан Савин, после допроса отданы «на поруки, с записьми, до государева указу». Для сыска в уезде посланы особые «сыщики» — подъячий Иван Левонтьев, служилые люди Томило Тарской и др. Большинство «обыскных людей» отзывалось неведением о подробностях бунта. Особенно сдержанно отвечали сыщикам служилые люди, хотя несомненно они знали многое.

Все «сыски» Оладьин отправил в Сибирский приказ, который откликнулся с лишком через год — в сентябре 1656 года, в грамотах уже преемнику Б. Д. Оладьина по Илимскому воеводству «стряпчему» Петру Андреевичу Бунакову и якутским воеводам М. Ладыженскому и О. Тонкову. Сибирский приказ предписывает принять именно те меры, кои рекомендовал Оладьин: поставить заставу на устье р. Олекмы, или выше по реке, «где пригоже», по выбору знающих людей. На заставу посылать «по переменам» 50 служилых людей — часть из Якутска, другую из Илимска, и велеть им никого не пропускать в Даурию «без отпуску и без проезжих грамот».

Грамота извещает воеводу Бунакова, что в Илимск послано из разных сибирских городов «на житье, добрых служилых людей 100 человек», с семьями. Грамота выражает надежду, что сорокинцы будут пойманы, и потому предписывает: «из самых пущих воров, по сыску выбрав из них человек 2 или 3, велеть вершить — повесить», чтобы «иным неповадно было так воровать без отпуску в Дауры бегать», торговых и промышленных людей грабить и проч. Остальным же беглецам «учинить наказание» и велеть по-прежнему жить там, откуда бежали.

Но, конечно, беглецы не были пойманы, и Олекминская застава не остановила стремившихся в Даурию. Побеги продолжались и после Сорокина.

Какая же судьба постигла «воровской полк» Михаила Сорокина, добрался ли он до Даурии, или раньше рассеялся в разные стороны? Если он попал в Даурию, то как там устроился: присоединился ли «государевым воеводам», или держался первоначальных планов, — жить «особь» от воевод?

Что Сорокин добрался до Даурии — в этом нет сомнения. Если бы было иначе — если бы полк Сорокина рассеялся, не дойдя до Даурии, по Якутскому и Илимскому уездам, — это было бы замечено тогда же на месте и дошло бы до нас в илимском «сыскном деле», из которого взяты все предыдущие сведения о Сорокинском бунте. Но даже намеков на это нет, значит, полк Сорокина уже в 1655 г. совершенно вышел из сферы наблюдения илимских властей, т. е. проник в Даурию.

Но какова была судьба Сорокина в Даурии — неизвестно. Может быть, дальнейшее изучение документов Сибирского приказа (отписок илимских воевод, даурских приказных людей и проч.) раскроет судьбу Сорокинского воровского полка. Пока же приходится ограничиться указанием на следующий факт, говорящий, кажется, именно о сорокинцах.

В июле 1656 г. приказный человек Даурской земли Онуфрий Степанов писал между прочим якутскому воеводе М.С. Лодыженскому, что в 1655 г. на верховьях Амура «изменили Дючерские люди» и «государевых служилых людей побили, а сказывают: 40 человек было тех служилых людей, а плыли-де они сверху великия реки Амуру вниз в барке» и двух стругах. Других сведений Степанов не мог собрать: «и про то мне Онофрейку не ведомо — какие те плыли русские служилые люди, и откуда, и с которым государевым указом? и про то подлинно проведать не мог. И по многим улусам в юртах находил многие казачьи признаки — всяких борошней (т. е. имущества), а идучи вверх на плесах находил на берегу барки жжены, изрубленые» инородцами.

Возможно, что это были остатки «воровскаго полка» Михаила Сорокина, двинувшегося из Илимского уезда в составе 300 человек и постепенно растаявшего до незначительного отряда в 40 человек. Инородцы определенно называли эти 40 человек «служилыми людьми». Мы знаем, что в полку Сорокина было 53 человека служилых людей. Естественно, что именно это ядро сорокинцев сохранилось лучше остальной массы полка, состоявшей из промышленных людей, крестьян и др. Последние не вынесли всех невзгод трудного пути и частью отстали, частью погибли, и только группа служилых людей добралась почти в полном составе до Амура и здесь сложила свои кости в борьбе с местными инородцами.