Vita Caroli, mors Conradi
После битвы при Беневенто Карл не встретил в Regno сколько-нибудь серьезного сопротивления. 7 марта он вместе с присоединившейся к нему супругой торжественно въехал в Неаполь. На остров Сицилия король Карл I Анжу-Сицилийский — отныне есть все основания называть его так — отправил часть своего войска во главе с Филиппом де Монфором. Другие отряды уполномоченных Карлом французских и провансальских баронов проникли в Апулию, Калабрию и прочие провинции новообретенного королевства. Весной 1266 года Карл Анжуйский был хозяином положения на юге Италии, так что Климент IV мог с удовлетворением и злорадством написать своему легату в Англии (послание датировано 6 мая): «Наш дорогой сын Карл в мире владеет всем королевством, имея в своем распоряжении гниющий труп этого зловредного человека [Манфреда], его жену, его детей и его казну»{219}.
На судьбе семьи Манфреда стоит остановиться отдельно. Попав в плен к Карлу, бывшая королева Елена, дочь эпирского деспота Михаила II Дуки, была отправлена в заточение в замок Ночера-Инфериоре — в ту самую Ночеру, где с IX века существовала сарацинская колония, представители которой сражались за Манфреда («султана Ночеры») при Беневенто. Вероятно, легкими условия заключения Елены Дукены не были — через несколько лет она заболела и в 1271 году скончалась, не дожив и до 30 лет. У Елены и Манфреда было трое сыновей и две дочери. Только старшая из дочерей, Беатриса, вышла много лет спустя на свободу — это произошло то ли незадолго до смерти Карла Анжуйского, в 1284 году, то ли вскоре после нее, в 1285-м, и было связано с обстоятельствами содержания в плену сына и наследника Карла I (подробнее см. главу VI). Беатрису выдали за Манфреда, наследника Томмазо I, маркиза Салуццо — небольшого княжества далеко на севере Италии, на границе с Савойей. Судьба братьев и сестер Беатрисы Сицилийской оказалась более трагичной: они умерли в заключении{220}; позже всех, в 1318 году, уже в преклонном возрасте, скончался средний из трех сыновей — Генрих (Энрико).
В том, как Карл I обошелся с семьей Манфреда Сицилийского, проявилась одна из самых отталкивающих черт характера нового короля — его непреклонная беспощадность к тем, кого он считал непосредственной угрозой своей власти. Конечно, христианское милосердие по отношению к побежденным в средневековой (да и не только) политике вовсе не было повсеместной практикой. Здесь, однако, вновь напрашивается сравнение с тем, как вел себя после победы над последними Отвилями в 1194 году Генрих VI. Масштабы его репрессий против баронов и горожан, поддерживавших короля Танкреда и его наследника, были, насколько мы можем судить, более серьезными, а сами репрессии — более жестокими, чем гонения Карла на сторонников Манфреда сразу после Беневенто. Но вот с семьей поверженного соперника император обошелся более милостиво, чем Карл Анжуйский — с семейством его внука. Если вдове Танкреда с дочерьми в конце концов позволили покинуть Сицилию и удалиться в монастырь, то вдову Манфреда и их потомство ждала более мрачная участь. Опасения, которые, несомненно, имелись у Карла I относительно того, не станут ли дети Манфреда, прежде всего сыновья, окажись они на воле, символом и надеждой гибеллинской партии, вряд ли полностью оправдывают безжалостность, проявленную Карлом и его преемниками к внукам Фридриха II.
По странной иронии судьбы там же, в Ночере, где находилась под стражей бывшая королева Елена, умерла в начале осени 1267 года от болезни, характер которой нам точно не известен, супруга Карла — Беатриса Прованская, всего лишь полтора года наслаждавшаяся своим королевским саном. Ей было 36 лет. Климат Южной Италии был нездоровым, там свирепствовала малярия, вдобавок совсем недавно Беатриса перенесла физически утомительное и психически изматывающее путешествие, точнее, поход с войском Филиппа де Монфора из Прованса в Рим. Короля Карла не было у смертного одра супруги, так как, став фактическим лидером гвельфов всей Италии, он то и дело уезжал в походы на север и в момент смерти жены находился в Тоскане. Беатрису похоронили в Ночере, но затем по распоряжению Карла ее останки перенесли в Эксан-Прованс, где погребли под пышным саркофагом рядом с могилой ее отца, графа Раймунда Беренгера.
После Беневенто влияние Карла в Италии быстро возрастало. При этом за пределами доставшегося ему Сицилийского королевства в 1266–1268 годах он находился в определенном смысле в более благоприятной ситуации, нежели собственно в Regno. Гибеллины пребывали в смятении, гвельфы, поддерживавшие анжуйцев (назовем сторонников Карла для краткости так), напротив, резко усилились. Серия походов Карла на север привела к тому, что к концу 1267 года сицилийский король фактически держал под контролем Тоскану, где стал папским викарием (наместником). В республиканской Флоренции при приближении войск Карла произошел переворот, правительство гибеллинов пало, власть перешла к гвельфам. Казалось, у Карла имелись все основания для довольства, но он не был уверен в собственных тылах. На юге, в Regno, было по-прежнему неспокойно.
Сложности, с которыми столкнулся новый король, из всех городов Regno чаще всего находившийся со своим двором в Неаполе или Салерно, детально описывает Джин Дюнбабен: «С одной стороны, его узурпация оправдывалась борьбой церкви против тирании Гогенштауфенов, под каковой подразумевалось не только незаконное, но и жестокое правление. Таким образом, папа ожидал от [Карла] более справедливой и приемлемой политики по сравнению с его предшественниками. С другой стороны, в результате своей кампании [Карл] прибыл в Regno, погрязнув в долгах… Чтобы удовлетворить кредиторов, он должен был сохранить налоговую систему, существовавшую в королевстве. Это оттолкнуло от него многих обитателей Regno, которые поначалу были настроены нейтрально, и заставило Карла во все большей степени полагаться на своих французских и провансальских помощников»{221}. В результате сопротивление новой власти усилилось: жители юга Италии и острова Сицилия «предпочли бы более легкую, пусть и более коррумпированную, систему управления. Манфред утратил доверие подданных из-за своей странной бездеятельности[107] и из-за ссоры с церковью. Но вскоре они начали вспоминать его с любовью — по контрасту с благочестивым и энергичным Карлом»{222}. Более того, всем, кто был недоволен новым королем, равно как и гибеллинской партии за пределами Regno, было на кого надеяться и кого ждать. В Германии подрос Конрадин, бывший, в отличие от покойного Манфреда, плодом законного брака — сын короля, внук, правнук и праправнук императоров, многообещающий последний отпрыск Гогенштауфенов.
Осенью 1267 года 15-летний Конрадин с отрядом своих сторонников неожиданно появился в Северной Италии. Многие вельможи и рыцари, сопровождавшие юного претендента, однако, вскоре повернули обратно в Германию, в том числе граф Рудольф Габсбургский, которому суждено было в скором времени сыграть особую роль в истории, став основателем одной из самых могущественных монархических династий Европы[108]. Когда, перезимовав в Вероне, Конрадин 17 января 1268 года выступил в поход, численность его войска составляла лишь около 3 тысяч человек{223}. Ситуация в Италии была крайне непростой. С одной стороны, недовольство твердым правлением Карла Анжуйского распространилось во многих итальянских городах и княжествах. С другой стороны, церковь по-прежнему была на стороне Карла, хотя у Климента IV уже возникли сомнения относительно того, не слишком ли широко шагает его протеже, понемногу становясь из короля Сицилии повелителем всей Италии. Кроме того, Карл разместил в ключевых пунктах Ломбардии верные ему силы — так, в Пьяченце с отрядом из 400 рыцарей находился Гийом де Л'Этандар, один из самых близких советников Карла (Виллани упоминает его в главе, посвященной битве при Беневенто, называя «человеком великой доблести»).
Тем не менее Конрадина ждал неожиданный успех. На его стороне выступила Пиза, одна из ведущих итальянских торговых республик, обладавшая солидным флотом. Пришли подкрепления и средства от ряда князей с севера Италии, которые «опасались усиления влияния Карла в регионе, где они рассчитывали на большую свободу действий»{224}. В тылу у Карла, на острове Сицилия, вспыхнуло восстание, поднятое, с одной стороны, местными недовольными баронами, а с другой — арабами, поддержанными высадившимися на острове сарацинскими пиратами. Карл выслал к берегам острова провансальский флот, но тот был разбит пизанцами неподалеку от Мессины.
Наконец, на сторону юного Гогенштауфена перешли несколько влиятельных фигур — принц Генрих Кастильский, недавний соратник Карла Анжуйского по походу против Манфреда, рассерженный тем, что Карл не дал ему денег и иных вознаграждений в количестве, достаточном для удовлетворения немалого честолюбия этого испанца; римский патрицианский род Орсини, представленный в коллегии кардиналов и враждовавший с Климентом IV; еще одна влиятельная семья — Аннибальди и ее союзники и клиенты в среде римского плебса. Ряды армии Конрадина пополнили и многие бывшие сторонники и родственники Манфреда (например, Гальвано Ланча), сумевшие спастись от гибели или плена после Беневенто. В результате продвижение войска гибеллинов на юг превратилось в триумфальный марш, в то время как Карл был вынужден стянуть свои силы в пределы Regno для борьбы с повстанцами. «…И пристало к нему множество ломбардцев и тосканцев, — пишет Салимбене. — И по дороге он не встретил ни одного препятствия до самого места сражения…»{225}. Далее хронист замечает, что «этот Конрадин был юношей образованным и прекрасно говорил по-латыни»{226}.
Обе армии встретились 23 августа 1268 года у городка Тальякоццо, недалеко от границы Сицилийского королевства (ныне это итальянская провинция Д'Аквила). Днем ранее, когда его войско стояло лагерем у селения Скуркола, Конрадин отдал приказ, который зловещим образом предварял его собственную судьбу: он распорядился казнить Жана де Бресельва, командира одного из верных Карлу отрядов, попавшего в плен к гибеллинам во время стычки недалеко от Сиены двумя месяцами ранее{227}. Эта неожиданная жестокость удивила многих: рыцарей, попавших в плен в бою, в те времена практически никогда не казнили — нравы ухудшились значительно позднее[109]. Организовав казнь де Бресельва, юный король (его сторонники величали его именно так), вероятно, хотел продемонстрировать собственную решимость и непримиримый характер борьбы между ним и Карлом. Подобную оценку приписывают и Клименту IV, который якобы произнес: «Vita Conradi, mors Caroli, vita Caroli, mors Conradi»[110]. Как бы то ни было, утром 23 августа, когда началась битва при Тальякоццо, обе стороны хорошо сознавали величину ставок.
Армии, как и при Беневенто, были построены в три линии. И снова в пользу Карла говорила большая однородность и надежность его войска, которое «состояло из ветеранов, в течение последних двух лет непрерывно воевавших под началом Карла, людей, которых он знал и которым доверял»{228}. Абсолютное большинство армии Карла составляли французы и провансальцы. Под знаменами же Конрадина собралась пестрая компания немецких, итальянских и испанских рыцарей, правда ведомых опытными воинами вроде Генриха Кастильского и Гальвано Ланчи, но объединенных все же в большей степени жаждой успеха и наживы, нежели преданностью своему лидеру. Да и вожди сторон выглядели очень уж несопоставимо: Карлу, опытнейшему рыцарю, которому перевалило за 40, противостоял 16-летний юноша без какого-либо серьезного военного опыта.
Тем не менее вторая победа над Гогенштауфенами досталась королю Карлу куда большей кровью, чем первая{229}. Кроме того, при Тальякоццо, в отличие от Беневенто, с обеих сторон применялись тактические хитрости. Когда у моста через реку, разделявшую противников, завязалась первая схватка, часть сил, составлявших вторую линию гибеллинского войска, переправилась по мелкому броду на другой берег и ударила во фланг французам, напавшим на первую линию, которой командовал Генрих Кастильский. Вскоре большая часть армии Карла была обращена в бегство. Однако гибеллины, бросившись грабить вражеский лагерь, не заметили, что за ближайшим холмом укрылся сам Карл с солидным резервным войском. Когда значительная часть противников рассредоточилась, преследуя бегущих либо предавшись грабежу, Карл обрушился на Конрадина и его свиту, оставшихся на поле недавнего боя. Гогенштауфену и ему ближайшему другу Фридриху Ба-денскому[111] лишь в последний момент удалось бежать с небольшим отрядом. Правда, после этого Карлу пришлось выдержать более серьезный бой с вернувшимся Генрихом Кастильским, который сохранял под своим началом заметную часть гибеллинского войска. И тут анжуйцам вновь помогла хитрость — ложное бегство, на которое клюнули воины Генриха, сменилось контратакой, в результате чего кастильцы и немцы дрогнули и бросились наутек.
Карл I выиграл битву, которую было почти проиграл. Вечером того же дня он надиктовал секретарю послание, без промедления отосланное папе Клименту. В нем король сообщает о своем триумфе и, представляя себя борцом за правое дело святой церкви, призывает оную «возрадоваться», ибо «в конце концов, кажется, Всемогущий Бог положил конец ее бедствиям». Впечатление, которое произвел на победителя масштаб битвы, было таково, что он называет поражение Манфреда при Беневенто «ничтожным в сравнении с тем разгромом, который постиг врагов церкви ныне»{230}. В этом письме папе — весь Карл: набожность и вполне искренняя благодарность Всевышнему за новую победу перемежаются с нескрываемой гордостью и даже хвастовством. Впрочем, Карлу было чем гордиться: он прекрасно понимал, что хотя и его войско понесло тяжелые потери, но гибеллины разгромлены и вряд ли в скором времени смогут вновь выставить против него армию, которая представляла бы серьезную угрозу. Теперь короля интересовали две вещи: во-первых, где находится Конрадин и его ближайшие сподвижники, а во-вторых, как идут дела на Сицилии, где под контролем королевского наместника оставалась уже только Мессина и несколько прилегающих к ней районов.
Тем временем Конрадин, собрав несколько сот конных воинов, оставшихся от его войска, отступил на север. В конце августа он явился в Рим, но обстановка там изменилась не в его пользу. Обнаружив, что большую часть укрепленных пунктов в городе контролируют сторонники враждебных ему патрицианских семейств Савелли и Орсини, он был вынужден 31 августа тайно покинуть Рим. Политическое непостоянство, которым отличалась тогдашняя Италия, в первые месяцы 1268 года играло на руку Гогенштауфену, но после разгрома при Тальякоццо обернулось против него. Тем временем j сентября попал в плен Генрих Кастильский, который успел в последний момент бежать из гущи боя и несколько дней плутал по лесам и дорогам Центральной Италии. Днем позже Конрадин с небольшой свитой, найдя какое-то суденышко, решил переправиться на нем на Сицилию: там был шанс, встав во главе повстанцев, превратить остров в гибеллинскую базу, откуда можно было впоследствии начать новое наступление против Карла.
Но как только Гогенштауфен и его приближенные отплыли от итальянского берега, в погоню за ними пустилось более крупное и быстроходное судно, направленное Джованни Франджипани — видным римским вельможей, которому принадлежали окрестные земли. «Карл вел себя по отношению к роду Франджипани нейтрально, — отмечает биограф Конрадина Карл Хампе. — Но его победа превратила тех, кто стоял в стороне от конфликта, в его сторонников. Вероятно, Карл поручил Джованни Франджипани охранять побережье… Тот преследовал [любых] беглецов и брал их под стражу. В предатели его записали[112] безосновательно»{231}. Конрадин, Фридрих Баденский и сопровождавшие их лица были задержаны и 12 сентября переданы представителям короля Карла. Трагическая гибеллинская авантюра вступила в последнюю фазу.
После Тальякоццо Карл повел себя совершенно иначе, чем после Беневенто. Очевидно, он разочаровался в действенности курса на примирение, избранного им после гибели Манфреда: «Милосердие… не достигло цели. Он не собирался более проявлять слабость»{232}. Один из командующих гибеллинским войском при Тальякоццо, Гальвано Ланча, дядя покойного Манфреда, и его сын (по другим сведениям, двое сыновей) почувствовали на себе силу королевского гнева немедленно: они были казнены уже в начале сентября, равно как и «великое множество других предателей из Апулии»{233}. Конрадина, Фридриха Баденского, Генриха Кастильского и еще нескольких пленников пока доставили в Неаполь и поместили под стражу в замке Кастель-дель-Ово, на берегу залива. Там они находились до 29 октября 1268 года, ставшего последним днем их жизни.
Судебное совещание, спешно созванное по распоряжению Карла и составленное из ведущих правоведов тогдашнего Неаполя, приговорило к смерти всех обвиняемых. Пощажен был лишь приходившийся королю родственником Генрих Кастильский (долгие годы он проведет в тюрьме). Однозначных документальных свидетельств того, что казнь Конрадина была инспирирована или прямо поддержана папой, нет, хотя известно, что переговоры между Карлом и Климентом осенью 1268 года велись, и вряд ли эта важнейшая тема на них не затрагивалась[113]. Во всяком случае, понтифик не возражал против смерти Конрадина, хотя его наверняка пугал дальнейший рост политической мощи Карла, который теперь становился неизбежным. Впрочем, этого Климент IV уже не увидел — старый и больной, он скончался ровно через месяц после того, как скатилась с плеч голова последнего Гогенштауфена.
Конрадина и его соратников казнили по обвинению в измене, которое, конечно, было нелепым, ведь обвиняемые не являлись ни подданными, ни вассалами Карла Анжуйского, а значит, не могли ему изменить. Они были его противниками, которые пошли на него войной, но такое «прегрешение» тогдашние законы и обычаи в случае плена смертью не карали. (Отсюда, кстати, и шок, вызванный в лагере самих гибеллинов упомянутой казнью Жана де Бресельва по приказу Конрадина.) В деле последнего Гогенштауфена столкнулись две противоположные политико-правовые концепции. Для Конрадина и гибеллинов Карл Анжуйский был наглым узурпатором, который отобрал у злосчастного юноши корону, принадлежавшую отцу и деду последнего. (Правда, еще до Карла это сделал дядя мальчика — Манфред, но после гибели Манфреда при Беневенто последнее было уже не существенно.) Для Карла и гвельфов узурпатором и мятежником, однако, был Конрадин, ведь Сицилийское королевство дал во владение Карлу папа, обладавший на эти земли сеньориальными правами. Что же до Гогенштауфенов, то они, напоминала церковь, были лишены трона еще Иннокентием IV на Лионском соборе 1245 года. Исходя из законов и обычаев феодальной эпохи, правы вроде бы были гвельфы. Но если вспомнить, что распоряжаться землями юга Италии (которые никогда не находились под управлением папства) Рим начал в XI веке, основываясь на положениях фальшивого «Константинова дара», то весьма логичной выглядит уже позиция гибеллинов. Иными словами, сугубо правовыми средствами разрешить конфликт между Карлом и Конрадином было невозможно. Папа Климент, если он действительно произнес эти слова, был прав: жизнь Конрадина означала смерть Карла — и наоборот. В итоге все решило право силы.
О вынесенном приговоре Конрадину и Фридриху, по преданию, сообщили, когда они играли в шахматы, — этот момент изобразил в 1785 году немецкий художник Иоганн Генрих Тишбейн (его картина сейчас находится в Эрмитаже). Оба встретили известие со стоическим спокойствием. Им дали возможность написать завещания, текст которых был передан начальнику стражи — французскому рыцарю Жану Брито де Нанжи[114]. Эшафот возвели на рыночной площади, недалеко от берега, откуда открывался прекрасный вид на море — последнее, что видели казнимые, прежде чем положить голову на плаху. Последние минуты жизни Конрадина и Фридриха Баденского описаны с различной степенью эмоциональности множеством хронистов-современников и историков позднейшего времени. (Хотя, помимо двух юношей, в тот день были казнены еще около десятка видных гибеллинов, участвовавших в походе Конрадина, внимание современников и потомков оказалось сосредоточено исключительно на Конрадине и его друге — даже полный список казненных до сих пор не ясен.) «…Конрадин снял плащ, преклонил колена и помолился. Потом, как рассказывают, он обратился к палачу со словами: “Прощаю тебе то, что ты убьешь меня”, — и как символ прощения трижды сотворил крестное знамение. “Матушка! Сколь скорбную весть обо мне ты услышишь!” — таковы были его последние слова[115]. Со смирением и благородным спокойствием он ожидал смертельного удара. Когда меч опустился, Фридрих Австрийский[116] издал отчаянный крик, в котором смешались боль и гнев. Вскоре он последовал за своим другом»{234}.
Конрадин стал легендой, причем удивительно долговечной — образ смелого юноши, отправившегося за отцовской короной, но нашедшего плаху, вдохновлял поэтов еще через шесть веков после неапольской казни. В 1884 году вышла посвященная Конрадину поэма, автор которой, Уильям Джон Роус, подполковник шотландской гвардии и поэт-любитель, пересказывал давнюю гибеллинскую легенду. Она гласит, что к обезглавленному телу принца с неба спустился орел (символ императорской власти и рода Гогенштауфенов), смочил крыло в его крови и снова взмыл в небеса. В действительности нового взлета орел Гогенштауфенов не дождался: дело этой династии было проиграно навсегда, легитимных наследников у нее не осталось. Закат партии гибеллинов оказался окончательным, хотя самой «Священной Римской империи» еще случалось за пять дальнейших веков ее истории испытывать подъемы и одерживать победы.
Вряд ли, поступив с Конрадином предельно сурово, Карл I дал волю мстительности и бесчеловечности. Садистом он явно не был, хотя за свою жизнь совершил немало жестокостей, но они всегда имели вполне рациональное политическое обоснование. Карл не стремился убивать ради убийства, и похоже, что его не радовал сам вид унижения, крови и гибели врага — в противном случае король, находившийся в момент казни Конрадина и его приближенных в Неаполе, вряд ли упустил бы возможность посетить казнь. Но он не явился, ограничившись распоряжением отслужить в часовне своего замка заупокойную службу. В случае с юным Гогенштауфеном Карл, очевидно, руководствовался «рассудком государственного деятеля, и с этого исторического момента берет начало череда жестокостей, в которой казнь Конрадина представляла собой первое звено. Многое объясняет кошмарный масштаб [репрессий], при помощи которых он подавил восстание в королевстве[117]. Карла боялись, но его царствование словно покоилось на вулкане. Все, кого он, иногда против собственной воли, пощадил (очевидно, после Беневенто. — Я.Ш.), перешли в лагерь врагов и добивались его свержения… Не объяснимо ли то, что [теперь] он решил изничтожить их под корень? За небольшим исключением в минуту опасности он мог положиться только на своих соотечественников»{235}. Почти полтора десятилетия спустя это приведет Карла к его главному поражению.
Но пока тактика была для сицилийского короля важнее стратегии, а в тактическом плане его победа казалась полной. Словно для того, чтобы сделать свое торжество окончательным, Карл спустя три недели после казни Конрадина пошел под венец. Его второй супругой стала Маргарита, внучка Гуго IV, герцога Бургундского. Впоследствии, при разделе владений ее матери, Матильды де Бурбон-Дампьер, Маргарите досталось небольшое графство Тоннер. Это владение находилось неподалеку от земель Прованса, которые остались в руках Карла и его наследников и после смерти его первой жены Беатрисы. Брак с Маргаритой трудно считать блестящим, но не был он и неудачным — ни с политической, ни с человеческой точек зрения. Герцог Гуго был влиятельным государем, который не только располагал значительной политической базой во Франции, но и всю жизнь интересовался Востоком, участвовал в экспедиции Тибо Шампанского (1239) B Святую землю и крестовом походе Людовика IX в Египет. С Карлом Анжуйским его связывали общие интересы на Балканах, где герцог рассчитывал реализовать свои небесспорные претензии на некоторые былые владения латинян в Греции.
Брак Карла и Маргариты стал символом этого единства интересов. Маргарита Бургундская была молода (в год заключения брака ей исполнилось 18), сведения о ее внешности крайне скудны, а вот характер у новой королевы был явно добросердечный — она прославилась своей благотворительностью уже в Неаполе. Позднее, после смерти Карла, удалившись в свой Тоннер, Маргарита основала там несколько госпиталей для бедных, один из которых сохранился до наших дней. В сентябре 2008 года, в 700-ю годовщину ее смерти, в Тоннере состоялись празднества памяти королевы Маргариты.
Рождество 1268 года Карл Анжуйский праздновал в компании молодой жены и детей от первого брака — Карла, Филиппа, Беатрисы и Елизаветы. У него были все основания считать, что родилась новая королевская династия, которой, возможно, суждено долгое и блестящее будущее. Хотя на Сицилии догорало пламя восстания, которое Карлу пришлось гасить еще полтора года, главный враг был повержен. И даже новость о смерти папы, пришедшая из Витербо — городка в Центральной Италии, где доживал свои дни Климент IV, опасавшийся въезжать в неспокойный Рим, — не слишком огорчила могущественного сицилийского короля. Впрочем, в его жизни периоды покоя были крайне непродолжительны. Так случилось и на сей раз — очень скоро обстановка на юге Европы опять изменилась.