ФОРМИРОВАНИЕ НОВОЙ КУЛЬТУРЫ
Восстание создало разрыв между севером и югом, произведя на свет две взаимно враждебные и противостоящие друг другу культуры там, где раньше была одна. В результате возникла дихотомия, корнями уходящая в религиозное разделение, которое проникло во все аспекты образования и культурной жизни, разделение в интеллектуальной сфере, идущее одновременно с разделением в экономической жизни и политике, которое началось столетия назад. После 1585 года население южных Нидерландов, как франко-, так и нидерландоговорящих провинций, было исключительно католическим, а религия оказывала настолько сильное влияние на образование, мышление и книжную цензуру, что культура оставалась свободной от крупных внутренних стрессов, за исключением полемики янсеизма. Эта южнонидерландская культура быстро вошла в более широкую систему контрреформатского образования, искусства, мышления и цензуры, охватывавшую большую часть континентальной Европы, и имела особо близкую культурную связь с немецкими духовными районами и Римом. Культурный мир севера, наоборот, превратился в сложную смесь протестантско-католического противостояния, гуманистско-религиозной вражды и несогласия между протестантами и антикальвинистами. Всё это разбивало модель мышления и образования, создавая новую европейскую культуру, наполненную сильными и неразрешимыми внешними напряжениями. В результате возникла необычайно динамичная, но изначально нестабильная культура, во многом отличная от той, что присутствовала на соседних протестантских и католических территориях.
Как и следовало ожидать, опыт Восстания и Реформации, а также поток противоречивых идеологических и теологических трактатов, сопровождавших эти значительные процессы, значительно повысил осведомленность общества о большом количестве интеллектуальных проблем и поднял вопросы о сущности политической и церковной власти, статусе Священного Писания, верного и неверного в восстании, терпимости, свободе сознания и, немаловажно, проблеме того, как же преодолеть разрушение дисциплины и морали.
Это медленное проникновение основ в общественную сферу было совершенно не по вкусу самому известному ученому Нидерландов и Европы конца шестнадцатого века — Юсту Липсию (1547–1606 гг.) Убежденный, что старая философия, по крайней мере, со времен Древнего Рима, мало помогала в борьбе с разрушением и дилеммами, которые принесли нидерландские войны, Липсий придумал рецепт морального выживания и религиозного и политического подъема{1816}, неостоическую систему этики и политики, которая необычайно привлекала поколение голландских педагогов, писателей, поэтов и художников, выращенных восстанием. Однако он рассматривал ее не как рецепт для общественности, но лишь для ученых-гуманистов и образованных людей, поэтому его книги, включая ключевую работу, «О постоянстве» («De Constantia», 1584 г.), публиковались исключительно на латыни. Более того, он критиковал Корнхерта за поддержку терпимости и религиозной свободы — которые сам Липсий отрицал — в своих публикациях на голландском, созданных для разжигания споров о таких фундаментальных вопросах в умах и гостиных обычных людей{1817}. Когда Липсию предложили вкратце передать его неостоическую философию на голландском, а не на латыни, он надменно заявил, что не желает, чтобы его учение обсуждали владельцы трактиров и моряки.
Но его боязнь популяризации и вовлечения масс противоречила культурным и идеологическим реалиям 1580-х годов. Он верил, что истинные научные знания требовали отстранения от проблем общества и простых людей{1818}. Для собственного обучения и исследования он стремился к «безопасному спокойствию», отказываясь принимать на себя публичные обязательства и даже в частных разговорах явно избегая центральных вопросов как религиозных, так и политических, к которым привело восстание{1819}.
Однако само отвращение к раздорам и идеологический фурор вокруг Липсия привели его к выражению в «О постоянстве» морали, лишенной библейской поддержки, нейтральной для враждующих церквей, которая отвечала одной из самых основных потребностей его времени. Она была идеальна для тайных католиков, живущих среди кальвинистов, и тайных протестантов среди католиков, а также и для неопределившихся. Липсий имел связи с Семьей любви, и Саравиа быстро подметил, что «О постоянстве» можно также истолковать как научную защиту спиритуализма, камуфляж для частной, скрытой от общественности религии{1820}. Липсий отклонил попытку Корнхерта просветить деревенских жителей в вопросах морали и духовности. Но его работа дала развивающейся вокруг него культуре именно такой толчок.
Неостоицизм Липсия не ограничивается его уединением в латыни. Едва «О постоянстве» была опубликована, как тут же появились две разные голландские версии; одна была переведена зятем известного издателя Христофора Плантена, в качестве вступления к ней шла ода стоиковской решимости Яна ван Хаута, пенсионария Лейдена, влиятельной личности в гражданской политике и лидера новой литературной и интеллектуальной голландской культуры. Ван Хаут, поэт, книголюб и защитник голландского языка, идеализировал Липсия, но также и Вильгельма Молчаливого, и восстание, и стремился мобилизовать людей, не принимавших в нем участие. Он организовал торжества в честь приезда Лейстера в Лейден в 1586 году, которые увенчались лекций Лиспия о Таците{1821}. Красиво обрамленная копия «О постоянстве», подаренная Лестеру по этому случаю, стала показателем большого значения Липсия не только для нового университета, но и для всей республики. Однако всё это время Липсий размышлял в одиночестве и так же быстро разочаровался в Лестере, как и в Анжуйском, боясь, как бы его репутация не испортилась значительным образом, если он останется на севере и если война с Испанией будет выиграна, что на тот момент казалось весьма вероятным. Липсий, очевидно, обдумывал отъезд и возврат к католической церкви всё время до его отъезда в 1591 году{1822}.
«О постоянстве» предвещала более широкие поиски пути к выходу из морального лабиринта, созданного восстанием, и разрушения старой веры. Корнхерт пропагандировал свою систему морали для индивидов и народа через свою работу Zedekunst (1587 г.), трактат, нацеленный на широкую общественность, а также, в отдельных случаях, через свои поучительные спектакли, которые прославляли то, что он называл «христианской философией», при этом он не идентифицировал ее и не противопоставлял ни одной конкретной ветви христианства{1823}. Стевин представил свой рецепт морали для общества, подчеркивая важнейшую необходимость порядка и дисциплины в своей работе Het Burgherlick Leven (1590 г.). Еще одним пророческим сторонником дисциплины, побужденным угрозой всеобщего развала, был Хендрик Лауренсон Спигел (1549–1610 гг.), амстердамский аристократ, поэт и торговец, который восхищался Липсием, был другом Корнхерта и отказывался признавать легитимность «перестройки» 1578 года в Амстердаме, оставшись на всю жизнь католиком. Спигел выразил свою аскетичную, небиблейскую философию морали с упором на строгость в обучении детей как на основу для праведного общества{1824} в обширной моральной героической поэме Hertspiegel, написанной в форме александрийского стиха около 1600 года, но опубликованной лишь в 1614. Как и его друзья, ван Хаут и Корнхерт, Спигел был очень озабочен поднятием и очищением голландского языка, чтобы тот стал достойным инструментом для серьезной литературы. Через многочисленные связи с ведущими писателями, художниками и учеными он оказывал всепроникающее влияние, среди всех прочих, на молодого Хофта и Карела ван Мандера, фламандского художника-беженца, проживавшего в Гарлеме, который в своей книге об искусстве, опубликованной в 1604 году, побуждал своих коллег-художников основывать своё творчество на дисциплинированной жизни, остерегаясь чувственности, неорганизованного образа жизни и распущенных женщин, которые обычно и ассоциировались с художниками{1825}.
Архитекторы новой северонидерландской цивилизации стремились поставить голландскую литературу и образование в один ряд с высокими стандартами неолатинских работ гуманистов. Такие люди, как ван Хаут, Корнхерт, Стевин и Спигел, из-за безнадежного неравенства их религиозных убеждений с большой серьезностью обращались к людям, чтобы восстановить стабильность и дисциплину в обществе и извлечь максимум выгоды из текущего положения вещей, когда не было и не могло быть никакой прочной религиозной основы. Они стремились мобилизовать людей и воодушевить их морально, политически и любым другим образом, чтобы достичь успеха в главной задаче — освобождения от испанской тирании. Стевин, которого очень уважал принц Мориц и который был ведущим ученым, математиком и инженером республики, также считал разумной пропаганду прикладных наук среди народа и опубликовал несколько своих научных работ на голландском языке{1826}. Например, в своей работе De Thiende (1585 г.), он сделал упор на полезность десятичных дробей, в частности, для достижения особой точности в землеустроении, управлении гидравликой и планировании укреплений{1827}.
Однако в то же время эти созидатели культуры, среди которых Стевин играл не последнюю роль, хотели, чтобы люди были не просто дисциплинированными, но и выказывали уважение к аристократической власти, не принимавшей участия в политике, а также были покорными перед лицом смутного состояния церковных дел. Эта поразительная смесь, лежащая в основе новой голландской культуры, включала в себя эразмскую терпимость, свободу совести, внешнее подчинение и бескомпромиссную уверенность в высоком нравственном предназначении образования и литературы, она достигла своей кульминации в жизни и работе писателя-аристократа Питера Хофта (1581–1647 гг.), сына амстердамского бургомистра Корнелия Хофта. Хофт был еще одним неостоиком, политическим деятелем и строгим морализатором, который стремился усовершенствовать общество и одновременно переступить пределы конфликта религиозных течений{1828}. Он также был самым одаренным голландским писателем до Вондела и написал кое-что из наиболее высокой голландской поэзии и прозы золотого века. Его целью было не только облагораживание литературного голландского до уровня, сопоставимого с литературным французским и итальянским — в то время лишь эти два современных языка имели международный престиж как интеллектуальные и литературные средства, — но и прививание уважения к стабильности и порядку и облегчение теологических волнений и политических напряжений путем продвижения аскетических идеалов римской республиканской литературы и философии.
Хофт был умеренным сторонником Оранских, он верил, что «выдающийся человек» над всеми расслоениями общества был необходим для достижения той упорядоченности, о которой он мечтал. Он видел опасность в выбранном Олденбарневельтом и его союзниками направлении, но в дальнейшем также был глубоко разочарован неспособностью Морица оставаться вне религиозного конфликта.
Он впервые достиг превосходства аллегорической идейной драмы в Geeraerdtvan Valsen (1613 г.), пьесе о тирании, но также и об опасностях восстания против тиранов во времена голландского графа Флориса V, которая оставалась популярной среди амстердамских театралов в течение всего семнадцатого века. Еще более актуальным был его спектакль Baeto (1617 г.), который провозглашал — по мере того как борьба между ремонстрантами и контрремонстрантами приближалась к кульминации, — что гражданская война — это худшее из зол, идеализируя индивида, имеющего настолько сильное чувство ответственности перед обществом и государством, что он даже будет готов пожертвовать своими интересами для более великого дела. Как истинный неостоик, Хофт всегда оставался над конфликтом, но вследствие государственного переворота Морица решил, что он больше не может убеждать людей напрямую и что театр больше не служил его литературно-философской цели{1829}. После 1618 года он переключился на написание длинных исторических работ — о великом французском политике Генрихе IV и о голландском восстании. Хофт, писатель-аристократ, в известной мере скомбинировал наследие Липсия и Корнхерта, отразив социальную и политическую неопределенность, которая лежала в основе голландского золотого века.