Арена борьбы: наука и культура

Наиболее конфликтной точкой русско–немецкого противоборства в сфере науки была, так сказать, высшая инстанция последней — Петербургская Академия наук, с самого своего возникновения (1724) возглавляемая и наполняемая немцами (первый президент — Л. Л. Блюментрост; на первом ее заседании в 1725 г. из 13 человек 9 были немцами), при Анне Иоанновне ею по очереди руководили К. Г. Кейзерлинг, И. А. Корф, позднее — К. фон Бреверн, фактически же Академией управлял (даже при Елизавете) темный делец И.–Д. Шумахер.

В 1742 г. бывший токарь Петра I академик А. К. Нартов подал в Сенат «доношение», направленное против финансовых махинаций Шумахера и немецкого засилья в Академии вообще. Нартов настаивал на том, что Петр «повелел учредить Академию не для одних чужестранцев, но паче для своих подданных». Выписанные же Шумахером из–за границы профессора «все выдают в печать на чужестранных диалектах», а, главное, «обучение Российского народу молодых людей оставлено, а производят в науку чужестранных, в которых Российской Империи ни какой пользы быть не может, кроме единого казенного убытка, который при том исходит на жалованье и на прочее, с чем оные по времени имеют бежать в свои отечества». Между тем, «для лучшего произведения наук <…> можно бы изыскать ученых несколько человек из Россиян, но того ему, Шумахеру, в память не приходит…».[118]

Были и другие «доношения», в которых говорилось, что русские переводчики получают жалованья гораздо меньше, чем немецкие, что «Русских учеников Немецкие мастера так отменно обучают, что в двадцать лет их науке совсем выучиться человеку Русскому не можно», что Шумахер всячески притесняет русских и покровительствует единоплеменникам — «определяет в Академию людей самых бесполезных, лишь бы только Немчина». Обращалось внимание на то, что в гимназии при Академии многих немецких учителей можно легко заменить на русских, в качестве примера приводился некий Фишер — «Немец недостаточный и при том не малый пьяница <…> Русские с нуждою его разумеют и более за шута, нежели за учителя принимают»[119].

Примечательно, что, в конце концов, Шумахер, за которого вступились немецкие академики и покровители из русской знати, был оправдан. Наказанию же были подвергнуты «доносители»[120]. М. В. Ломоносов, поддерживавший Нартова, а позднее вступивший в острейшую распрю с большинством академиков–немцев, дошедшую до публичного скандала в Академическом собрании, в июле 1743 г. «был признан виновным по нескольким статьям и ему грозило не только увольнение из Академии, но и наказание плетьми. <…> Только 12 января 1744 года Сенат <…> постановил: «Оного адъюнкта Ломоносова для его довольного обучения от наказания освободить, а во объявленных им продерзостях у профессоров просить прощения и жалованье ему в течение года выдавать „половинное“»[121]. Эта безрадостная ситуация явно отразилась в ломоносовском переложении 143?го псалма:

Меня объял чужой народ,

В пучине я погряз глубокой;

Ты с тверди длань простри высокой,

Спаси меня от многих вод.

<…>

Избавь меня от хищных рук

И от чужих народов власти:

Их речь полна тщеты, напасти;

Рука их в нас наводит лук.

Антинемецкие выпады звучат у Ломоносова и в оде на восшествии на престол Екатерины II:

А вы, которым здесь Россия

Дает уже от древних лет

Довольство вольности златыя,

Какой в других державах нет,

Храня к своим соседям дружбу,

Позволила по вере службу

Беспреткновенно приносить;

Не толь склонились к вам монархи

И согласились иерархи,

Чтоб древний наш закон вредить?

И вместо, чтоб вам быть меж нами

В пределах должности своей,

Считать нас вашими рабами

В противность истины вещей.

Историографическую дискуссию Ломоносова с норманнизмом (подчеркивание германского происхождения первых русских князей пришлось очень кстати ко временам «бироновщины»), основоположники коего (Г. З. Байер, Г. Ф. Миллер, А. Л. Шлецер) были, все как на подбор, «германцами», его стремление найти славянские корни древнерусской государственности, также невозможно понять вне контекста столкновения между русскими и немецкими учеными в стенах Академии[122].

Это столкновение продолжало иметь место и в XIX столетии, о чем свидетельствует такой важный источник, как дневник А. В. Никитенко (члена–корреспондента Академии с 1853 г., ординарного академика — с 1855), человека, в принципе, примыкавшего к «русской партии», но, вместе с тем, не одобрявшего ее излишнего, с его точки зрения, «немцеедства». Еще в декабре 1831 г. он упоминает о том, что Академия не хочет утверждать присвоения ему Петербургским университетом должности адъюнкта, ибо она «не благоприятствует русским ученым», а в январе будущего года добавляет: меня обходят «только потому, что я не немец»[123]. В апреле того же года Александр Васильевич (видимо, под впечатлением пережитой неудачи, а, возможно, и в связи с запретом журнала «Европеец», о чем ниже), размышляя о русско–немецкой распре, отмечает, что «люди образованные и патриоты <…> составляют род союза против иностранцев и преимущественно немцев. <…> Немцы знают, что такая партия существует. Поэтому они стараются сколь возможно теснее сплотиться, поддерживают все немецкое и действуют столь же методично, сколько неуклонно. Притом деятельность их не состоит, как большей частью у нас, из одних возгласов и воззваний, но в мерах»[124]. В апреле 1855 г. он описывает общее собрание в Академии, главным предметом которого стало избрание нового непременного секретаря: «Тут боролись две партии: так называемая русская и немецкая. <…> Немецкая партия обладает большинством голосов, следовательно, она должна была превозмочь». Комментируя это событие Никитенко нелицеприятно критикует нравы «русской партии»: «Вражда к немцам сделалась у нас болезнию многих. Конечно, хорошо, и следует стоять за своих — но чем стоять? Делом, способностями, трудами и добросовестностью, а не одним криком, что мы, дескать, русские! Немцы первенствуют у нас во многих специальных случаях оттого, что они трудолюбивее, а главное — дружно стремятся к достижению общей цели. В этом залог их успеха. А мы, во–первых, стараемся сделать все как–нибудь, «по–казенному», чтобы начальство было нами довольно, и дало нам награду. Во–вторых, где трое или четверо собралось наших во имя какой–нибудь идеи или для общего дела, там непременно ожидайте, что на другой или на третий день они перессорятся или нагадят друг другу и разбредутся»[125].

Никитенко стремится соблюсти объективность, быть «над схваткой», но это далеко не всегда ему удается. В феврале 1864 г. Александр Васильевич с раздражением записывает известие о назначении президентом Академии Ф. П. Литке: «В полунемецкую Академию немца <…> Да и что такое Литке? Он известен как хороший моряк и как очень неуживчивый человек, а, главное, как большой покровитель своих соотечественников–немцев»[126]. В августе он описывает юбилей академика К. М. Бэра, превращенный, по его мнению, в немецкую демонстрацию: «…немцы, очевидно, хотели выказать свое торжество над русской партией <…> Ни одна немецкая речь не удостоила своего внимания России»[127]. В феврале 1865 г. опять упоминается пристрастие к единоплеменникам президента Академии: «Литке начинает обнаруживать свой «немчизм». Он решительно отворачивается от русских и, при своей сухости и холодности, делает это даже не совсем прилично. Так, например, у него бывают собрания по понедельникам. Немецкие академики имеют право на них являться каждую неделю; некоторым из русских, еще не совсем ненавистным или еще не успевшим опротиветь, предоставлено посещать салон президента раз в две недели; остальные вовсе не приглашены. К последним принадлежу и я. Он, говорят, не может мне простить моей речи, моей защиты русской национальности и мнения о том, что пора перестать выбирать членов из иностранцев»[128]. В преддверии юбилея Ломоносова, Никитенко предполагает, что «без скандала, то есть без демонстрации против немцев, ломоносовский праздник, кажется, не обойдется»[129]. Зафиксирован у него и другой скандал — в связи с неизбранием в Академию славянофила А. Ф. Гильфердинга (декабрь 1869 г.): «Тут видят целый заговор <…> немцев против русского патриотизма»[130].

Кстати, оба этих академических скандала запечатлены в русской поэзии. А. Н. Майков, друг и единомышленник вождя «русской партии» в Академии В. И. Ламанского[131], сочинил к ломоносовскому юбилею стихотворение, в котором, в частности, так описывались времена «бироновщины»:

Лишь пришлецы, которых знанье

Царь покупал «на семена»,

Торжествовали в упованье,

Что их отныне вся страна!

И, пробираясь ловко к цели,

Они над Русскою землей

На ступенях престола сели,

Как над забранною страной…[132]

Тютчев отозвался на неизбрание Гильфердинга стихами, в которых уже прямо касался немецкого засилья в Академии:

Что русским словом столько лет

Вы славно служите России,

Про это знает целый свет,

Не знают немцы лишь родные.

<…>

И как же мог бы без измены,

Высокодоблестный досель,

В академические стены,

В заветную их цитадель,

Казною русской содержимый

Для этих славных оборон,

Вас, вас впустить — непобедимый

Немецкий храбрый гарнизон?

Но самый громкий академический скандал разразился в 1880 г., когда Академия забаллотировала при избрании в ее действительные члены великого Д. И. Менделеева, предпочтя ему посредственного Ф. Ф. Бейльштейна. В ряде газетных публикаций («Новое время», «Голос», «Русь»)[133] эта несправедливость напрямую связывалась с интригами «немецкой партии». И, надо сказать, данная версия имеет под собой определенную фактическую базу. А. М. Бутлеров так записал распределение белых и черных шаров: «Очевидно — черные: Литке (2 [он, как президент Академии, имел два голоса]), Веселовский, Гельмерсен, Шренк, Максимович, Штраух, Шмидт, Вильд, Гадолин. Белые: Буняковский, Кокшаров, Бутлеров, Фаминцын, Овсянников, Чебышев, Алексеев, Струве, Савич». Статистика красноречивая: из голосовавших против Менделеева 9 человек — 7 немцев, из голосовавших за 9 человек — 1 немец.

Есть свидетельства и даже исследования о русско–немецких «схватках» и в других научных учреждениях. Например, к концу 1840?х годов русские ученые–националисты (Р. В. Голубков, В. В. Григорьев, Н. А. и Д. А. Милютины, Н. И. Надеждин), нацеленные на создание этнографии именно русского народа, после длительной и упорной борьбы оттеснили от руководства Русским географическим обществом «немецкую партию» во главе с К. М. Бэром, Ф. П. Врангелем и Ф. П. Литке, ориентировавших деятельность Общества не на запросы русской жизни, а исключительно на связи с европейским научным сообществом и общечеловеческую этнографию (тот же Бэр так и не удосужился выучить русский язык и свои труды публиковал почти исключительно на немецком или латинском)[134]. Вице–председателем Общества на место Литке был избран известный «немцефоб» М. Н. Муравьев (будущий граф Виленский, пресловутый «Вешатель»).

Из дневника О. Бодянского можно узнать о похожей ситуации в Русском археологическом обществе. В 1846–1852 гг. его возглавлял герцог М. Лейхтенбергский, при котором тон задавали немецкие ученые, все печатные издания Общества выходили на иностранных языках и были посвящены в основном классической археологии и нумизматике западноевропейских стран. Только благодаря инициативе фольклориста И. П. Сахарова в 1849 г. началось издание «Записок отделения русской и славянской археологии». После смерти герцога Общество возглавил великий князь Константин Николаевич, известный своими славянофильскими симпатиями, что стало «главной причиной удаления немцев»[135].

Русско–немецкое противостояние (но без острой борьбы) в Московском университете первой половины 1830?х гг. отмечено в герценовском «Былом и думах»: «Профессора составляли два стана, или слоя, мирно ненавидевшие друг друга: один состоял исключительно из немцев, другой — из не–немцев. Немцы <…> отличались незнанием и нежеланием знать русского языка, хладнокровием к студентам, духом западного клиентизма, ремесленничества, неумеренным курением сигар и огромным количеством крестов, которых они никогда не снимали»[136].

Русско–немецкая «война» отражена и в истории русской литературы. Скажем, сегодня уже можно считать доказанным, что запрещение журнала «Европеец» в 1832 г. было связано с несколькими строками его издателя И. В. Киреевского в статье «„Горе от ума“ — на московском театре», метившими в «русских немцев»: «…любовь к иностранному не должно смешивать с пристрастием к иностранцам; если первая полезна, как дорога к просвещению, то последнее, без всякого сомнения, и вредно, и смешно, и достойно нешуточного противодействия. Ибо, — не говорю уж об том, что из десяти иноземцев, променявших свое отечество на Россию, редко найдется один просвещенный, — большая часть так называемых иностранцев не рознится с нами даже и местом своего рождения: они родились в России, воспитаны в полурусских обычаях, образованы так же поверхностно и отличаются от коренных жителей только своим незнанием русского языка и иностранным окончанием фамилий. Это незнание языка, естественно, делает их чужими посреди русских и образует между ними и коренными жителями совершенно особенные отношения. Отношения сии, всем им более или менее общие, рождают между ними общие интересы и потому заставляют их сходиться между собою, помогать друг другу и, не условливаясь, действовать заодно. Так самое незнание языка служит для них паролем, по которому они узнают друг друга, а недостаток просвещения нашего заставляет нас смешивать иностранное с иностранцами, как ребенок смешивает учителя с наукою и в уме своем не умеет отделить понятия об учености от круглых очков и неловких движений»[137]. Николай I, по свидетельству А. Х. Бенкендорфа, лично обратил внимание на этот пассаж как на «самую неприличную и непристойную выходку на счет находящихся в России иностранцев…»[138].

В 1868 г. цензура и театральное ведомство потребовало переделки комедии А. А. Потехина «Рыцари нашего времени», в которой «два главные действующие лица: баронесса немка и немец Кукук — оба мошенники, оплетающие и надувающие русских. Театральное начальство признало это непозволительным и велело немцев преобразовать в русских, из чего выходит, что русские могут быть подлецами, а немцы нет»[139]. Главное управление печати усмотрело в пьесе «враждебные чувства к дружественной нам нации»[140].

Впрочем, сам литературный процесс в императорской России (за исключением административных мер сверху) не стал полем для русско–немецких «разборок». Никакого сравнения с еврейской проблемой в русской литературе в начале прошлого века! Это объясняется очень просто: немцы в русской литературе были представлены чрезвычайно скудно, а потому не выступали здесь в качестве конкурентов. Самые крупные имена — Дельвиг и Кюхельбекер (второй–третий ряд), люди подчеркнуто стремившиеся к обрусению. Ничего подобного сплоченной немецкой корпорации в армии, различных министерствах, Академии, — в литературе (как и в сфере искусств) мы не найдем. Феномен этот на первый взгляд парадоксален, ведь немцы были самым образованным этносом империи. Но разгадка его, кажется, не столь уж сложна. Немцы слишком высоко ставили свою собственную и слишком презирали русскую культуру, для того, чтобы участвовать в творчестве последней. Служить офицером или чиновником, командовать туземцами, на худой конец, насаждать среди них просвещение — это занятие вполне достойное. Но создавать литературу на туземном языке! Это все равно как если бы Киплинг стал писать на хинди[141].