XXIII Отчет о болезни Гитлера

XXIII

Отчет о болезни Гитлера

Полевая штаб-квартира

12 декабря 1942 года

Сегодня был самый поразительный день с тех пор, как я начал лечить Гиммлера. Он пребывал в крайней нервозности и беспокойстве; я понял, что он чем-то взволнован, и поинтересовался, что с ним происходит. В ответ он спросил меня:

– Можете ли вы вылечить человека, страдающего от жестоких головных болей, головокружения и бессонницы?

– Конечно, но я должен осмотреть его, прежде чем дать окончательный ответ, – сказал я. – И в первую очередь мне необходимо выяснить причину этих недугов.

– Я скажу вам, кто этот человек. Но вы должны поклясться, что никому об этом не расскажете и сохраните в строжайшем секрете то, что я вам поведаю.

Я ответил, что, будучи врачом, все время храню доверенные мне тайны; в этом нет ничего нового, поскольку строжайшая осмотрительность – часть моего профессионального долга.

Тогда Гиммлер достал из своего сейфа черную папку и вытащил из нее рукопись на синей бумаге.

– Прочтите это. Здесь – секретные документы с отчетом о болезни фюрера.

Отчет занимал 26 страниц. С первого же взгляда я понял, что он представляет собой вольный пересказ истории болезни Гитлера тех времен, когда он лечился в Пазевальке от потери зрения. Далее в отчете сообщалось, что в юности Гитлер на войне стал жертвой отравляющего газа, из-за некомпетентного лечения некоторое время ему грозила слепота. Кроме того, некоторые симптомы определенно указывали на сифилис. Из Пазевалька он выписался с признаками явного выздоровления. В 1937 году снова проявились признаки, свидетельствующие, что сифилис продолжает свою губительную работу, а в начале 1942 года появились недвусмысленные симптомы того, что Гитлер страдает от прогрессирующего паралича. Налицо были все признаки, кроме застывшего взгляда и путаной речи.

Я вернул отчет Гиммлеру и сообщил ему, что, к несчастью, в данном случае ничего не могу сделать, поскольку моя специальность – мануальная терапия, а ей не подвластны мозговые расстройства. Гиммлер спросил мое мнение о том, что можно сделать в данном случае. В ответ я спросил, лечит ли кто-нибудь Гитлера.

– Конечно, – ответил Гиммлер. – Морелль делает ему инъекции, которые, по его уверениям, должны остановить развитие болезни и в любом случае сохранить работоспособность фюрера.

– А какие гарантии, что это правда? – возразил я. – Медицинская наука в нынешнем состоянии не знает общепризнанного лекарства от прогрессирующего паралича.

– Конечно, мне это тоже приходило в голову, – ответил Гиммлер, – но если вам приходится выбирать между двумя врачами, один из которых сдается и говорит, что болезнь смертельна, а второй заявляет, что может вылечить ее или хотя бы затормозить ее развитие и надолго сохранить работоспособность пациента, то как вы поступите? Это не обычный пациент, а фюрер Великого Германского рейха, занятый борьбой не на жизнь, а на смерть, – и выиграть ее можно лишь вместе с фюрером, поскольку он – единственный человек, чья сила соответствует стоящим перед ним задачам. Он не должен подвести нас. Мы должны испробовать любые медицинские средства, чтобы удержать его на ногах, – в сильном возбуждении продолжал Гиммлер. – Я отказываюсь верить, что это конец, что фюреру откажет разум – разум, которому мы обязаны столькими великими достижениями. Всегда остается какой-то шанс. Часто случается, что, когда врачи выносят приговор, природа оказывается сильнее и опровергает их и пациент, которого они назвали «безнадежным», излечивается. Вспоминая, как фюрер был послан нам Провидением, я не могу поверить, что невозможно исцелить его от последствий сифилиса. И вот приходит Морелль и заявляет, что может спасти фюрера. И никакие факты не противоречат его словам, так как после инъекций Морелля разум фюрера становится поразительно ясным, а его мысли – столь же оригинальными и логичными, как в прежние дни. Теперь скажите мне, как бы вы поступили, господин Керстен?

Он сам ответил на своей вопрос:

– Я знаю, вы скажете, что, несмотря на все это, Гитлер должен пройти тщательное обследование в психиатрической лечебнице. В любом другом случае я сказал бы то же самое, но в отношении фюрера это просто невозможно, не говоря уже о том, что он никогда на это не согласится. Только подумайте, какое впечатление это произведет на немецкий народ, а тем более на заграницу! Невозможно вообразить, чтобы такое событие удалось держать в тайне – через несколько дней заграничная разведка получит точные сведения, даже если мы сделаем вид, что речь идет о какой-то другой болезни. Немецкий народ и решительно все наши солдаты узнают обо всем по вражескому радио. Мы навлечем на себя самую чудовищную катастрофу, какую только можно вообразить. Именно поэтому я решил довериться Мореллю и дать ему полную свободу действий. Морелль совершит великое дело, если ему удастся поддержать работоспособность фюрера до победы в войне. После этого фюрер может удалиться на заслуженный покой.

С этими словами Гиммлер забрал у меня документы, положил их обратно в черную папку и запер в сейфе – еще раз потребовав от меня соблюдать абсолютную секретность.

Когда я уходил, Гиммлер сказал мне:

– Теперь вы понимаете, как я встревожен; порой мне приходится очень нелегко. Мир считает Адольфа Гитлера сильным человеком – и именно таким он должен войти в историю. После войны Германский рейх протянется от Урала до Северного моря. Это будет великим достижением фюрера. Он – величайший человек, когда-либо являвшийся на свет, и без него такое достижение никогда не стало бы возможно. Поэтому какое имеет значение, что он болен сейчас, когда его работа почти завершена?

Теперь мне многое стало ясно, хотя у меня по-прежнему кружилась голова от всего, что я услышал. Прежде всего, я захотел проверить, сколько людей знает секрет, поэтому осторожно спросил у Брандта, что ему известно о секретной синей рукописи, насчитывающей примерно 26 страниц.

Брандт побледнел от ужаса.

– Боже мой, неужели рейхсфюрер говорил с вами об этом? Вы не знаете, какая опасность вам угрожает! Вам, иностранцу, стал известен государственный секрет величайшей важности!

Я успокоил его, и он сообщил мне, что помимо самого Гиммлера факты известны очень немногим людям – Борману и, вероятно, Герингу. Тогда я захотел узнать, кто писал отчет. Брандт ответил, что не имеет права этого говорить. Автор отчета решил, что его долг – сообщить обо всем рейхсфюреру, и недавно имел с последним продолжительный разговор в штаб-квартире. Кроме того, я спросил, как давно Гиммлеру известно об этом деле. Брандт заявил, что слухи всегда ходили, но Гиммлер решительно не желал им верить вплоть до появления этого отчета, который написал человек с очень глубоким чувством ответственности – человек, в чьей искренности невозможно сомневаться. Теперь Гиммлер, после долгих размышлений, уже не осмеливается отвергать факты. Брандт заклинал меня никогда больше не затрагивать эту тему даже в разговоре с Гиммлером.

19 декабря 1942 года

Сегодня снова обсуждал с Гиммлером отчет о болезни Гитлера, невзирая на предупреждение Брандта. Гиммлер сам начал разговор, спросив, не приходила ли мне в голову мысль о том, как помочь Гитлеру. Я ответил, что можно попытаться применить лечение от малярии по методу Вагнера-Яурегга; что следует избегать любых нагрузок и крайне важно начать лечение незамедлительно. Я указал, какую страшную угрозу для всего немецкого народа представляет то, что во главе его стоит человек, страдающий от прогрессирующего паралича – тем более в военное время и при авторитарной системе, когда этот человек принимает самые серьезные решения. Я объяснил Гиммлеру, что болезнь может повлиять на разум, ослабив рассудительность и затруднив способность к критическому анализу, порождая заблуждения и даже манию величия; физически она может проявляться у пациента в форме головных болей, бессонницы, общей слабости, дрожи в руках, путаной речи, конвульсий и паралича конечностей. Я был совершенно неспособен понять, как Гиммлер мог избрать легкий путь и доверить лечение Гитлера Мореллю; рейхсфюрер принял на себя огромную ответственность, позволив Гитлеру отдавать приказы – и считая их вполне разумными, хотя в действительности они продиктованы человеком, страдающим от тяжелой болезни. Невозможно сказать, отданы ли эти приказы в момент просветления или под непосредственным влиянием болезни, – однако они могут решать участь миллионов. Теперь, когда Гиммлеру известны факты, как он будет относиться к новым приказам фюрера? Станет ли безоговорочно соглашаться с ними или будет решать в каждом случае, порождены они здравым рассудком или нет?

Поскольку Гиммлер молчал, я еще более откровенно сказал ему, что он должен считать Гитлера больным человеком, а вовсе не тем самым фюрером, которого знал раньше. Фюрером может быть лишь человек в абсолютно здравом уме. Раз это условие не выполняется, нет необходимости признавать власть Гитлера.

Гиммлер, покачав головой, устало сказал:

– Я думал обо всем этом. С точки зрения логики вы вполне правы, но на самом деле ситуация совершенно иная. Я уже говорил вам вчера, что мы проиграем войну, если останемся без фюрера. Вам следует понимать, что коней на переправе не меняют. Наш народ не сможет выдержать такого удара.

– Не верю этому, – возразил я. – Фюрер, несомненно, назначил для такого случая преемника, который займет его место. При авторитарной системе не так уж сложно заставить людей смириться со сложившейся ситуацией. У вас есть достаточно ловкий министр пропаганды, чтобы найти правильный способ подачи новостей. Немцы – а также, разумеется, союзники – увидят в отставке Гитлера шанс на достижение желанного мира.

– Все это звучит замечательно, – ответил Гиммлер, – но беда в том, что фюрер распорядился только насчет своей смерти и не назначил себе преемника на любой другой случай. Между армией и партией немедленно разразится свирепая грызня по вопросу наследования, которая будет иметь совершенно катастрофические последствия для ситуации в стране.

– Однако у вас есть ваши СС, господин рейхсфюрер, – возразил я, – а у Геринга – люфтваффе! Если вы изложите факты ключевым военачальникам, объяснив им, что фюрер болен и должен уйти в отставку в интересах нации, они с благодарностью признают это как чрезвычайно ответственный шаг с вашей стороны. Если вы еще добавите, господин Гиммлер, что быстрое достижение почетного мира будет первой обязанностью нового фюрера, то получите всеобщую поддержку. В любом случае в северных странах главным человеком, подходящим на эту должность, считается Геринг. Его назначение не встретит никаких затруднений при условии, что у него нет таких амбиций, как у Гитлера, чтобы самому руководить войной, и что, пока воевать необходимо, он поручит ведение войны генералам. Но первый шаг предстоит сделать вам.

– В том-то и дело, господин Керстен. Я не могу ничего предпринять против фюрера – ведь я рейхсфюрер СС, чей девиз: «Моя честь – моя верность». Все подумают, что мной движут корыстные мотивы, что я пытаюсь захватить власть для себя. Конечно, я могу заручиться мнением врачей в оправдание своих поступков, но все прекрасно знают, с какой легкостью добываются эти мнения. Все работает против меня. Вы не знакомы с силой убеждения фюрера и его манерой излагать вопросы. По сравнению с этим мнения врачей, даже величайших авторитетов, – ничто. То, что врачи считают четко проявившимися симптомами, можно с той же легкостью объявить последствиями усталости и изнурения, от которых фюрер может оправиться. Болезнь, о которой свидетельствуют симптомы, можно выявить лишь путем глубокого медицинского обследования. Но такое обследование возможно лишь в том случае, если мы предпримем шаги, которые будут расценены как подрыв позиции и авторитета фюрера. А что, если диагноз окажется неверным? Когда речь идет об обычном человеке, ничего непоправимого не случится: он просто вернется к своим делам. Но фюрер никогда снова не получит власть над рейхом. Получилось бы, что я причинил неслыханный вред своему народу и избавился от величайшего человека в рейхе, который до сих пор способен на самые грандиозные идеи, – а виной всему подозрительность врачей.

– Если верить отчету, – ответил я, – это не просто подозрительность. В отчете фактически заявляется, что фюрер заразился сифилисом более двадцати лет назад и что общепринятый курс лечения этой болезни привел лишь к исчезновению внешних симптомов.

– Может быть, – кивнул Гиммлер, – но вы забываете про случаи самоизлечения, которые медицинская наука признает даже в случае рака. Сифилис не обязательно ведет к прогрессирующему параличу; тело может одержать верх над инфекцией. В случае фюрера это вполне вероятно, поскольку он не курит, не пьет, вегетарианец и ведет абсолютно регулярный образ жизни. И лишь из-за того, что он когда-то болел сифилисом, врачи хотят связать симптомы этой болезни с параличом. Если бы они не знали про сифилис у фюрера, такая идея, вероятно, никогда бы не пришла им в голову. Однако остается возможность, что организм одолел инфекцию и мы наблюдаем не более чем признаки крайнего изнурения – что неудивительно в свете сверхчеловеческих усилий фюрера. В таких обстоятельствах я не могу решиться на столь резкий шаг.

– Но что вы будете делать? – спросил я Гиммлера. – Неужели просто оставите проблему без решения и станете наблюдать, как здоровье Гитлера разрушается все сильнее и сильнее? Можете ли вы смириться с мыслью, что во главе германского народа стоит человек, с большой вероятностью страдающий прогрессирующим параличом?

Гиммлер на несколько секунд задумался, а затем ответил:

– Дело еще не зашло так далеко. Я буду внимательно следить за ситуацией, и у меня достанет времени, чтобы принять меры, когда станет ясно, что отчет правдив.

На этом разговор закончился. У меня создалось впечатление, что Гиммлер говорил совершенно искренне; сомневаюсь только, способен ли он на объективность в своих наблюдениях. Он считает Гитлера величайшей фигурой в истории Германии и чрезвычайно сильно зависит от него, привыкнув исполнять его приказы без вопросов. Я сообщил Брандту, что мы снова обсуждали отчет о болезни Гитлера, и без колебаний изложил ему свое мнение. Брандт согласился со мной и указал, что Гиммлер не может заниматься этим вопросом, потому что недавно между ним и фюрером встал Борман. Самые лучшие планы неосуществимы, пока Гиммлер не возьмет верх над Борманом. Но Гиммлер по сравнению с Борманом слишком слаб; его самая главная ошибка в том, что он никогда не пользовался той властью, какой фактически обладает. Гиммлер всегда старался поддерживать наилучшие отношения – по крайней мере их видимость – с ближайшими приближенными фюрера, оказывающими на него влияние. Гиммлер никогда не допустит открытого конфликта с Борманом и тем более не даст последнему шанс поколебать уверенность Гитлера в его, Гиммлера, лояльности. Следует четко понимать это и не питать ложных надежд.

Харцвалъде

4 февраля 1943 года

Сегодня у меня состоялся длинный разговор с генералом СС Бергером, который возглавляет Главное управление СС. Он упомянул заграничные слухи о том, что Гитлер страдает от сифилиса и прогрессирующего паралича, и спросил меня, слышал ли я что-нибудь подобное во время поездок за границу. Я ответил, что мне не хочется обсуждать эту тему, но что-то подобное припоминаю. По словам Бергера, намеки Гиммлера настолько неясны, что по ним все равно нельзя получить представление об истине. Бергер наверняка знал лишь то, что Гитлер отравился газом в Первую мировую войну; о сифилисе же ничего не слышал. На эту болезнь как будто указывали некоторые признаки, например крайняя раздражительность Гитлера, но они могли иметь и иную причину. Из наблюдений за людьми в своем подразделении Бергеру было вполне известно о проявлениях сифилиса в разных возрастных группах. Он не замечал типичных симптомов этой болезни у Гитлера, но вполне возможно, что под воздействием газа в организме Гитлера стал развиваться наследственный сифилис. Так или иначе, одно лишь предположение, что Гитлер болен сифилисом, крайне рискованно.

– Да, очень опасно! – ответил я. – Лучше не говорить об этом.

Я сказал, что никогда не обследовал Гитлера, никогда даже не видел его вблизи, и у меня нет мнения на этот счет.

– Намеки Гиммлера заставили меня о многом задуматься, – сказал Бергер. – Неужели он поверил каким-то зловредным слухам? Или это действительно так, или?.. – Бергер закончил очень серьезно: – Вы правы, это опасная тема – и чрезвычайно неясная. Будем держать язык за зубами и вести себя так, будто никогда не затрагивали этого вопроса.