Глава 4 БОГАЧИ ПРОТИВ ГОСУДАРСТВА

Глава 4

БОГАЧИ ПРОТИВ ГОСУДАРСТВА

В предыдущей главе обсуждались трагические обстоятельства, приведшие правительство Рима к прямому конфликту с доведенным до нищеты большинством своих подданных. Такой же бесславный итог ожидает государство, когда его правительство находится в конфронтации с высшим классом. Именно эта ситуация самым очевидным образом возникла в Древнем Риме — несмотря на все привилегии, которыми обладал этот класс — и стала еще одним видом разлада, предопределившим окончательный развал.

На закате Римской империи высший слой общества в основном состоял из лиц, носивших титул сенаторов. Еще при первых императорах сенат, этот совещательный орган, мнение которого определяло важнейшие государственные решения, превратился в подчиненный и мало что значивший институт.

Во времена распада Империи произошли большие изменения, и в том, что касалось сенаторов, это были изменения к лучшему. Хота сам сенат, как государственный орган, так и продолжал мало что значить, его отдельные члены получили значительно большую власть, чем когда-либо ранее.

Те из них, кто обычно заседали в здании сената в Риме, имели мало общих дел с императором, который, как правило, находился в Медиолане (Милан), а позднее в Равенне. Последствия его отсутствия были в чем-то неблагоприятны для роли сената, а в чем-то положительны. Доктрина «где Цезарь — там и Рим» и тот факт, что в Риме обычно не было императора, казалось, мог свести сенат до малозначительной роли городского совета. И именно так зачастую выглядело его положение. С другой стороны, перемещение императора и его двора в другие города обеспечивало сенаторам («призванным отцам») куда большую степень независимости. Более того, Константин, чей переход к христианству вынудил его дать отступного языческой аристократии, увеличил число важных постов, доступных сенаторам.

Правда, он отлучил их от армии, их не допускали туда очень много лет, но ежегодная пара консулов, должность которых тогда еще много значила, была поднята по своей престижности на максимальную высоту по сравнению с временами ранней Империи: эти места теперь полностью резервировались за наиболее видными приближенными императора, его близкими друзьями, которых он называл своими компаньонами. У них не было больших забот в период пребывания на посту консула. Как заметил Гиббон, консул времен поздней Империи «мог без помех созерцать свои собственные достоинства». Но за время консульства все члены семьи консула и его потомки навсегда попадали в число аристократов, а также, как правило, обогащались.

Так что, хотя собственно Рим больше не являлся центром событий, ведущие граждане города добились такой степени личного влияния, которой они не обладали предыдущие четыреста лет. Классовое самосознание было чрезвычайно высоким. Сим-мах, сам видный аристократ, замечал, что «голубая кровь кричит о себе и всегда признает своих». В то же время аристократическая структура не была полностью замкнута у своего основания. Поэт Осоний, например, пробился в привилегированные слои общества и, проявляя гнетущее подобострастие к людям высокого происхождения, преуспел в выгодном устройстве всех своих родственников.

Однако его соавтор Клодиан говорит о повсеместном негодовании сенаторов, когда евнух Евтропий стал консулом на Востоке; Иероним пишет об охватившей их ярости из-за того, что человек низкого происхождения, «селянин», отхватил у них пост консула, который, как они считали, по праву принадлежал им. Более того, большинство писателей считало само собой разумеющимся, что низшие классы должны относиться к консулу и сенатору с безмерным почтением.

Со времен ранней Империи значение термина сенатор существенно расширилось. Теперь лица, носившие это звание, никоим образом не относились только к сравнительно малому числу высокопоставленных людей, действительно восседавших в сенате. Местом их собраний во времена поздней Западной империи была курия, которая и сегодня располагается у Римского Форума. Она едва могла вместить 600 человек, входивших в сенат во времена ранней Империи. А теперь в ее состав входило около 2000 сенаторов, не считая еще 2000 их коллег в аналогичном государственном органе в Константинополе.

Эти 4000 сенаторов были разбиты на три группы в соответствии с их имущественным цензом, каждая со своей степенью привилегий. К 450 г. двум нижним группам было разрешено не посещать заседания сената. Еще раньше было принято постановление о том, что сенаторы Запада обязаны жить в Риме. Но это правило устарело, и должно было быть формально отменено, поскольку большое число сенаторов, включая многих, принадлежавших к высшей из трех по иерархии групп, предпочитали жить вне столицы и даже вне Италии, в пределах своих огромных поместий. Но, будучи географически далеко друг от друга, эти главные аристократические фамилии поддерживали друг с другом тесные связи, образуя замкнутые самоподдерживающиеся конгломераты по всем территориям Запада, доминирующие над окружающим политическим ландшафтом.

Хотя сенаторы нижних групп постепенно опускались и сливались с более низкими слоями общества в их тенденции к всеобщему обнищанию, самые богатые аристократы становились все богаче и богаче. Известно о людях, чьи арендаторы приносили им годовой доход в четыре тысячи фунтов золота плюс прибыль, которую они получали от продажи зерна, вина и других продуктов. Эти люди, в среднем, были впятеро богаче своих предшественников на заре Империи.

В Риме и Константинополе сенаторам, назначенным на посты консулов, полагалось по закону отпраздновать это назначение путем щедрой оплаты общественных развлечений или игр. Августин резко критиковал тех богачей, кто был готов разориться, лишь бы поразить окружающих своим расточительством. Некий Петроний Максим, ставший впоследствии в 455 г. на несколько недель императором, потратил 4000 фунтов золота на такие игры. Симмах, когда его сын получил высокую должность, потратил 2000 фунтов. Хотя и называвшийся современниками человеком среднего достатка, Симмах владел тремя домами в Риме и, по меньшей мере, тринадцатью домами в различных районах Италии, не считая недвижимости в Сицилии и Африке.

Одна из отшельниц, очень интересовавшая Иеронима, святая Мелания Младшая, владела поместьями в Италии, Африке, Испании, Сицилии и Британии. Ее собственность в Сицилии обслуживалась за счет дохода от шестидесяти ферм и обрабатывалась 400 рабами. При таком состоянии дел она одним актом освободила 8000 рабов. И тем не менее она была умным и проницательным финансистом. По словам ее биографа «благословенны будут те, кто предвидит и продает свою собственность перед приходом варваров». И она и ее семья хорошо понимали необходимость вовремя перевести свои денежные доходы на Восток.

Как показало отношение к своей собственности таких людей, как Симмах и Мелания, любому, кто хотел добиться финансового успеха, следовало вкладывать свои деньги не в производство каких-либо товаров, а в землю. Христианские моралисты, такие как Амвросий и Иоанн Златоуст нападали на богачей, покупавших дом за домом и поле за полем, выбрасывая на улицу прежних владельцев и захватывая целые деревни в свои собственные ненасытные руки. Когда поэт Рутилий Намациан плыл вдоль Этрусского побережья в 416 г., он наблюдал эти безграничные владения вдоль берега.

Мы плыли на север за Алию, и Пиржи

Вскоре остался позади.

Сегодня перед нами огромные поместья,

А когда-то это были маленькие деревушки.

Многие огромные здания, возвышавшиеся на этих землях, были укреплены, как замки; это были почти неприступные крепости, в которых искали убежища бедняки и перемещенные лица. Поместья стали маленькими ограниченными королевствами, экономически и социально независимыми, заполненными наемными сельскохозяйственными рабочими, рабами, ремесленниками, охранниками, управляющими и прихлебателями.

На мозаике некоего Юлия из Карфагена виден один из таких сельских дворцов со стенными башнями; а семьи мавританских вождей, таких, как Фирм и Гильдо, достаточно могущественных, чтобы восставать против правительства в 373 и 397 годах, жили в такого же рода дворцах на скалах.

Сидоний дает описание другого огромного дворца, галльского Бурга Леонтия у слияния рек Дуран (Дордон) и Гарумна (Гаронна). Действительно, в Галлии была особенно заметна концентрация могущественных землевладельцев, которые все больше и больше жили в деревне и редко наезжали в Рим — энергичная сенатская аристократия из около сотни семей, унаследовавших свою династическую власть и содержавших собственную вооруженную охрану.

Многие из деревень, располагавшихся у этих замков, до сих пор сохраняют в своих названиях имена владельцев — Джуллий (Юлий), Витри (Виктор), Савиньи (Сабин), Лезигни (Лициний). Настолько могущественны были эти римско-галльские лорды, что император Гонорий во время кризиса рассредоточил контроль над страной, фактически передав власть на местах в их руки. В 455 г., собравшись в Арелате (Арль), они даже провозгласили выходца из своих рядов, Авита, императором.

Этот акт был триумфом галльских дворян перед римской аристократией, хотя и очень быстротечным, поскольку Авит был низложен и вскоре умер. Его сын Экдиций был достаточно богат, чтобы поддержать 4000 страдающих бедняков во время голода — благотворительность, которую никто из его соседей землевладельцев никоим образом не поддержал.

Взгляд на одежды какого-либо из этих аристократов показывает, как изменились времена. Чисто белые одеяния ранних римских сановников ушли в прошлое. Сенатор четвертого века носил льняную тунику (камизию) с шерстяной мантией (далматиком), накинутой поверх нее. Верхняя часть далматика представляла собой плащ с жестким капюшоном, либо прозрачную ткань, легко развевавшуюся сзади. Эти одежды украшались великолепными узорами с добавлением платков и шарфов. Женщины носили шелковые платья, расписанные золотыми нитями. Иероним часто приводит злые портреты экстравагантно разукрашенных драгоценностями матрон; Аммиан также предпринимает целый ряд яростных атак на кричащую роскошь богачей. Так же поступает и радикальный Сальвиан.

Без сомнений, богатые римляне и галло-римляне жили великолепно. Но картина, нарисованная Аммианом, в какой-то мере является умышленным литературным изложением традиционной сатирической темы. В любом случае, он был человеком Востока, чувствовавшим себя уязвленным, поскольку не стоял на тех же ступенях социальной лестницы Рима. Действительно, нет оснований предполагать, что римские сенаторы были куда более экстравагантны, чем на заре Империи. Прав греческий историк Олимпиодор, когда заявляет: «Каждый из видных домов Рима имел у себя все то, чем, по-видимому, обладал средних размеров город — ипподром, форумы, храмы, фонтаны и бесчисленные бани». Но другой, весьма осведомленный писатель того же времени, Макробий, благодарит своих современников за то, что они вели менее роскошный образ личной жизни, чем их предшественники. В восемнадцатом веке Монтескье частично связывает развал Рима с избыточной роскошью его богачей; ему следуют бесчисленные художники и кинопродюсеры, рисующие сцены оргий и пуритански заключающие, что падение Рима явилось самоочищением общества, погрязшего в разврате. Но такая же или большая роскошь существовала в течение столетий без какого-либо летального исхода.

Куда более серьезным является другое обвинение, которое может быть предъявлено этим сенаторам-аристократам позднего Рима. «В этом городе, — сообщает гость с Востока, — есть сенат состоятельных людей … Каждый из них должен исполнять свои обязанности на высокой должности. Но они предпочитают этого не делать. Они стоят в сторонке и предпочитают в праздности наслаждаться своим богатством».

Как и многие сегодня, богачи чувствовали, что политика это грязное дело, которого они стремились избегать. В конце 300-х и начале 400-х годов они таким образом предали Империю и послужили ее падению. Как в Риме, так и в провинциях знать не использовала свой вес в общественной жизни. Будучи освобожденными от службы в качестве городских советников, состоятельные люди защищали только интересы собственных поместий и способствовали успехам своих друзей. У самого заката Западной империи в ее политической жизни произошло очень важное изменение — к этому времени землевладельцы стали могущественнее, чем сам император и успешно овладели государственными учреждениями. Но многие оставались в стороне даже и тогда и были равнодушны к призывам о помощи, раздававшимся отовсюду.

Тогда такое отношение было едва ли в новинку. Для хорошо обустроенной жизни знатного римлянина некоторая степень праздности и отчуждения от событий общественной жизни считалась само собой разумеющейся. Тем не менее аристократия поздней Империи с обескураживающей беззаботностью бездельничала, когда погибал Рим.

Сальвиан очень хорошо это понимал и заявил, что чем выше положение человека в обществе, тем большим он обязан обществу и тем больше его вина, если он плохо исполняет свои обязанности. Сидоний также призывал к ответу за преступное равнодушие своих галло-римских друзей и писал одному из них, некоему Сягрию, стараясь пробудить в них общественное самосознание.

…Почему идут по проторенной борозде и забывают о всякой гордости в погоне за одеждами консула? Не порочьте свою репутацию постоянным проживанием в поместье … Я не хочу сказать, что мудрый человек должен забыть о своих личных делах, но он должен поступать по известному принципу — исходи не только из того, что ты хочешь иметь, но и из того, кем ты обязан быть.

Более того, в течение короткого, но блестящего периода Сидоний не раз претворял в жизнь то, к чему он призывал в своих молитвах. Все это происходило в 471—475 гг., когда он, будучи епископом Арверна (Клермон-Ферран), помогал Экдицию в обороне против вестготов до тех пор, пока правительство Империи не отвернулось от него и уступило вестготам эти земли. В оставшиеся годы жизни Сидоний еще несколько раз вмешивался в общественные дела.

Тем не менее девять книг его писем, адресованных многим друзьям и близким, в хорошей литературной форме очень живо иллюстрируют то самое уединение в башне из слоновой кости, о котором он так сожалел в письме к Сягрию. Будучи страстным патриотом, Сидоний в своих письмах очень точно описывает аристократию, которая жила под нависающей тенью германцев, а сама продолжала купаться в последних теплых лучах заходящего солнца Империи, совершенно равнодушная к надвигающейся темноте. Десять книг эпистолярного наследия Симмаха, жившего за два поколения до Сидония, свидетельствуют о том, что и в Риме изысканная аристократия метрополии того времени была страшно далека от общественной жизни и ничуть не беспокоилась о грозящем шторме.

Когда автор книги О делах войны предполагал, что крупные землевладельцы, жившие в тех районах, которым угрожало вторжение германцев, будут помогать укреплять оборону Империи, он, по-видимому, просто невесело шутил. Он должен был знать, что нет никаких шансов надеяться на это. Лендлорды были заинтересованы только в поддержании в хорошем порядке оборонительных укреплений собственных дворцов. Хотя на словах они были преданы романтическим традициям Вечного Рима, многие аристократы не хотели даже пошевелить пальцем во имя спасения империи. Поэтому Орозий и Сальвиан обвиняли целый ряд аристократов в том, что они перебежали к варварам, которых они даже подкупали, добавляет Орозий, чтобы сопровождать их и тащить на ними багаж.

Правда, эти землевладельцы со своими грамотеями, библиотеками и литературными вкусами, даже того не осознавая, сыграли историческую роль в передаче культуры прошлого будущим поколениям как во все годы Империи, так и после ее крушения. Но их бегство от практических задач службы отечеству, обороны Империи было одной из главных причин ее падения.

Один из таких землевладельцев, поэт Осоний, резко возражал своему другу-магнату Паулину, намеревавшемуся бросить свои земли и стать священником, указывая на тот хаос, который может воцариться после разграбления его поместий. С равным основанием можно было доказать, что собственники были центробежными силами деструкции государства. Это было связано не только с их пассивным отношением к нуждам Империи. Они подрывали основы государства и самым активным образом, поскольку из всех препятствий эффективному и честному администрированию эти были наихудшими — они грубо изгоняли сборщиков податей, давали убежище дезертирам и разбойникам, неоднократно злоупотребляли законом.

Симмах не сомневался в том, что любой правитель провинции, исполняя свои обязанности в качестве судьи, отдает предпочтение аристократам и нетитулованным дворянам перед простым людом. Они владели своими собственными частными тюрьмами: Феодосии I, получая жалобы на их возмутительное высокомерное поведение, запретил им пользоваться такими тюрьмами, но все было напрасно. Аммиан говорил о местных властителях, чья «личная собственность многократно возрастала во время общественных катастроф». Когда германцы вторглись в Империю в 410 г., чрезвычайный эгоизм некоторых землевладельцев — особенно восхитительной дамы по имени Проба — превращал ужасный проблемы, стоявшие перед правительством, в значительно более тяжелые, чем они были изначально.

Императоры и их советники были очень озабочены тем, что олигархия сенаторов в каждой провинции создавала барьеры между обычным гражданином и правительством, а патронаж, который устанавливали лендлорды над своими арендаторами и окружающим населением, разрушал власть и права имперской администрации.

Конечно, правители регулярно издавали законы, направленные на ограничение такого патронажа, в конце концов, они «вообще повсеместно упразднили понятие патрона». Но все это было бессмысленным актом, поскольку нигде ничего не изменилось. Действительно, последующие императоры были вынуждены отказаться от подобных мер. Сенаторы достигли такого могущества, что те из них, кому это было нужно, были в состоянии войти в правительство и в высшие сферы имперской власти. Несмотря на обреченные попытки Валентиниана III восстановить общепринятые ступени продвижения, высшие посты автоматически доставались сенаторам.

Более того, некоторые из богачей-«патронов» были самыми жестокими угнетателями бедняков. Отец Симмаха, Абиан, заявлял, когда не хватало вина, что «лучше он будет гасить известь своим вином, чем продаст его черни». Возможно, это и не столь важно, но эти слова говорят о жестоком классовом антагонизме в обществе.

Прискорбно, что землевладельцы имели право голоса при назначении защитников народа, в чьих обязанностях было опекать бедняков. Кроме того, эти процветающие собственники были сами освобождены не только от всех муниципальных повинностей, но и от многих налогов. Что же касается тех налогов, которые им полагалось платить, то именно они усовершенствовали разнообразные методы ухода от них, либо отсрочки платежей. Это означало, что бремя, ложившееся на бедняков, становилось соответственно тяжелее. И как только объявлялись налоговые скидки, именно богачи, а не бедняки пользовались ими.

Ряд имперских декретов, весьма неэффективных, показывает, что состояние дел очень беспокоило правительство. Сальвиан вряд ли преувеличивает, когда заявляет, что богачи виновны в гибели бедняков.

…Кто может найти слова, чтобы описать гнусность нашей нынешней ситуации? Теперь, когда римское государство уже угасает или, по крайней мере, испускает последнее дыхание в том самом углу, где, казалось, еще теплится жизнь, умирает, скованное путами налогов, как лапами бандитов, остается еще много богатых людей, чье бремя налогов лежит на бедных; иначе, есть очень много богатых людей, чьи налоги убивают бедняков. Я сказал очень много, боюсь, я должен был бы, по правде, сказать все.

Богатые становятся богаче за счет уменьшения бремени налогов, которое они и так легко несут, а бедные гибнут от увеличения налогов, которые им всегда было трудно выносить. Так что превозносившееся лекарство чаще всего возвышает одних, и так же часто губит других. Для одного класса это проклинаемая всеми награда, а для другого — проклинаемая всеми отрава.

Конечно, правящая верхушка на местах держала всех и вся в полном подчинении. Они сами взимали налоги со своих арендаторов. Это была только часть их отношений с правительством, и в силу этих отношений они занимали большинство официальных должностей. А потому Валентиниан III в 450 г. нашел дипломатически целесообразным выразить симпатию богачам, как налогоплательщикам, за лишения, которые они якобы несли.

Но даже и тогда они не устремились к патриотической покорности. Напротив, они зачастую оставались враждебными по отношению к императору и держались в стороне от его советников. В течение долгого времени многие из них оставались язычниками, тогда как их правитель был христианином. А их отношения с вооруженными силами, с которыми им запретили иметь дело, были особенно плохими. Их сопротивление каждой попытке призвать в армию их работников оставалось, как мы уже говорили выше, ярко выраженным, и в этом они все более преуспевали.

Здесь будет уместным сказать о кратком перерыве в политических и финансовых успехах богатых землевладельцев и сенаторов. Их стремление к обогащению было на время прервано Валентинианом I, дунайским солдатом, не принадлежавшим к этому магическому кругу и ненавидевшему их самих и их влияние. Конечно, им крепко досталось от него, и на короткое время произошло что-то вроде полного раскола между правительством и аристократией. Назначение императором префектом претории известного энергичного аристократа Петрония Проба было попыткой примирения с наиболее влиятельными благородными семьями в его правление, которое вскоре закончилось.

Однако некоторые писатели того времени, пропитанные аристократическими традициями, были способны дать отпор Валентиниану I — если и не в лицо, то хотя бы после его смерти. Одним из таких был Аммиан, который, хотя и был унижен аристократами, ушел с головой в их культурные ценности. Аммиан допускал, что Валентиниана I нельзя представлять, как «полудеревенщину», каким был его брат, но он не мог питать какие-либо симпатии к семье, привыкшей пить скверное пиво в своей родной придунайской провинции.

Этот снобизм по отношению к людям другого социального круга был одним из наиболее распространенных и неприятных явлений античного мира и оказался очень опасным во времена, когда благополучие Империи и даже ее судьба зависели от таких инородцев — людей типа Валентиниана I и его придунайских друзей-соотечественников, которые в его время спасли Рим более чем на сто лет и поставляли стране лучших императоров и солдат.

Такие предрассудки исчезают нелегко. Историк Дион Кассий в начале третьего века уже описывал таких придунайцев как грубых, диких, примитивных скандалистов, а о Галерии, императоре из деревни у Флоренциана (Дакия Рипенсис, ранее Верхняя Мезия), правившем с 305 по 311 г., было сказано, что он принимал законы «грубые и неотесанные, соответствовавшие его пастушьему происхождению. Один из его преемников, Юлиан, был вынужден слушать ораторов, насмехавшихся над грубым, деревенским окружением этих придунайских императоров. Многие писатели вообще выражали ужас перед варварами-карьеристами. Утонченный Симмах придирался к «чужестранным дорогам» друзей и соотечественников Валентиниана I. Все это носило крайне негативные формы, и когда тот же дух неприятия распространялся на все германские элементы в правительстве и армии, это становилось смертельно опасным. Соглашаясь с таким отношением к инородцам, сенаторы вносили еще один вклад в дело крушения Империи.

И в то же время, когда Запад пал, все аристократы сразу же с определенной долей иронии установили прекрасные отношения с германцем Одоакром, который привел их к бесславному концу, и стали сотрудничать с ним по всей Италии. Так и в Галлии земельная аристократия перенесла переход к появлению германцев без особого материального или духовного ущерба — опираясь на зарождающиеся феодальные отношения в германских королевствах, отличавшихся гибкой классовой структурой.

Но какого бы обоснованного порицания не заслуживал класс римских сенаторов, вина лежит не только на нем. Одна из причин заключалась во все возрастающей неспособности властей защитить как собственников, так и их собственность, как, впрочем, и любой другой класс. Правительство должно быть хозяином в своем собственном доме, чего нельзя сказать о правительстве позднего Рима. Несмотря на все его страстное желание мобилизовать все для взимания денег, оно потерпело неудачу в своих последних усилиях добиться этого, а потому государство и рухнуло.