1 марта 1923 года

1 марта 1923 года

Пропуск в здание ЦК РКП(б) Ежову заказал инструктор распредотдела Николай Кубяк. У них были хорошие отношения.

Летом прошлого года Кубяк приезжал в Краснококшайск разбираться в отношениях ответственного секретаря обкома с председателем исполкома. Внешне он тогда сохранял нейтралитет, пожурил обоих за упрямство и нежелание пойти на обоюдный компромисс. Но перед отъездом сказал Ежову, что полностью на его стороне и будет отстаивать его линию в ЦК. Было ли так на самом деле, Ежов не знал. Может, этот хитрый черноглазый хохол в том же заверил и Петрова. Как сложится его дальнейшая судьба, Ежов не знал, только был уверен, что в Краснококшайск больше уже не вернется.

— Ну вот, вроде бы все решилось и с тобой, и с Петровым. Посмотри.

С этими словами Кубяк передал Ежову, видимо, только что отпечатанное на бланке постановление ЦК.

«Доклад комиссии ЦК по делу тов. Петрова (т. Каганович)

а. Утвердить постановление Марийского обкома об откомандировании Петрова.

б. Отмечая слабость вовлечения марийцев в партийную и советскую работу, вследствие чего возникают национальные трения, предложить Маробкому принять все меры к изжитию национальных трений и к активному привлечению марийцев к партийной и советской работе, установив взаимоотношения, вполне обеспечивающие нормальную дружную работу.

В. Куйбышев».

— Ну и что же теперь будет с Петровым? — спросил Ежов, возвращая Кубяку документ.

— Партийного выговора решили не давать, все-таки национальный кадр, не стоит обижать марийцев. Так решил товарищ Каганович и его поддержал товарищ Куйбышев. А Петрова из Маробласти куда-нибудь переведут, тоже на советскую работу, скорее всего, с понижением.

— А что ждет меня?

Кубяк взглянул на висевшие в кабинете часы:

— Минут через десять узнаешь, а я пока ничего не могу сказать. Пойдем, нас должны принять ровно в три.

Он взял коричневую папку и поднялся из-за стола.

На таком высоком уровне Ежова в ЦК еще не принимали ни разу. Его вызвали на объединенное заседание Секретариата и Оргбюро ЦК ВКП(б).

За большим столом сидело только четыре человека, что удивило Ежова, полагавшего, что эти две могущественные партийные структуры соберут больший кворум. Он сразу узнал Валериана Куйбышева, Михаила Калинина и Алексея Рыкова, чьи фотографии часто видел в газетах. Не знал он только молодого человека с черными усами и в новенькой гимнастерке. Как потом выяснилось, это был недавно избранный секретарь ЦК Андрей Андреев. Мог ли Ежов предположить тогда, что с этими людьми, казавшимися такими недосягаемыми, ему скоро придется сталкиваться чуть ли не ежедневно.

Заседание продлилось не более пяти минут. Председательствовал Куйбышев. Кубяк зачитал биографическую справку и характеристику на Ежова, а Куйбышев после этого объявил, что Николай Иванович Ежов рекомендуется Секретариатом и Оргбюро ЦК РКП(б) ответственным секретарем Семипалатинского губкома партии Киргизской АССР.

Ежов был доволен, что никто не задал ему ни одного вопроса. Он думал, что могут спросить о его марийских делах, а возвращаться к этой неприятной для него теме не хотелось. Но все обошлось, и теперь надо начисто забыть все, что было в этом ненавистном Краснококшайске.

Выйдя из здания ЦК, Николай направился в сторону Мясницкой. Было морозно, дул сильный ветер, и погода ничем не напоминала наступившую в этот день весну.

Нужно было дать телеграмму Антонине, известить ее о своем новом назначении, чтобы она увольнялась из Маробкома и выезжала в Москву. Он не спеша направился к зданию почтамта.

Когда он через полчаса вышел оттуда, на улице уже было темно. Николай подумал, что неплохо было бы отметить новое назначение. Но в общежитии на Рождественке, где он жил в последнее время, люди были ему несимпатичны. Пить ни с кем из них не хотелось. Да и публика эта может в два счета донести на него в ЦК за организацию коллективной пьянки. Тогда не миновать выговора и пришлось бы проститься с партийной работой. А теперь для него это — все. Он получил власть: может руководить людьми, решать их судьбы. Теперь он имеет то, чего ему не хватало и на заводе, и в армии.

И тут Ежов вспомнил, что прошлой осенью случайно встретил на улице своего давнишнего приятеля Василия Степанова. Они вместе работали на Путиловском, потом ушли на фронт. Степанов воевал в Гражданскую, демобилизовался по ранению. В Москву он приехал на восемь месяцев учиться в Коммунистическом университете, жил на Николоямской улице у жены, работницы ткацкой фабрики.

Тогда толком поговорить не удалось, Ежов спешил в ЦК. Василий оставил ему свой адрес, пригласил зайти, сказав, что после пяти он почти всегда дома.

В лавке у почтамта Николай купил бутылку водки, фунт вареной колбасы и селедку. На трамвай решил деньги не тратить. Время было, и до Яузских ворот он прошел бульварами, любуясь занесенными снегом деревьями на фоне звездного неба.

Он быстро нашел нужный ему дом на Николоямской. Раньше такие дома называли господскими. По массивной мраморной лестнице с дубовыми перилами поднялся на третий этаж. Дверь открыла закутанная в пуховый платок мрачная старуха в пенсне, по виду из бывших, и на вопрос Ежова, живет ли здесь Степанов, молча указала на дверь в конце тускло освещенного коридора.

Не успел Николай дойти до двери, как она открылась и навстречу ему вышел Василий.

— Кола, дружище, рад тебя видеть, молодец, что пришел. Проходи, раздевайся.

— А ты неплохо устроился, — сказал Ежов, проходя к столу и осматривая дорогую старинную мебель.

— Наде, моей жене, эту комнату выделили как большевичке и передовой работнице. Она сейчас в вечернюю смену трудится, придет за полночь.

— А что за старуха мне дверь открыла, ее мать?

— Да ты что? Надя сирота, с малолетства у тетки воспитывалась. А эту бабку зовут Анна Германовна. Или Генриховна. Никак не могут запомнить. Это лишенка. Ее уплотнили. Раньше вся квартира ей с мужем принадлежала, пять комнат.

— Вот жили, гады. А муж-то небось купец какой-нибудь был или заводчик.

— В банке управляющим служил, умер в девятнадцатом. Сын у них еще был, офицер. Того в октябре семнадцатого солдаты в Твери шлепнули. Ей комнату оставили, а сюда четыре семьи поселили. Она бабка тихая, вроде бы даже немного сумасшедшая. Почти ни с кем не разговаривает. Да ладно, черт с ней, ты-то как поживаешь? Чего раньше не заходил?

— А оттого, что в ноябре угодил в больницу и только в начале февраля оттуда вышел. Туберкулез лечил.

— Ну а сейчас как?

— Врачи сказали, что все прошло, и чувствую я себя нормально, бодро.

— Ну и хорошо. Ты мне тогда сказал, что из Марийской области приехал, обкомом там руководил. Опять туда возвращаешься?

— Нет. Там я с марийскими националистами схватился. Такие сволочи. Житья не давали. ЦК конфликт разрешил. Но пришлось меня отозвать оттуда, хотя товарищи Куйбышев и Каганович на моей стороне были. Сам знаешь, национальные кадры обижать нельзя.

— И куда теперь?

— Сегодня вопрос решился. Секретариат и Оргбюро утвердили меня ответственным секретарем Семипалатинского губкома партии. Это в Киргизии. Вот это дело я и решил с тобой отметить.

Николай подошел к вешалке, достал из шинели бутылку и сверток с закуской.

— Вот это хорошо, это по-нашенски. Вон там нож, режь закуску, а я пойду картошечку отварю, в мундире. Ты любил ее раньше.

— Я и сейчас не откажусь.

Первую стопку, как и полагается, подняли за встречу. Поговорить было о чем, как-никак вместе юность прошла.

— Ты-то из Питера давно, Вася?

— Считай, что с осени двадцатого. Год назад, правда, был несколько дней, мать похоронил. А до приезда в Москву в Калуге работал заведующим отделом пропаганды губкома партии. Там с Надей познакомился. Она из тамошних мест, к тетке приезжала погостить, а я как раз у ее соседей квартировался. А ты-то как, все холостякуешь?

— Да нет, женился. Скоро уж как два года. Тоня у меня большевичка и сама очень грамотная, в университете училась. В Казани, а потом и в Краснококшайске партийной работой занималась. А в Питере я почти пять лет как не был. А ты ребят-то наших, путиловских, не встречал? Кольку Григорьева, Ефимова Мишу. Не знаешь, где они?

— Про Мишку ничего не могу сказать, не знаю просто. А вот Григорьева Николая на фронте убили. Где и когда — не знаю. Брата я его год назад в Калуге встретил, он там на железной дороге работает.

— Что же, помянем Николая. Хороший был парень. Помнишь, нас на заводе кликали: Колька-большой и Колька-маленький.

— Да, ты еще на «маленького» обижался, любил больше, когда тебя «книжником» звали. А как твои: мать, Дуся, Илья?

— Переписываемся, но не видел давно. Пишут, что здоровы. Мама с Дусей живет, а Илья год назад женился. Хотел я к ним на Новый год съездить, да заболел.

— Нам с тобой, Коля, очень повезло в жизни, — сказал Степанов, наливая водку. — Простые рабочие парни, не шибко как грамотные, а такое доверие получили от партии.

— На то и Советская власть, чтобы рабочий класс к руководству привлекать. Диктатура пролетариата — это первейшее дело в революции.

— Да, Коля, нам еще нелегкая борьба предстоит. Работы непочатый край. Но скоро мы, большевики, такую светлую жизнь построим, что каждый в ней будет все иметь, что захочет, будет счастлив и свободен. Давай за это и выпьем.

Николай с аппетитом ел колбасу с картошкой. Потом взял бутылку и разлил по последней.

— Давай, Вася, выпьем за то, чтобы нам всегда оставаться друзьями и помогать друг другу, чего бы нам это ни стоило. Ибо грош цена любой дружбе без взаимной поддержки.