Поединок как возмездие

Поединок как возмездие

Если бы мне удалось раздробить ему плечо, в которое метил!

Грибоедов о дуэли с Якубовичем

Дантес упал…

— Браво! — вскрикнул Пушкин и бросил пистолет в сторону.

Из рассказа Данзаса

В 1831 и 1835 годах он начинал романы, собираясь вывести в них героев этих дуэлей, романы, где нравственные узлы рубились именно поединками…

Это была знаменитая «четверная дуэль» Завадовского — Шереметева и Грибоедова — Якубовича.

О причинах ее ходили разноречивые и злые слухи. Александр Бестужев в мемуаре о Грибоедове счел нужным сказать: «Я был предубежден против Александра Сергеевича. Рассказы об известной дуэли, в которой он был секундантом, мне были переданы его противниками в черном виде». Как бы то ни было, повод для дуэли дал именно Грибоедов, привезя танцовщицу Истомину на квартиру своего приятеля графа Завадовского. Кавалергард Шереметев, любовник Истоминой, вызвал Завадовского. Секундантом Завадовского стал Грибоедов, Шереметева — корнет лейб-уланского полка Якубович.

А. И. Истомина

Гравюра Ф. Иордана. 1825 г.

Дуэль была в своем роде очень характерная — протуберанец клокотания и разгула дворянской молодежи, еще опьяненной величием наполеоновских войн. Эта атмосфера рождала и первые тайные общества, и бессмысленно смертельные поединки.

В этой атмосфере вырабатывался тип бретера-оппозиционера, для которого — в отличие от Толстого-Американца, прагматика дуэли, — дуэль представляла собою вызов судьбе. Если в восьмисотые годы бретер воспринимался просто как неуравновешенный и неоправданно самолюбивый человек (Сергей Григорьевич Волконский писал о своем товарище Черном Уварове, что он был «очень раздражительный, что придавало ему оттенок бретерства»), то в конце десятых годов принципиального бретера уже окружал некий ореол. Рождался романтический стереотип дуэли — поединка ради поединка, — что было зрелому Пушкину глубоко чуждо.

Классическим случаем «романтической дуэли» была дуэль из-за любовного соперничества, не имевшего никакого отношения к вопросам чести. Дуэль четверых была именно такова. Один из участников преддуэльных переговоров и свидетель дуэли доктор Ион рассказывал мемуаристу Дмитрию Александровичу Смирнову: «Грибоедов и не думал ухаживать за Истоминой и метить на ее благосклонность, а обходился с ней запросто, по-приятельски и короткому знакомству. Переехавши к Завадовскому, Грибоедов после представления взял по старой памяти Истомину в свою карету и увез к себе, в дом Завадовского. Как в этот же вечер пронюхал некто Якубович, храброе и буйное животное, этого не знают. Только Якубович толкнулся сейчас же к Васе Шереметеву и донес ему о случившемся…»

В. П. Завадовский

Миниатюра Ж.-А. Беннера. 1823 г

Грибоедов не просто привез Истомину к Завадовскому. Она прожила у Завадовского двое суток. Но Шереметев, находившийся с ней в ссоре и разъезде, никаких прав на нее уже не имел. История была вполне банальная для отношений молодых актрис и светских львов. Роковой характер придало ей вмешательство Якубовича — романтического героя во плоти.

Сохранились две подробные версии дуэльных событий. Одна — того же доктора Иона: «Барьер был на 12 шагах. Первый стрелял Шереметев и слегка оцарапал Завадовского: пуля пробила борт сюртука около мышки. По вечным правилам дуэли Шереметеву должно было приблизиться к дулу противника… Он подошел. Тогда многие стали довольно громко просить Завадовского, чтобы он пощадил жизнь Шереметеву.

— Я буду стрелять в ногу, — сказал Завадовский.

— Ты должен убить меня, или я рано или поздно убью тебя, — сказал ему Шереметев, услышав эти переговоры. — Зарядите мои пистолеты, — прибавил он, обращаясь к своему секунданту.

Завадовскому оставалось только честно стрелять по Шереметеву. Он выстрелил, пуля пробила бок и прошла через живот, только не навылет, а остановилась в другом боку. Шереметев навзничь упал на снег и стал нырять по снегу, как рыба. Видеть его было жалко. Но к этой печальной сцене примешалась черта самая комическая. Из числа присутствующих при дуэли был Каверин, красавец, пьяница, шалун и такой сорви-голова и бретер, каких мало… Когда Шереметев упал и стал в конвульсиях нырять по снегу, Каверин подошел и сказал ему прехладнокровно:

— Вот те, Васька, и редька!»

Надо обратить внимание на одну характерную черту дуэли-возмездия, черту проявлявшуюся достаточно часто, — ее заведомо смертельный характер, подкрепленный правом того, кто сохранил выстрел, подозвать противника к барьеру, как это сделал Завадовский. Черта эта — осознанно или полуосознанно — восходила к традиции судного поединка.

С подобной ситуацией встречаемся мы в одной из дуэлей Толстого-Американца. Прапорщик Нарышкин перед началом поединка предупредил Толстого: «Знай, что если ты не попадешь, то я убью тебя, приставив пистолет ко лбу! Пора тебе кончить!»

Поединок Нарышкина с Толстым был, несомненно, дуэлью-возмездием. Прологом этой дуэли был поединок Толстого с капитаном Бруновым, вступившимся за честь своей сестры. Брунов погиб. Нарышкин сочувствовал Брунову и принимал какое-то участие в его конфликте с Толстым. Вызывая Толстого, он решил либо погибнуть, либо пресечь кровавый путь бретера — «Пора тебе кончить!»

Слова «приставив пистолет ко лбу» свидетельствуют именно о намерении приблизить противника на минимальное расстояние — поставить вплотную к барьеру. Толстой опередил Нарышкина, смертельно ранив его в живот…

Что же касается «четверной дуэли», то здесь особое значение имеет механизм вызова.

По свидетельству близкого приятеля Грибоедова Жандра, не Якубович сообщил Шереметеву о визите Истоминой к Завадовскому, а Шереметев, узнав об этом, бросился советоваться к Якубовичу: что делать?

«— Что делать, — ответил тот, — очень понятно: драться, разумеется, надо, но теперь главный вопрос состоит в том, как и с кем. Истомина твоя была у Завадовского, но привез ее туда Грибоедов — это два, стало быть, тут два лица, требующих пули, а из этого выходит, что для того, чтобы никому не было обидно, мы, при сей верной оказии, составим une partie carr?e: ты стреляйся с Грибоедовым, а я на себя возьму Завадовского».

Судя по материалам официального следствия, версия Жандра о роли Якубовича близка к истине. Будущего «храброго кавказца» умный и осведомленный Жандр охарактеризовал очень точно. Когда его собеседник изумился: «Да помилуйте… ведь Якубович не имел по этому делу никаких отношений к Завадовскому. За что же ему было с ним стреляться?» — Жандр ответил: «Никаких. Да уж таков человек был. Поэтому-то я вам и употребил это выражение: „при сей верной оказии“. По его понятиям, с его точки зрения на вещи, тут было два лица, которых следовало наградить пулей, — как же ему было не вступиться?»

Идеолог и практик романтической формы существования, Якубович включил романтическую форму поединка в свою общую систему — дуэль, вне зависимости от неизбежности и обязательности ее, хороша была для него уже тем, что позволяла самочинно распоряжаться своей и чужой жизнью. Романтический бретер ставил себя выше нравственного уровня человеческих отношений (как позже, в декабрьские дни 1825 года, Якубович поставил себя выше нравственного уровня политических отношений); играя своей и чужой жизнью, он ощущал себя — и казался другим — богоборцем, бросающим вызов мирозданию. На практике же это богоборчество часто сводилось к чреватым кровью интригам. Так было и на сей раз. Именно позиция Якубовича определила ожесточенность Шереметева и погубила его.

Романтический бретер нарушал одну из главных заповедей тогда неписаного, а позже ясно сформулированного дуэльного кодекса: «Дуэль недопустима как средство для удовлетворения тщеславия, фанфаронства, возможности хвастовства, стремления к приключениям вообще, любви к сильным ощущениям, наконец, как предмет своего рода рискованного, азартного спорта».

Для истинного человека чести, в первую очередь — человека дворянского авангарда, дуэль была делом величайшей серьезности и значимости…

Шереметев, в конце концов, вызвал Завадовского, Якубович должен был стреляться с Грибоедовым.

Жандр, явно со слов Грибоедова, так описал саму дуэль: «Когда они с крайних пределов барьера стали сходиться на ближайшие, Завадовский, который был отличный стрелок, шел тихо и совершенно спокойно. Хладнокровие ли Завадовского взбесило Шереметева, или просто чувство злобы пересилило в нем рассудок, но только он, что называется, не выдержал и выстрелил в Завадовского, еще не дошедши до барьера. Пуля пролетела около Завадовского близко, потому что оторвала часть воротника у сюртука, у самой шеи. Тогда уже, и это очень понятно, разозлился Завадовский. „Ах, — сказал он, — он посягал на мою жизнь. К барьеру!“ Делать было нечего. Шереметев подошел.

Завадовский выстрелил. Удар был смертельный — он ранил Шереметева в живот. Шереметев несколько раз подпрыгнул на месте, потом упал и стал кататься по снегу. Тогда-то Каверин и сказал ему, но совсем не так, как говорил вам Ион: „Вот тебе, Васька, и редька“, — это не имеет никакого смысла, а довольно известное выражение русского простонародья: „Что, Вася? Репка?“ Репа ведь лакомство у народа, и это выражение употребляется им иронически, в смысле: „Что же? вкусно ли? хороша ли закуска?“»

П. П. Каверин

Рисунок. 1810-е гг.

Поскольку Шереметева надо было немедленно везти в город, Якубович и Грибоедов отложили свой поединок. Он состоялся на следующий год в Грузии. Николай Николаевич Муравьев, секундант Якубовича, зафиксировал ход дела в дневнике: «Ввечеру Грибоедов с секундантом и Якубовичем пришли ко мне, дабы устроить поединок, как должно, Грибоедова секундант предлагал им сперва мириться, говоря, что первый долг секундантов состоит в том, чтобы помирить их. Я отвечал ему, что я в сие дело не мешаюсь, что меня позвали тогда, когда уже положено было драться, следовательно, Якубович сам знает, обижена ли его честь».

Муравьев был заранее предубежден против Грибоедова и считал дуэль непременной, поскольку Якубович загодя изложил ему свою версию прошлого поединка. Якубович был великолепный рассказчик. Но рассказы его, особенно когда ему это было выгодно, существенно отличались от реальных событий, о коих он повествовал. «Якубович рассказал мне в подробности поединок Шереметева в Петербурге. Шереметев был убит Завадовским, а Якубовичу должно было тогда стреляться с Грибоедовым за то же дело. У них были пистолеты в руках; но, увидя смерть Шереметева, Завадовский и Грибоедов отказались стреляться. Якубович с досады выстрелил по Завадовскому и прострелил ему шляпу. За сие он был сослан в Грузию». Как известно, стреляться после ранения Шереметева отказался Якубович, которому как секунданту надо было сопровождать раненого домой, а вовсе не Грибоедов. Якубович не стрелял в Завадовского, и никакой шляпы не простреливал, и в Грузию был выслан не столько за секундантство, сколько из-за каких-то неисправностей по службе, «шалостей». Но Якубович, очевидно, просто не мог говорить правду. Причем с годами его фантазии становились все выгодней для него и все опаснее для окружающих. Даже по тем деталям, которые записал Муравьев, ясна окраска происшедшего в его изложении. Вряд ли он пощадил и репутации своих противников.

Речь шла о смертельной дуэли. Якубович вначале просил Муравьева и другого офицера — Унгерна — быть просто свидетелями поединка, чтобы оказать помощь раненому, но не участвовать в качестве секундантов — чтобы избежать кары. Он собирался стреляться с Грибоедовым без секундантов — в нарушение кодекса, но в соответствии с существующей традицией. Первым местом поединка выбрали квартиру поручика Талызина, где остановился Якубович, что предполагало минимальное расстояние между барьерами…

Но во время встречи 22 октября, о которой рассказывает Муравьев, условия дуэли были изменены под давлением секунданта Грибоедова, его сослуживца-дипломата Амбургера.

Пока секунданты совещались, «Якубович в другой комнате начал с Грибоедовым спорить довольно громко. Я рознял их, и, выведя Якубовича, сделал ему предложение о примирении; но он их слышать не хотел. Грибоедов вышел к нам и сказал Якубовичу, что он сам его никогда не обижал. Якубович на то согласился. „А я так обижен вами; почему же вы не хотите оставить сего дела?“ — „Я обещался честным словом покойнику Шереметеву при смерти его, что отомщу за него на вас и на Завадовском“. — „Вы поносили меня везде“. — „Поносил и должен был сие делать до этих пор; но теперь я вижу, что вы поступили как благородный человек; я уважаю ваш поступок; но не менее того должен кончить начатое дело и сдержать слово свое, покойнику данное“. — „Если так, так г.г. секунданты пущай решат дело“».

А. С. Грибоедов

Акварель В. Машкова. 1827 г.

Грибоедов, человек, по определению Пушкина, «холодной блестящей храбрости», пытался вразумить Якубовича не из самосохранения. Соглашаясь на поединок, он в некотором роде брал на себя ответственность и за жизнь противника, которого он должен был постараться убить или ранить. Его долго не отпускал кошмар — бьющийся на снегу Шереметев. Он говорил, что перед ним постоянно глаза умирающего. Хотел он того или нет, именно он спровоцировал трагический поединок. И теперь боялся стать причиной еще одной смерти. Но, приняв неизбежное, он готов был идти до конца.

«Я предлагал, — рассказывает Муравьев, — драться у Якубовича на квартире, с шестью шагами между барьерами и с одним шагом назад для каждого (то есть смертельные условия. — Я. Г.); но секундант Грибоедова на то не согласился, говоря, что Якубович, может, приметался уже стрелять в своей комнате… 23-го я встал рано и поехал за селение Куки отыскивать удобного места для поединка. Я нашел Татарскую могилу, мимо которой шла дорога в Кахетию; у сей дороги был овраг, в котором можно было хорошо скрыться. Тут я назначил быть поединку. Я воротился к Грибоедову в трактир, где он остановился, сказал Амбургеру, чтобы они не выезжали прежде моего возвращения к ним, вымерил с ним количество пороху, которое должно было положить в пистолеты, и пошел к Якубовичу… Мы назначили барьеры, зарядили пистолеты и, поставя ратоборцев, удалились на несколько шагов. Они были без сюртуков. Якубович тотчас подвинулся к своему барьеру смелым шагом и дожидался выстрела Грибоедова. Грибоедов подвинулся на два шага; они постояли одну минуту в сем положении. Наконец Якубович, вышедши из терпения, выстрелил. Он метил в ногу, потому что не хотел убить Грибоедова, но пуля попала ему в левую кисть руки. Грибоедов приподнял окровавленную руку свою, показал ее нам и навел пистолет на Якубовича. Он имел все право подвинуться к барьеру, но, приметя, что Якубович метил ему в ногу, он не захотел воспользоваться предстоящим ему преимуществом: он не подвинулся и выстрелил. Пуля пролетела у Якубовича под самым затылком и ударилась в землю; она так близко пролетела, что Якубович полагал себя раненым: он схватился за затылок, посмотрел на свою руку, — однако крови не было».

Муравьев, человек совершенно порядочный и честный, тем не менее, смотрел на происходящее глазами Якубовича, который обладал мощным даром воздействия на людей и которому он, плохо его зная, искренне сочувствовал: «В самое время поединка я страдал за Якубовича, но любовался его осанкою и смелостью: вид его был мужествен, велик, особливо в ту минуту, как он после своего выстрела ожидал верной смерти, сложа руки». Кроме того, Муравьеву Грибоедов — не без подготовки его противника — не нравился. Он сам через несколько недель едва не вызвал Грибоедова на поединок, возбужденный пустяковыми сплетнями. И потому его интерпретации конкретных фактов не безусловны.

А. И. Якубович

Рисунок Л. Каратыгина. 1825 г.

Плохо верится, чтобы Якубович, зная, что в случае промаха или нанесения легкой раны ему придется выдержать выстрел противника с предельно сокращенного расстояния, стрелял в ногу (как он говорил Муравьеву сразу после поединка) или в кисть левой руки (как он говорил позже: «В знак памяти лишить его только руки»).

Мы уже сталкивались с подобной версией — «Киселев метил в ногу и попал в живот». На смертельных дуэлях часто стреляли в живот — это был выстрел наверняка. Завадовский стрелял в живот Шереметеву, который иначе убил бы его самого при следующем обмене выстрелами. Бретер Дорохов в смертельной дуэли со Щербачевым в девятнадцатом году стрелял в живот. (Пушкин эту дуэль хорошо знал и вспоминал по дороге с Черной речки.) Бретер-убийца Толстой-Американец смертельно ранил лейб-егеря Нарышкина выстрелом в живот. Дантес, как он сам утверждал, стрелял Пушкину в ногу, но попал в живот… Это был удобный вариант, переносивший моральную ответственность на случай, на судьбу.

Скорее всего, Якубович стрелял Грибоедову в живот, но промахнулся.

Есть сведения, что перед смертью Шереметев позвал к себе Грибоедова и помирился с ним. Но Якубовичу было выгодно представить себя мстителем за убитого друга — отсюда легенда о клятве умирающему. Такая мотивация была смешна для дуэли с безобидным исходом, но необходима в случае намерения убить противника.

Якубович последовательно и талантливо выстраивал собственный романтический образ — отсюда его героическая поза под пистолетом Грибоедова, отсюда легенда о простреленной шляпе Завадовского, отсюда и легенда о клятве умирающему Шереметеву.

На этом этапе жизни смертельный исход дуэли-возмездия был весьма желателен как сильная черта демонического облика. Ради своего романтического демонизма Якубович готов был идти на немалые жертвы. Роль романтического мстителя-цареубийцы, которую он с бешеным темпераментом разыгрывал в Петербурге конца двадцать пятого года, — при том, что убивать царя он вовсе не собирался, — обошлась ему в каторгу и смерть в Сибири.

Одна из основополагающих статей дуэльного кодекса гласит: «Практическая цель дуэли состоит в том, чтобы, когда исчерпаны все средства соглашения и примирения сторон, между которыми произошло столкновение на почве, затрагивающей честь, — дать решительное и окончательное восстановление чести.

На этом основании даже самое тяжкое оскорбление признается не оставляющим ни малейшего пятна на чести, раз только она получила удовлетворение посредством дуэли; при этом безразлично: осуществилась ли дуэль или не была осуществлена вследствие признания ее неосуществимости на основании законов о дуэли; а если дуэль была осуществлена, то — оказалось ли ее результатом пролитие крови или нет».

Однако подобный подход был чужд большинству русских дуэлянтов. Мордвинов хотел убить Киселева, а не просто обменяться с ним ритуальными — пускай и чреватыми кровью — выстрелами. Кушелев отнюдь не считал, что сам факт бескровного поединка с Бахметевым может искупить нанесенное ему оскорбление. Пушкин мечтал убить Дантеса.

Выходя на поединок-возмездие, человек не довольствовался опасным ритуалом восстановления чести. Он хотел реального результата — крови противника или его окончательного устранения.

Декабрист Волконский в период своей буйной молодости пытался таким способом избавиться от счастливого соперника: «Придраться без всякой причины к нему, вызвать его на поединок, с надеждою преградить ему путь и открыть его себе, было минутное дело, подтвержденное на другой день письменным вызовом». Противников примирил их общий друг — граф Михаил Семенович Воронцов, в кабинете которого в тот день решались судьбы трех вызовов. Результат — два примирения и одна смерть…

Ни Якубовичу, ни Грибоедову нечего было смывать со своей чести. И уж, во всяком случае, Грибоедов никак не оскорблял честь Якубовича.

Для Грибоедова боевая встреча с бывшим корнетом лейб-уланского полка тоже была дуэлью-возмездием. Ибо при всем своем ощущении вины перед погибшим Шереметевым он понимал и зловещую игру Якубовича. «Грибоедов после сказал нам, — пишет Муравьев, — что он целился Якубовичу в голову и хотел убить его, но что это не было первое его намерение, когда он на место стал». Первым его намерением было раздробить противнику плечо — очевидно, чтоб лишить его возможности владеть оружием. Он воспринимал Якубовича как опасного интригана и бессмысленного бретера, искателя чужих жизней. «Пусть стреляет в других, моя прошла очередь», — писал он после поединка, горько посетовав, что не раздробил тому плечо.

Дуэлей у Якубовича больше не было. Человек отчаянной храбрости, он отличился в боях против горцев, получил тяжелую рану в лоб и отправился в двадцать пятом году в Петербург. Игра его к тому времени стала куда крупнее. Он создавал теперь политические легенды, представляясь членом несуществующего Кавказского тайного общества с Ермоловым во главе. В Петербурге он сперва играл цареубийцу, а затем взял себе роль русского Риего — вождя революции. И предал эту революцию…

Романтический демонизм Якубовича, вырастая, захватывая общественную сферу, естественно перерождался в романтический аморализм…

Юный Пушкин знал Якубовича в Петербурге. Затем постоянно слышал о его кавказских подвигах. И до поры до времени жил под обаянием его не яркой даже, а яростной личности. 30 ноября двадцать пятого года, когда в столице уже стало известно о смерти Александра, и Якубович, скрежеща зубами, кричал Рылееву, что тайное общество вырвало у него жертву — царя, Пушкин вопрошал Александра Бестужева, ничего этого не зная: «…Кто писал о горцах в „Пчеле“? Вот поэзия! Не Якубович ли, герой моего воображения? Когда я вру с женщинами, я их уверяю, что я с ним разбойничал на Кавказе, простреливал Грибоедова, хоронил Шереметева etc., — в нем много, в самом деле, романтизма».

Но, во-первых, романтизм здесь вовсе не оценочное понятие, это — особенный способ существования. Через несколько дней Пушкин писал Катенину: «…Как поэт, радуюсь восшествию на престол Константина I. В нем очень много романтизма; бурная его молодость, походы с Суворовым, вражда с немцем Барклаем…» Говоря о «бурной молодости» цесаревича, он знал, что бурность эта включала и грязное уголовное преступление — изнасилование замужней женщины, а о «вражде с немцем Барклаем» он через десять лет думал несколько иначе. (А может, и в тот момент не так уж ею восхищался, и письмо это, отправленное по почте, было дипломатическим маневром.)

Во-вторых, годы шли, накапливались сведения, стала ему ясна, хотя далеко не до конца, роль Якубовича 14 декабря. Он не мог знать, что в своем вольном конструировании действительности «храбрый кавказец» дойдет до того, что еще в самый день восстания станет клеветать на своих товарищей по заговору, обвиняя их в постыдном стремлении, победив, разделить «домы, дворцы», выгодные должности, станет обвинять их в попытке убить его, их обличителя.

Но после встреч и бесед с Грибоедовым в двадцать восьмом году, после поездки в двадцать девятом году в армию Паскевича, где он виделся и говорил с несколькими декабристами, после длительных разговоров с Михаилом Пущиным, свидетелем восстания и участником совещаний тайного общества, после встречи с телом убитого Грибоедова и размышлений о его судьбе Пушкин глубоко изменил отношение к Якубовичу и к дуэли у Татарской могилы.

В тридцатом году он начал писать «Путешествие в Арзрум», напечатал отрывок в «Литературной газете», бросил.

Иллюстрация к повести А. А. Бестужева-Марлинского «Амалат-бек»

Рисунок Лермонтова. 1835 г.

Вслед за этим он разработал подробный план «Романа на Кавказских водах». Это был роман о Якубовиче.

План постепенно — от варианта к варианту — развивался, приобретал определенность. И не только сюжетную.

«Кавказские воды — семья русских — Якубович приезжает — Якубович — становится своим человеком, приезд настоящего любовника — дамы от него в восторге. Вечер в калмыцкой кибитке — встреча — изъяснение — поединок — Якубович не дерется — условие — Он скрывается — Толки, забавы, гуляния — Нападение черкесов, похищение — Москва. Приезд Якубовича в Москву — Якубович хочет жениться».

Перед нами план «Выстрела» — с Якубовичем вместо Сильвио и перенесением места действия на Кавказ. Якубович — кумир местного общества до приезда «настоящего любовника», который и перебивает успех, «дамы от него в восторге». Столкновение, заканчивающееся вызовом. Якубович, как и Сильвио, не дерется, а откладывает поединок «с условием» и скрывается. Как далее развивались бы события и кого похищают черкесы, сказать наверняка трудно. Скорее всего — как явствует из других вариантов плана — счастливого соперника Якубовича. Но этот вариант был несколько по-иному реализован осенью тридцатого года в «Выстреле». (И, стало быть, план составлен до первой болдинской осени.)

Пушкин под Арзрумом в 1829 г.

Автопортрет

Вариант, в котором Якубович выглядит истинно романтическим героем, Пушкину в это время уже не подходил. Он искал другие пути.

«Расслабленный… брат едет из Петербурга — он оставляет свой конвой паралитику — на него нападают черкесы — он убивает одного из них — остальные убегают. Якубовича там нет. Спрашивает у сестры, влюблена ли она в Якубовича. Смеется над ним.

Якубович расходуется на него — и просит у него руки его сестры.

Дуэль».

Здесь уже вырисовывается иной сюжет. Герой едет на Кавказ, где на водах живет его сестра. Очевидно, со слов Якубовича, он знает, что его сестра влюблена в Якубовича. Но оказывается, что тот придумал эту любовь, и герой «смеется над ним». Тогда Якубович пытается заслужить его благодарность другим способом, привязать его к себе — «расходуется на него». И, считая, что герой уже не сможет отказать, просит руки сестры. Герой разгадывает игру, и дело кончается дуэлью.

Пушкин прикидывал различные направления сюжетных ходов, но роль Якубовича была одна и та же.

«Якубович похищает Марию, которая кокетничала с ним.

Ее любовник похищает ее у черкесов. Кунак — юноша, привязанный к ней, похищает ее и возвращает ее в ее семью».

Затем пошел второй вариант плана. Еще более выразительный.

«Поэт, брат, любовник, Якубович, зрелые невесты, банкометы (— сотрудники) Якубовича.

На другой день банка — все дамы на гулянье ждут Якубовича. Он является — с братом, который представляет его — Его ловят. Он влюбляется в Марию — прогулка верхом. Бештай. Якубович сватается через брата Pelham — отказ — Дуэль — у Якубовича секундант поэт — у брата… любовник, раненный на Кавказе офицер; бывший влюбленный, знавший Якубовича в горах и некогда им ограбленный.

— Якубович ночью едет в аул к узденю — во время переезда из Горячих на Холодные — Якубович похищает — тот едет и спасает ее с одним Кунаком».

С каждым вариантом плана личность Якубовича рисовалась все более темными тонами. Он уже не просто человек с сомнительными чертами поведения, он — глава шулерской шайки, он — удалец, не брезгующий грабить (под видом горца) своих товарищей-офицеров. Но отсвет романтического неистовства все еще лежит на нем — он похищает девушку, которую не может получить законно.

Однако в третьем варианте все становится на свои места.

«Алина кокетничала с офицером, который нее влюбляется — Вечера Кавказские — Приезд Кубовича — смерть его отца — театральное погребение — Алина начинает с ним кокетничать — Кубович введен в круг Корсаковых — Им они восхищаются — Гранев его начинает ненавидеть — Якубович предлагает свою руку, она не соглашается — влюбленная в Г. Он предает его черкесам.

Он освобожден (казачкою — черкешенкою) и является на воды — дуэль. Якубович убит».

Здесь Якубович — или Кубович, как хотел, очевидно, Пушкин назвать своего персонажа, чтобы отделить его от прототипа (весьма, впрочем, условно), — совершает настоящее, не оправданное никаким романтизмом, предательство. Он устраняет Гранева, своего соперника (соратника-офицера!), руками врагов — «предает его черкесам». То есть совершает военную измену и человеческую подлость.

Уж никаких иллюзий относительно позера, который из похорон своего отца устраивает зрелище — «театральное погребение», который в своих бешеных страстях способен на все, Пушкин уже не питает.

И он находит один только способ пресечь этот марш романтического аморализма — дуэль-возмездие.

В каждом варианте плана фигурирует поединок. Пока Якубовичу не был вынесен нравственный приговор, поединок кончался благополучно для него.

Но когда идеология, позволяющая ему силой безответственного воображения выворачивать действительность наизнанку, доводит его до грязного коварства, Пушкин обрекает его на смерть у барьера.

Разумеется, превращая наброски в роман, Пушкин изменил бы фамилию «героя своего воображения», но вариант — Кубович — говорит, что он не хотел лишить его биографической узнаваемости.

Разумеется, Пушкин не отождествлял абсолютно государственного преступника, каторжника Якубовича с негодяем, способным на любую низость. И роман, быть может, правильнее назвать не романом о Якубовиче, а романом о романтическом своевольнике, исходным материалом для которого был жизненный стиль Якубовича. И все же ни в ком из известных Пушкину (да и нам) людей не проявлялся так страшно принцип перекраивания действительности в угоду романтическому аморализму.

Вырвавшись из плена, Гранев не обращается по начальству, чтобы наказать предателя. Он делает это сам, ибо государство не должно вмешиваться в такие дела. Это — дело общества. Дуэль в подобном случае — оружие общества.

Честь Гранева не запятнана. Дуэль между ним и Якубовичем — не процедура восстановления чести. Это — наказание, возмездие. И здесь недействительны сомнения Ивана Игнатьича из «Капитанской дочки»: «И добро б уж закололи вы его… Ну, а если он вас просверлит?»

Когда речь идет о дуэли-возмездии, судебном поединке, «Божьем суде», правое дело должно восторжествовать. «… Дуэль. Якубович убит».

Другого пути Пушкин не видел.

Декабрист Розен вспоминал о начале двадцатых годов: «…лишне будет описать (совсем бы не лишне! — Я. Г.) поединки полковника Уварова с М. К. бароном Розеном, Бистрома с Карновичем и множество других».

Последние несколько лет перед восстанием члены тайных обществ и ближайшее их окружение жили среди вызовов и поединков. Ситуации бывали разные, мотивы — тоже: некоторые дуэли происходили от бытовых случайностей, мелких столкновений, но значима была непреложная готовность людей этой среды выйти на поединок.