Казанское взятие

Казанское взятие

Казань была «крепким орешком». При Иване III один удачный поход даже завершился ее взятием, но закрепиться там не удалось.

А летом 1530 г. пришла к Казани большая русская рать, судовая и конная, под началом князей И. Вельского и М. Глинского. 10 июля соединившиеся русские силы разбили казанцев, взяли острог и стали готовиться к штурму города. Однако русские воеводы литовского происхождения, Глинский и Вельский, завели местнический спор, кому же первому въезжать в Казань. Пока начальники спорили, начался сильный дождь. Посошные люди и пищальники, намокнув, бросили к чертовой матери всю артиллерию и разошлись (нет, это точно не рабы).

Казанские татары помимо легкой конницы имели тяжелую панцирную кавалерию, численность которой достигала 10–15 тыс. всадников, и пехоту, приспособленную для защиты укреплений. Артиллерия Казани включала как легкие пушки-пищали, так и тяжелые полевые и крепостные орудия. По данным историка М. Г. Сафаргалиева, в казанском войске было не менее 40–50 тыс. человек – примерно столько же, сколько и в литовском.

Но Иван Грозный сделал покорение Казанского ханства неизбежным. Ключами к нему стал Свияжск, поставленный всего за месяц в стратегически удачном месте. Его появление было результатом сложной логистической операции. Под Угличем зимой срубили крепость, потом разобрали – все бревна были помечены – и, едва сошел лед, переправили по Волге до места впадения Свияги; потом это колоссальное «Лего» было собрано снова. В кратчайшие сроки на площади 150 га было извлечено 3 тыс. м³ земли, израсходовано 20 тыс. м³ бревен. Охраняли стройку казанские татары, перешедшие на царскую службу, числом около полутысячи человек. Живущие окрест нагорные черемисы «град делати помогаху» и более того – обеспечивали строителей сбалансированным питанием, «хлеб же и мед и скот и всякую потребу во град привожаху».

И после падения Казани освоение Поволжья было длительным и тяжелым. Оно обеспечивалось не только военными победами, но и строительством городов, оборонительных черт, организацией сторожевой службы, переселениями служилых людей и крестьян и привлечением на свою сторону «инородцев» (это слово не несло негативной нагрузки, означало человека иного рода, нерусского и некрещеного).

Несколько лет после казанского взятия воеводам пришлось подавлять вооруженную активность мурз и «сотенных князей», которые никак не могли забыть о «славном» набеговом прошлом. Они выстроили городок на реке Меше, получали помощь людьми от заволжских степняков, грабили суда на Волге, разоряли приволжские селения, даже проникали вглубь русских земель. Некоторые бояре, оппозиционные царю Ивану, считали, что Казань снова будет потеряна, и это вполне их устраивало.

Но феодал Мамич-Бердей, вожак восставших, был в конце концов взят в плен, причем чувашами, верными Москве. Местное чувашское или мордовское население нередко выдавало или просто умерщвляло восставших феодалов. Правительство царя Ивана выводило казанских воинов в московские города и волости, где давало им поместья, обращая в государевых служилых людей. Крупное феодальное землевладение в Казанском крае исчезло. С успокоением края его начали заселять земледельцы из числа русских, чувашей, мордвы.[248]

Исследователь волжской колонизации Перетяткович пишет: «Русская государственная власть, уничтожив преобладание в крае аристократии, сама в своих отношениях к населению русскому и туземному руководится демократическим началом; последним обстоятельством некоторые даже склонны объяснять прочность русской власти между инородцами, среди которых она вследствие этого находила себе сочувствие».[249]

После 1552 г. были выстроены заново казанские укрепления. На Волге, в 40 верстах ниже впадения Камы, рядом с «перевозом» был поставлен город Тетюшев. Он дал начало оборонительной черте. Тетюшская засечная черта, длиной в 10 верст, протянулась от нового города к реке Свияге.

На нагорной стороне Волги, при впадении Чебоксарки в Волгу, на месте чувашской деревни в 1554 г. был поставлен г. Чебоксары.

На одном из волжских «перевозов», которым пользовались для нашествий ногаи, неподалеку от устья Камы, в 1557 г. основан казанским воеводой город Лаишев. В нем поселились дети боярские и стрельцы, а на городских посадах и в окрестностях – бывшие пленники из числа татар, принявшие православие.[250]

В 1574 г. среди устьев Большой и Малой Кокшаг, между Чебоксарами и Свияжском, на левой стороне Волги встал г. Кокшайск.

Во время восстания луговых черемисов, вошедших в сношения с крымским ханом и ногаями, в начале 1580-х гг. был воздвигнут Козьмодемьянск. Его поставили на правой стороне, между Василь-городом и Чебоксарами, неподалеку от впадения Ветлуги.[251]

В каждом новом городе русские люди немедленно воздвигали церковь, выполнявшую не только культовую, но и просветительскую функцию, нередко основывались и монастыри.

В 1555 г. Москва учредила Казанскую и Свияжскую епархию. Поприще для апостольской (миссионерской) деятельности было обширное. Но мусульман к крещению не принуждали. Среди поволжских народов все еще было распространено язычество, и обращение язычников являлось главной целью православных миссионеров. И если Европа, начиная с соседки Польши, обращала в свою веру костоломными пыточными инструментами, сжиганием и погребением заживо, то русское православие принципиально чуралось насилия и измывательства над чадами божьими, как бы они глубоко ни заблуждались.[252]

Удобной земли в Среднем Поволжье было предостаточно, «подрайские» черноземы давали урожая вдвое-втрое больше, чем московские суглинки. Однако значительная часть местного населения кочевала, кочевники же не хотели обрабатывать землю и не давали это делать другим. В Свияжском уезде мордва пахала землю наездом, приходя на время пахоты и жатвы с берегов Суры и Мокши.

Чуваши часто перебирались с места на места, бросая старые пашни, когда те начинали истощаться, и «хоромы свои перевозили».[253] Лишь около Казани имелись деревни оседлых черемисов.

По замирению Казанской земли в 1557 г. царский наместник разделил земли, находившиеся ранее в руках хана и мурз, между государем, духовенством и детьми боярскими.

Дети боярские, поселившиеся около Казани, несли не только ратную службу, но также пахали землю на свое прокормление и десятинную пашню для государства («на государя и на всех»). Пахали наездом и те дети боярские, что поселились в городе. Этот пашущий служилый люд пополнялся крестившимися татарами и чувашами.[254]

В 1563 г. и 1565–1567 гг., уже после распределения земель, последовало их описание в писцовых книгах. Сперва учитывались дворцовые, потом земли «верстанных людей» – различных служилых лиц. Далее земли государственные, которые сдавались земледельцам, платившим оброк за их использование. И в конце концов земли, на которых жили пленники и поволжские «инородцы». Они вносили точно такой же оброк в казну, как и русские черносошные крестьяне. Никакого гнета, закабаления и дополнительных налогов русское завоевание не несло – в отличие от турецкого, польского или английского.

Всех служилых, которых «поверстали поместьем», оказалось в Свияжском уезде 34 человека. В их поместьях жили еще 543 человека – в общем, людность небольшая. В Казанском уезде поселилось 155 служилых людей, в их поместьях 121 двор был помещичьим, 50 дворов – крестьянскими и 48 – людскими. То есть во многих поместьях стоял только один двор – самого помещика.

«Некоторые деревни, – читаем у Перетятковича, – состояли из одних лишь боярских детей, которые, несмотря на свою малочисленность, ставили иногда общими силами церковь и сообща же распахивали пашню, к ней приписанную».

В общем, первыми пахарями новой русской земли были предки позднейшего «благородного дворянства».

Православное духовенство, в котором выделялись Герман, основатель Богородицкого монастыря, и Варсонофий, изучивший в крымском плену татарский язык и исламское богословие, вело местное население к христианству. Заодно и обучали детей грамоте. Дискуссий оба старца не боялись. Варсонофий «истязался с неверными и укоряя их, и препирая и ко крещению приводя, уча и наказуя веровати». Благодаря деятельности таких священников в большом числе появляются «новокрещенские» села и деревни. Новокрещены также селились в одних деревнях вместе с русскими.

Чуваши, наиболее склонные к оседлому образу жизни, быстрее всего ужились с русскими переселенцами и стали проводниками русского влияния. Много чувашей поселилось на епископских и монастырских землях.

На смену полукочевой системе землепользования наездом в Поволжье приходила господствовавшая в центральной Руси трехпольная система.

Русскими сначала заселялись селища и городища, многие из которых заросли быльем с начала XV в., со времен золотоордынской «замятии». Затем поселенцами распахивались дикие поля, залежи, вырубался и выжигался «черный дикий лес» – под пашни и покосы. О починках часто писали – «стал на лесу». Лесные починки быстро обрастали дворами и превращались в деревни.

Если крупные реки сохраняли инородческие наименования, то небольшие речки, холмы, озера и овраги получали преимущественно русские названия – свидетельство того, что переселенцы обосновывались в тех местах, где раньше оседлости не было.[255]

Привлекая на новые земли крестьян, государство и частные владельцы, особенно монастыри, действовали при помощи длительных льгот, как правило десятилетних.

Впрочем, случалось и так, что «изменники татары» брали в полон монастырских крестьян и продавали в рабство куда-нибудь в Заволжье. Бывало, что дети боярские, от которых уходили крестьяне на монастырскую землю, требовали с них больше денег за выход («пожилое»), чем указывалась Судебником. Да еще и мстили за уход, например могли ограбить на новом месте жительства. Заодно доставалось и монахам. Однако и монахи, и крестьяне могли найти управу на распоясавшегося помещика, подав челобитную воеводе или прямо царю.[256]

Крестьяне, селившиеся как на дворцовых, так и на владельческих землях, должны были платить налог за ее использование. Собирался он по имущественным единицам – вытям, или сохам. На Волге в то время выть равнялась 15 десятинам обрабатываемого поля.

Плата в натуре заключалась в обработке «по десятине ржи и десятине яри» в поместьях служилых людей или по десятине в монастырских вотчинах – на выть.[257]

После взятия Казани и Астрахани на волжском пути разгулялась казачья вольница – грабила торговые русские суда и ногайские кочевья, не разбирая, где мирные, а где воинственные. Разбойники базировались на возвышенной и поросшей Самарской Луке, при впадении Самары в Волгу, – там было полно пещер и прочих схронов. Правительство послало в 1557 г. атамана Ляпуна Филимонова (несмотря на смешное имя бывшего одним из покорителей Астрахани) со служилыми казаками на волжскую Переволоку, а стрелецкого сотника Степана Кобелева – на Большой Иргиз. Казаки-разбойники убили Филимонова, зазвав его на «переговоры».[258]

Однако после мер по обузданию разбойной стихии, предпринятых правительством, часть казаков ушла с Волги на Терек, Яик и в пермские владения Строгановых. И ушедшие, и оставшиеся приняли условия государевой службы и принесли немало пользы стране.

Правый берег Волги, который осваивался в первую очередь, имел пограничную службу, схожую с той, что действовала на «польской украйне» к югу от Оки.

«На Волге и по некоторым другим рекам пока учреждены были постоянные сторожи со станичными головами, вожами, позднее со стоялыми головами, которые своими разъездами должны были обхватывать все пространство от Волги до Вороны, Оскола и Донца», – пишет историк И. Д. Беляев.[259]

Заволжских ногаев честно старался удерживать от набегов присягнувший царю Ивану хан Измаил. Однако честная жизнь лишила традиционных «источников заработка» значительную часть его кочевых подданных. Хан предусмотрительно отослал многих мурз с их отрядами на службу в Москву. А правительство постоянно отправляло ногаям деньги, продовольствие и даже одежду. Кочевники стали привыкать к ношению русской летней одежды – шерстяных опашень и т. д.

Тем не менее к 1559 г. многие ногайские роды, презрев приказы Измаила, ушли из Заволжья на запад, в основном на Северный Кавказ, во владения крымского хана, где составили Казыевы улусы.

С упадком ханской власти после смерти Измаила Москва стала требовать не только от нового хана Уруса, но и от отдельных мурз, чтобы они караулили «по Волге летом и зимой». И подкрепляла просьбы угрозами и подарками. Однако ни кнутом, ни пряником пресечь переправу немирных ногаев через Волгу полностью не удавалось. Ногайские всадники вторгались в мещерские, алатыр-ские и темниковские «украйны». Набеги усилились на рубеже 1570-1580-х гг., когда крымцы стали оправляться от молодинского разгрома.[260]

Волжские и уральские казаки отвечали на ногайскую набеговую активность соответственно. В 1577 г. они напали на ногайскую столицу Сарайчик на Яике. А в 1581 г., после разорительного ногайского набега на Русь, сожгли Сарайчик и истребили всех его жителей…

Казанским приказом в начале царствования Федора Ивановича заведовал Дружина Пантелеев, представитель новой плеяды государственных людей, поднятых Иваном Грозным, – «замечательный по уму человек» – по отзыву весьма недоброжелательного к России Дж. Флетчера.[261]

Правительство продолжало строить города на нагорной и луговой сторонах Волги; вокруг городов, выполнявших роль грибницы, росли деревни и починки.

Перетяткович пишет: «Как следствие этого в конце XVI столетия в некоторых селах и деревнях Казанского уезда, в которых в шестидесятых годах находилось, например, всего 8 дворов с 6 вытями… население выросло до 28 дворов с 10 вытями…»

Появлялись новые укрепления на речных переправах, правительство теперь поручало вести наблюдение за ними частным лицам – за вознаграждение. Например, «Ивану Вятчанину с товарищи 10 человек» (кстати, недурное название для ЧОПа) был вверен надзор за Анатовским перевозом на Каме за г. Лаптевым.

Сторожи, расположенные на речных переправах и в местах, где «вернее проведать про воинских людей», также способствовали возникновению поселений, например к югу от г. Тетюшева.[262]

Настал черед городского строительства в Нижнем Поволжье. В 1586 г. появился город на Самарской Луке, ранее облюбованной казаками-разбойниками. Теперь служилые люди могли гораздо лучше контролировать движение ногаев через Волгу. Хан Урус, доселе изображавший дружбу, потребовал от русских сноса Самары, открыто угрожая ее разорением. Оно и понятно: Урус боялся потерять окончательно любовь своих воинственных подданных, которые хотели дополнять скудные плоды кочевого скотоводства пленницами и прочей добычей.

Урусу ответил перешедший на государеву службу «царевич» Мурат – из крымского правящего рода Гиреев, но стремительно обрусевший. Он посоветовал хану: «Не дуруй», угрожая в случае проявления дурости разорить ногайские станы при помощи «рати огненного боя».

Вслед за Самарой был основан на волжском правом берегу, также на переправе, в местах с хорошей почвой, Царицын. Это произошло в 1589 г. под руководством воеводы Г. Засекина. Годом позже был поставлен Саратов на левом берегу, неподалеку от Большого Иргиза, где часто кочевали ногаи перед набегом на Русь (позднее город был перенесен на 10 верст).[263]

Правительство, осваивая новые земли, действовало в интересах народа, что людьми вполне осознавалось. О взятии Казани было сложено с полсотни народных песен (но хоть бы одна о присоединении к Российской империи Курляндии). Правительству была в помощь и подвижность народа. Иностранцы отмечали, что русский «легко решается на переселение и свободно направляется для колонизации в отдаленнейшие страны… если только при этом находятся с ним его семья и соседи».[264]

Русские поселенцы стремились занять поляны на возвышенностях у рек, «на гриве», где удобство речного транспорта сочеталось с «доброй землей», мягкой, хорошей для пашни.

Однако следующая волна колонистов создавала починки, деревни, займища уже в «черном диком лесу». Лес не только внушал страх, но и привлекал поселенцев звериными ловлями и бортными деревьями. Рисковать, так по-крупному – поселенцы стремились захватить как можно больше лесных угодий, а писцы долгое время не производили их точного измерения, указывая в учетных книгах лишь примерное местоположение. Лесные угодья с необозначенными в документах границами надлежало хорошо сторожить, а лучше всего обосноваться рядом с ними. Но одним зверем сыт не будешь. Избушки промысловиков неизбежно превращались в деревеньки с пашней и сенокосом.

В описаниях монастырских владений часто указывается размер «пашенного леса» – лесного участка, где впоследствии будет устроена пашня.

Размеры пашни, приходящейся на одного крестьянина, обычно были небольшими, 1,5–2 десятины, что обусловливалось естественными ограничениями – в первую очередь коротким сельскохозяйственным периодом.[265] Но земля первые годы хорошо родила хлеб.

За исключением площадей, переданных в монастырские вотчины (например, Троицкому Сергиеву и Богородицкому монастырям), правительство старалось отдавать землю на поместном праве небольшими участками.

Среди высокородных особ, пожалованных весьма малонаселенными поместьями в Свияжском уезде, были князья Михаил Бахтеяров-Ростовский, Андрей, Дмитрий и Никита Ростовские, Борис Семенович Пожарский, Никита и Федор Яновы, Иван Темкин, Роман Приимков, Михаил Шеин и др. Таковы были результаты «опричной» политики, когда княжата из давно населенных земель теряли там свои многолюдные вотчины, своих бояр, дворян и подневольную челядь, свои кормления, свое политическое влияние в качестве местных державных владельцев (унаследованное от периода удельной раздробленности) и перемещались на окраины государства. Здесь, уже в роли уездных дворян, им надлежало служить за землю.[266]

Легче всего заселялись беломестные вотчины монастырей.

У Троицкого Сергиева монастыря, где архимандритом был Варсонофий, имелось около 1557 г. лишь 2 деревни и 3 починка с займищем, всего 30 дворов. А в 1570-х гг. уже есть село Услон с храмом.

Монастырь в это время берет «дикой и черной лес на Услоне на четыре версты поперек… на пашни расчищати лес». Община села Услон высылает починки во все стороны монастырских владений. Поселившиеся там крестьяне получают 15-летнюю льготу не платить оброк.

На левой стороне Свияги, по притокам Большой и Малой Бирлы, на монастырских землях живут полоняники.

С 1560-х по 1590-е гг. количество деревень здесь увеличивается втрое, появляется мельница Большое колесо «за Свиягой на светлом ручью». А к мельнице «прибавлено лугов, старых покосов по обе стороны ручья и новых росчистей 250 копен…»[267]

Переселенцы оставались весьма легкими на подъем и при едва заметном улучшении положения с безопасностью отправлялись дальше, на новые невыпаханные земли.

Когда в 1590-е гг. местность около Тетюш была защищена засекой, проведенной в вековом лесу и упиравшейся в Свиягу здесь сразу стало расти число поселений.

Хозяйствовать абы как помещикам не дозволяется. Так, поместье, находившееся недалеко от засеки на реке Улеме (правом притоке Свияги), забрано у воина Болтина, коим было приведено в негодное состояние, в собственность дворцового ведомства. Помимо села Федоровского здесь появляются три деревни, населенные мордвой, а 20 служилых людей из числа пленников получают поместья.[268]

Не менее успешно, чем фронтир, заселялись и соседние к нему старые земли, например Нижегородский уезд. Поселенцы «посошлись из дальних мест и дворы поставили, и лес секли, и перелоги раздирали, землю распахали».[269]

В конце XVI в. на правом берегу Камы и на ее притоке Ветке появляются два острога, каждый с пятью башнями и тремя воротами. Возле них скапливается население. Около первого острога появляется слобода, называющаяся Рыбной, – с 69 дворами. В ней «садовое» хозяйство: крестьяне занимаются аквакультурой, «рыбу в озеро сажают и стерегут и из озера рыбу вынимают».

Отделившиеся от Рыбной переселенцы, числом 13, решают заняться пахотой. Они составляют отдельную общину, сводят лес и, находясь на льготе, «пашут своей росчисти… безоброчно по государеву указу».

Выше Рыбной слободы возникает дворцовое село Анатош, в котором «три государевы житницы», 30 дворов пашенных крестьян и 13 дворов, чьи владельцы живут ремеслом и торговлей.

Выше села Анатоша на реке Ветке возле острога вырастает село Ветки с церковью, церковной пашней, 35 дворами пашенных крестьян и 7 дворами торговцев и ремесленников.

К этим дворцовым селам тянуло (относилось) шесть деревень.

Число дворов во владениях Преображенского монастыря близ Казани увеличивается с 44 в 1560-х гг. до 121 в начале XVII в., крестьянская пашня возрастает почти в 4 раза. Вместе с тем уменьшается размер сенокосов, и крестьяне «косят наймуя на стороне».

В вотчинах монастыря уже в 1560-х гг. вместе с русскими крестьянами упоминаются «новокрещены, полонянники и Чуваши», в одном починке «живут в нем Татаровя на льготе». В начале XVII в. все обитатели монастырских владений носят уже русские имена и фамилии. «Татаровьев» никто силком в православие не тащил, это было категорически воспрещено.[270]

В Казанском уезде много служилых новокрещен, татар и чувашей владели землей «без дач и государевых грамот и выписей», потому что теми землями «владели отцы их и дядья и братья до Казанского и после Казанского взятья».

Воеводам, отправляемым в какой-либо город, в уезде которого жили «инородцы», поручалось «смотрети над головою стрелецким» и «над всякими русскими людьми», чтобы они «черемисы не обидили… и поминков с них не имели и насильств им не чинили».

В отличие от европейцев, не признававших прав завоеванных народов на землю, русские власти повсеместно сохраняли землю за теми, кто издавна жил на ней. Вообще российская власть признавало базовое равенство победителей и побежденных. И эта политика оправдывала себя.

«Инородцы», владевшие поместьями, как правило, крестились первыми, притом новокрещены были весьма ревностными верующими.[271]

Русская вера и русская государственность совместно превращали пространство любой степени дикости в мир созидательного труда и производящего хозяйства. Татарин и черемис, входя в этот мир, сохраняли свою этничность, но становились русскими по типу национально-государственной работы…

В это же время «цивилизованная Англия» королевы Елизаветы I (о которой снято так много комплиментарных фильмов) осваивает Ирландию в следующем стиле: «Головы убитых за день, к какому бы сословию те ни относились, должно было отсечь и принести к тем местам, где он (полковник) располагался на ночь, и разложить их по обеим сторонам дороги, ведущей к его палатке, и так, чтобы никто идущий к нему с каким-либо делом, не преминул увидеть их. Головы должны устрашать; от мертвых не убудет, а живые пусть ужасаются при виде голов своих отцов, братьев, детей, родственников и друзей, на которые будут натыкаться, идя разговаривать с вышеупомянутым полковником».

Сущностью английского правления в Ирландии стало постоянное ограбление местного населения при помощи конфискации у него земли – в пользу английских колонистов.[272] Кромвелевское повторное завоевание Ирландии, приведшее к гибели половины населения острова, 616 тыс. человек, началось со слов вождя буржуазной революции, что Англия «продолжит великий труд по искоренению кровожадных ирландцев и их приспешников и доброжелателей». 100 тыс. ирландцев были проданы как рабы в Вест-Индию. От 75 до 85 % всей земли, принадлежавшей ирландцам, было конфисковано и передано во владение колонистам-протестантам из Англии и Шотландии…[273]

После фаз тотального устрашения и массового ограбления наступил этап рационального удушения ирландцев.

«Треть ирландской арендной платы тратится в Англии, что вместе с прибылями, пенсиями и прочим составляет добрую половину доходов королевства, все – чистая прибыль для Англии. Эта арендная плата выжимается из крови, жизненно важных органов, одежды и жилищ арендаторов, которые живут хуже, чем английские нищие», – отмечал Джонатан Свифт в статье «Краткое обозрение государства ирландского».

К началу XIX в. каждый год из Ирландии в карманы собственников земли, живших в Англии, выкачивалось свыше миллиона фунтов стерлингов арендной платы. Сами ирландцы оставались ни с чем. В относительно плодородной стране голод с тысячами смертей сделался привычным явлением.[274]

Когда выращивание зерна сделалось неприбыльным, лендлорды стали выбрасывать мелких арендаторов с земли, передавая ее под выращивание кормовых трав для скота.

Внешне невинный процесс перехода на продуктивное животноводство дорого обошелся всему ирландскому народу.

Ирландские крестьяне-католики остались со своими крохотными участками, где жили выращиванием картофеля. Щедрый американский гость спасал от смерти. До поры до времени, пока его не сгубила грибковая болезнь. Началась демографическая катастрофа.

«…Мы вошли в хижину. В дальнем углу, едва видные сквозь дым и покрывающее их тряпье, лежали обнявшись трое детей, с запавшими глазами, без голоса, в последней стадии дистрофии… Над остатками горящего торфа скорчилась еще одна фигура, дикая, почти нагая, почти нечеловеческая с виду. Жалобно стеная, иссохшая старуха умоляла нас дать ей что-нибудь, показывая руки, на которых кожа свисала с костей», – пишет английский автор, посетивший Ирландию в 1847 г. И в то же время «огромные стада коров, овец и свиней… отправляются с каждым отливом, из каждого из 13 наших портов, курсом на Англию, и помещики получают арендную плату и отправляются тратить ее в Англию, и сотни бедняков ложатся и умирают вдоль дорог от недостатка пищи».[275]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.