Глава 20 «Разъездной государственный оркестр»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 20

«Разъездной государственный оркестр»

Музыкальные интересы моего друга открыли новую страницу его жизни в Вене. Если до этого его страстное увлечение ограничивалось оперой, то теперь он стал проявлять симпатию к концертному залу. Адольф посещал концерты симфонической музыки, устраиваемые Обществом музыки в Линце, и, вероятно, раз шесть или семь видел, как дирижирует Август Гёллерих, но его настоящей целью было следить за моим исполнением как инструменталиста. Возможно, он считал, что моя спокойная, послушная натура не годится для такой большой ответственности перед публикой, и ему было интересно посмотреть, какие у меня успехи. Какова бы ни была причина, я заметил, что после каждого концерта он говорил о моей роли в нем больше, чем о самом концерте.

В Вене все было иначе. Вмешались другие обстоятельства. В Консерватории я регулярно получал один – три пригласительных билета на концерты. Я всегда отдавал один билет Адольфу, а иногда все три, если допоздна работал над партитурой. Так как билеты были на хорошие места, то посещение концертов не было такой же борьбой, как походы в Оперу. Из его замечаний после возвращения с концертов я, к своему удивлению, заметил, что Адольфу нравится симфоническая музыка, что порадовало меня, так как это расширяло нашу общую сферу интересов в музыке.

Возглавлявший консерваторскую школу дирижеров Густав Гутхайль также дирижировал на концертах Венского концертного общества. Мы также были очень высокого мнения о директоре Консерватории Фердинанде Лоу, который иногда дирижировал в Венской филармонии, когда там играли Брукнера. В Вене существовали сильные разногласия между сторонниками Брамса и Брукнера, хотя оба композитора умерли уже больше века назад. Даже Эдуард Ганслик, ненавидимый всеми венский музыкальный критик, которому мы дали прозвище Бенкмессер, уже скончался к тому времени, хотя раны, нанесенные им, еще не зарубцевались. Ганслик, наш заклятый враг, потому что он жестоко оклеветал нашего кумира Вагнера, был на стороне Брамса против Брукнера.

И хотя мы с Адольфом отдавали дань уважения двум мастерам, были все же на стороне Брукнера, потому что предпочитали его музыку; этому способствовало и то, что он был австрийцем. Адольф сказал, что Линц должен быть родиной Брукнера точно так же, как Байройт родиной Вагнера: концертный зал в Линце, как он называл почти законченный проект своего нового здания, должен быть посвящен памяти Брукнера.

Помимо симфоний мастеров классики Адольф с огромным удовольствием слушал произведения композиторов-романтиков Карла Марии фон Вебера, Шуберта, Мендельсона и Шумана. Он был увлечен Григом, чей концерт для фортепиано ля минор нашел очаровательным. Он очень сожалел, что Вагнер работал только для оперной сцены, так что увертюры к отдельным операм можно было услышать только в концертных залах. Вообще Адольф не испытывал особого восторга перед виртуозами инструментальной игры, хотя никогда не пропускал отдельных сольных выступлений, таких как исполнение фортепьянных и скрипичных концертов Моцарта и Бетховена, скрипичного концерта ля минор Мендельсона и, больше всего, фортепьянного концерта ля минор Шумана.

Эти частые посещения концертов начали выбивать Адольфа из колеи, но в течение какого-то времени я не мог понять причину этого. Любой другой человек был бы доволен тем, что слушает концерт. Но не Адольф. Он сидел на своем бесплатном месте в зрительном зале, наслаждаясь великолепным скрипичным концертом ре минор Бетховена, и был доволен и счастлив, но все же – когда он пересчитал слушателей, оказалось около 500 человек – он спросил себя: «А как насчет многих тысяч людей, у которых нет возможности послушать этот концерт?» Конечно, не только среди студентов-музыкантов, но и среди ремесленников и рабочих нашлось бы много таких, кто был бы рад, как и он, получить бесплатное или доступное по цене место в концертном зале и послушать бессмертную музыку. При этом он думал не только о Вене, так как в столице людям было сравнительно просто пойти на концерт, если они этого хотели, но и о небольших провинциальных городках. Из своего опыта в Линце он знал, как мало в провинции культурных учреждений. Это следовало изменить: посещение концертов больше не должно быть прерогативой привилегированного меньшинства. Сам он воспользовался бесплатным билетом, но всю систему следует со временем поменять.

Такое мышление было характерно для Адольфа. Вокруг него не могло случиться ничего, что не носило бы всеобщий характер. Даже чисто культурные события, такие как посещение концерта, пробуждали в нем осознание проблемы, которая касалась всех, осознание чего-то, к чему «идеальное государство», о котором он мечтал, не могло оставаться равнодушным. «Революционная буря» снесет ворота в искусство, до сих пор закрытое для многих, это будет «социальная реформа», даже в области наслаждения музыкой. Разумеется, многие молодые люди в то время думали точно так же, как и он, и его протест против привилегированных классов общества в отношении художественных интересов не был чем-то необычным. Существовали общества и организации, у которых была ясная цель – нести искусство в массы; многие вели тяжелую борьбу с видимым успехом, но уникальным был подход Гитлера к этому вопросу. Если другие были рады каждому дню в их стремлении к цели, то Адольф отвергал их благонамеренные, но негодные методы и стремился к полному решению проблемы везде, где это можно осуществить. В то время, когда он впервые заявил о своем проекте, он был у него уже в процессе создания. Что характерно, его не удовлетворяло просто пропагандировать некую стратегию; ему нужно было проработать весь проект во всех мельчайших деталях, как будто он получил на это «распоряжение сверху». В законченном виде стратегия была настолько переполнена интеллектуальным содержанием, что требовались только словесные полномочия для ее воплощения в жизнь.

За все время, что я знал его, эти полномочия так и не были ему даны, и именно по этой причине я считал его фантазером, даже если он уже аргументированно убедил меня в разумности стратегии. Он был уверен, что со временем одно его слово будет действовать так, что сотни и тысячи различных планов, хранящихся в его голове, будут четко изложены и выполнены. Он редко говорил об этом, да и только со мной, потому что он знал, что я верю в него.

Раньше, когда он ухватывался за какую-то идею и разрабатывал ее тщательно и квалифицированно, другой слушатель, бывало, замечал: «Да, но кто будет за все это платить?» В Линце я сам был виноват в том, что легкомысленно поднимал этот вопрос, потому что он был очевиден. В Вене я стал более осмотрительным и избегал задавать вопрос о том, откуда возьмется финансирование. Адольф считал этот вопрос неуместным, и его ответы были разными. В Линце это было «государство». Этот ответ, на мой взгляд, был недостаточным. В Вене он больше склонялся к варианту «понадобятся бизнесмены», хотя могло быть и так, что он говорил коротко: «Тебя не спросят, потому что ты ничего в этом не понимаешь» или еще короче: «Предоставь это мне».

Первым сигналом того, что в недалеком будущем начнется новая политика, было ключевое слово, которое неожиданно появилось во время монолога или спора. Это был специальный термин, который он до этого никогда не употреблял. В тот период, когда он еще не определился со своим будущим, этот термин мог изменяться. Это случилось в те недели, когда он часто посещал концерты. Тогда он начал говорить об «оркестре, который гастролирует по провинциям». Я подумал, что такой оркестр уже реально есть в Вене, раз он заговорил о нем так, будто он действительно существует. Потом я обнаружил, что «разъездной оркестр», как он уже привычно называл его (слово «гастроли» имело какой-то нехороший подтекст) был плодом его воображения, а вскоре после этого – ведь он ничего не делал наполовину – у нас уже был «разъездной государственный оркестр».

Я, конечно, оказался в это вовлечен и отчетливо помню, что наш совместный план закончился десятью гастролирующими оркестрами, так что даже граждане, жившие в самых отдаленных и недоступных уголках страны, могли насладиться скрипичным концертом ре минор Бетховена и другими подобными вещами. Однажды вечером, когда Адольф рассуждал об оркестре, я спросил его, почему он принимает такое горячее участие в музыкальном проекте, когда его целью является стать архитектором. Ответ был краток и по делу: «Потому что на данный момент у меня есть ты». Это означало, что, пока я остаюсь рядом с ним, он будет пользоваться моими советами и опытом в качестве будущего дирижера оркестра. Мне было лестно это услышать, но когда я спросил, кто, по его мнению, будет дирижировать этим оркестром, он сразу же посмотрел сквозь меня, засмеялся и ответил: «Уж точно не ты». Став снова серьезным, он добавил, что в свое время он, безусловно, рассмотрит мою кандидатуру на этот пост. Но он задел мои чувства, и я сообщил ему, что, даже если он сейчас предложит его мне, откажусь от этой чести, так как хочу быть дирижером реально существующего оркестра, а не такого, который живет только в его фантазиях. Этого было достаточно, чтобы спровоцировать взрыв гнева, так как он никогда не потерпел бы, чтобы люди сомневались в конечном исполнении его идей. «Ты все равно был бы счастлив, если бы я назначил тебя его дирижером», – кричал он.

После этой бурной увертюры снова можно было приступать к «планированию». Я помню этот конкретный план очень отчетливо, потому что он затрагивал мою специальность, и я был более уверен в себе при обсуждении этого вопроса, чем тогда, когда он прилагал усилия к тому, чтобы присоединить «Кузнеца Виланда» к репертуару Вагнера. Насколько скрупулезно мы подошли к выполнению своей задачи, можно увидеть из ссоры, которая состоялась на следующий вечер по поводу арфы Людовика XVI. Адольф хотел, чтобы этих дорогих и чрезвычайно тяжелых музыкальных инструментов было три. «Для чего? – спросил я. – Опытный дирижер обошелся бы и одной». – «Смешно, – был сердитый ответ, – как ты будешь играть фейерверк из «Валькирии» только с одной арфой?» – «Я не стал бы вставлять это в программу». – «А если бы ты был вынужден вставить это в программу?»

Я сделал последнее усилие решить этот вопрос благоразумно. «Послушай, арфа стоит 18 тысяч гульденов». Я думал, что это заставит его спуститься с небес, откуда он с таким упрямством защищал свою идею, но ошибся. «Так дело в деньгах!» – вскричал он, и это решило спор: «разъездной государственный оркестр» будет иметь три арфы.

Когда размышляю о том, с каким жаром он спорил о вещах, которые существовали только в его воображении, я улыбаюсь. Это было замечательное время, когда мы больше возбуждались, играя в неясные интеллектуальные игры, чем в повседневной реальности. Мы уже не были бедными голодными студентами, а становились на некоторое время большими, влиятельными людьми. И хотя меня удивляла сила его воображения, создающая мир мечты, притом, что ему не хватало энергии для реального мира вокруг него, я, естественно, и не подозревал, что эти фантазии значили для него гораздо больше, чем какой-нибудь способ романтически проводить время.

Я сам часто размышлял над тем, что большие оркестры можно увидеть только в самых крупных городах: Вене, Берлине, Мюнхене, Амстердаме, Милане, Нью-Йорке, так как только там можно было черпать новые таланты, первоклассных музыкантов, необходимых им. Следовательно, только население этих больших городов могло слушать музыку в исполнении оркестра, тогда как те, кто жил далеко в деревнях и небольших провинциальных городках, были лишены этого. Задуманный Адольфом «государственный оркестр» был таким же замечательным по своему замыслу, как и простым. Возглавляемый талантливым дирижером, он должен был быть такой величины, чтобы иметь возможность исполнять все симфонии и путешествовать по всей стране. Когда Адольф спросил меня, как велик он должен быть, я был горд тем, что он посоветовался со мной, а не справился в своих книгах. Мне казалось, что он рассматривает меня как будущего дирижера. Поэтому я был в своей стихии. Я помню, как мы разложили все планы и бумаги на рояле – стол был слишком мал, – потому что Адольф хотел знать обо всем до малейших деталей. В нем сбивал с толку и заслуживал внимания этот непостижимый контраст: он создавал воздушный замок и при этом разрабатывал его до последней детали.

Оркестр насчитывал сто музыкантов, представительная группа, способная соперничать с другими крупными оркестрами на равных. Материально-техническое обеспечение ошеломило Адольфа. Я объяснил ему, что оркестру потребуются не только самые лучшие музыкальные инструменты, но и то, что транспортный вопрос тоже очень важен: осторожность при переездах, комплексная страховка, архив нотного репертуара для сотни музыкантов, пюпитры, стулья. Какой-нибудь старый стул просто не годился для первоклассного виолончелиста. Здесь он велел мне получить у секретаря оркестрового общества больше подробностей относительно всех необходимых приготовлений, в Союзе музыкантов – узнать о процедуре найма музыкантов и в довершение всего как определить стоимость проекта. Я сделал, как меня просили, и Адольф был удовлетворен моим отчетом. Общие затраты были громадными, но он от них отмахнулся. Возникло некоторое волнение относительно форменной одежды, которую должны будут носить музыканты. Я хотел, чтобы в ней присутствовало немного цвета, но Адольф был строг: форменная одежда должна быть черной и элегантной, а не шокирующей.

Транспорт был мудреной проблемой, так как в 1908 году в стране существовали районы, куда не доходил железнодорожный транспорт. Автомобили, шумные и дурно пахнущие, только начали колесить по улицам: мы стояли и смотрели, как они ехали с «убийственной» скоростью 15 километров в час, и задавали себе вопрос, подойдут ли они для разъездов государственного оркестра. Несомненно, они сильно улучшат его мобильность, но лично мне не нравилась эта идея.

Итак, оркестр приезжает по расписанию в какой-нибудь город, украшенный национальными флагами, где его приветствует бургомистр. Где будет проводиться концерт? В очень немногих городах имелся достаточно большой зал, чтобы вместить оркестр из ста человек и большую аудиторию. «Мы должны играть на открытом воздухе», – решил Адольф. «Концерты под звездным небом действуют очень возбуждающе, – ответил я, – но придется гарантировать, что небо будет звездным на протяжении всего концерта. И кроме того, теряется акустика». Весь замысел чуть не рухнул от этого. Адольф поразмыслил немного и затем сказал: «Везде есть церкви. Почему бы нам не играть в церквах?» С музыкальной точки зрения здесь не было аргументов против. Адольф сказал, что я должен узнать у церковных властей, готовы ли они будут предоставить здания церквей для гастролей «государственного оркестра». Я никак не мог выполнить подобное задание, но ничего не сказал, и, к счастью, Адольф забыл спросить меня, как продвигается наведение справок в этом направлении.

Мы пережили серьезные трудности при определении репертуара. Адольф хотел знать, сколько времени потребуется оркестру, чтобы подготовиться к исполнению симфонии. Тут не было надежного критерия, и это раздражало его. Ни при каких обстоятельствах он не принял бы мою точку зрения, которая состояла в том, что репертуар, если он должен был ограничиваться только немецкими композиторами – в этом он был непоколебим, – должен начинаться с Баха, Фукса, Глюка и Генделя и всегда с отдельных произведений Шутца. «А что же тогда было до них?» – хотел он знать. «Ничего не было для оркестровой программы», – ответил я. «Кто это говорит?» – закричал он.

Я ему спокойно объяснил, что он может полностью положиться на мои заверения, если, конечно, он сам не хочет заняться изучением истории музыки. «Что ж, займусь», – колко ответил он. Это положило конец спорам о репертуаре. Я не принял его резкий ответ всерьез, так как история музыки – нелегкий предмет для изучения и он отвлек бы его от его профессиональных интересов. Более того, он знал, что я хорошо владею этим предметом, ибо посещал по нему лекции в университете. Так что я был удивлен, когда на следующий день обнаружил, что он с головой ушел в толстенный том с каким-то таким названием вроде «Развитие музыки в различные века», книгу, которая, по крайней мере, утихомирила его надолго. Она не полностью удовлетворила его, он послал меня за диссертациями доктора Гвидо Адлера и доктора Макса Гритца, которые с жадностью прочитал.

«Китайцы сочиняли хорошую музыку две тысячи лет назад, – заявил он. – Почему у нас должно быть как-то иначе? У них был тогда определенный инструмент – человеческий голос. Только потому, что эти ученые мужи идут на ощупь в темноте в поисках истоков музыки или, точнее, ничего не знают об этом, это не значит, что она не существовала, даже при любом полете фантазии».

С какой скрупулезностью мой друг всегда приступал к какой-нибудь задаче! Все равно его предрасположенность к исследованию вещи до самых ее глубин часто приводила меня на грань отчаяния. Он не знал покоя, пока не истощал все возможные средства и наконец не сталкивался с пустотой; и даже тогда ставил напротив нее знак вопроса. Я могу себе представить, как такое отношение могло бы заставить всех преподавателей академии рисовать в своем воображении картины его удушения.

Наконец, он согласился на то, чтобы начинать программу выступления «государственного оркестра» с Баха, далее переходя от Глюка и Генделя к Гайдну, Моцарту и Бетховену, после чего должны были следовать композиторы-романтики. Выступление венчалось Брукнером, все симфонии которого должны были быть включены в репертуар. Что же касается современных и главным образом неизвестных композиторов, он предпочел выбирать их сам. Во всяком случае, сразу же отверг руководящие указания, установленные венскими музыкальными критиками, которых подвергал нападкам при каждой возможности.

С начала работы над проектом «государственного оркестра» Адольф стал носить с собой небольшую записную книжку, в которую после каждого посещенного им концерта заносил все подробности, касавшиеся произведения, композитора, дирижера и так далее, и сопровождал это своим мнением. Наивысшей похвалой, которую какой-либо концерт мог получить от него, был его вердикт: «Будет включено в репертуар нашего оркестра».

Долгое время я не мог избавиться от своей привязанности к «разъездному государственному оркестру». Появился граммофон, и каким бы чудовищным, царапающим слух устройством ни был, он тем не менее открыл дверь «механической» музыке. Радио находилось еще на стадии развития, но было уже ясно, что граммофонные записи и радио гарантируют, что «исполняемая» музыка будет со временем служить интересам индустрии «механической» музыки. Это был основной вопрос, который затрагивал всех людей, по-настоящему любящих искусство, и который мой друг пытался решить с помощью «разъездного государственного оркестра», доставляя первоклассную симфоническую музыку, не записанную на каком-либо оборудовании, непосредственно людям, где бы они ни жили.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.