VII. Человек-оркестр

VII. Человек-оркестр

У опалы все же есть границы. В Булони скромного офицера запаса Уинстона Черчилля, к его удивлению, встретил ординарец главнокомандующего сэра Джона Френча и препроводил в штаб маршала – замок в окрестностях Сент-Омера, где его ожидал самый горячий прием. Сэр Джон не забыл, что первый лорд Адмиралтейства проявил себя ценным союзником, когда его отношения с Китченером стали хуже некуда; впрочем, с тех пор они не стали лучше, и маршал Френч, предчувствуя надвигавшуюся опалу, не мог не симпатизировать министру, впавшему в немилость. Подобно многим военным и большинству политиков, Френч не считал Черчилля конченым человеком; у того не было ничего от пропащего ни в манере держаться, ни в речах… Как бы там ни было, но первая ночь нашего майора полевой армии не была лишена комфорта: горячая ванна, ледяное шампанское, изысканный ужин, мягкая постель… и превосходная новость: маршал предложил ему стать его адъютантом или принять командование бригадой, и еще было условлено, что до вступления в должность он пройдет подготовку к траншейной войне в батальоне гвардейских гренадеров.

20 ноября майор Черчилль узнал, что он придан 2-му гренадерскому батальону, стоявшему лагерем возле Мервиля, юго-западнее Армантьера[94]. Вечером его принял в штабе батальона подполковник Джордж «Ма» Джеффриз, который не любил незадачливых «парашютированных» ему на шею политиков и не скрывал этого. «Считаю своим долгом сказать вам, сэр, что с нами не обсуждали ваше назначение», – проронил он без тени любезности. Адъютант роты, видимо, решил не отставать от командира и заметил, что внушительный багаж придется оставить в тылу, поскольку «в армии более не принято держать вещей сверх того, что можно унести на собственной спине». Черчилль оказался во враждебном окружении в тяжелых условиях, которые стали просто невыносимыми, когда батальон прибыл на передовую под сильным обстрелом и занял полузатопленные траншеи перед изрешеченной осколками фермой…

Но сын лорда Рэндолфа, в его сорок один и при всей его тучности и привычке к роскоши, был так уж устроен, что вполне хорошо себя ощущал и в крысиной дыре, и в оксфордширском дворце; он сразу заявил, что «прекрасно себя чувствует», и даже добровольно вызвался сопровождать Джеффриза в его ежедневных обходах позиций на передовой – упражнении столь же физически тяжелом, как и опасном, выполнявшемся днем и ночью и, безусловно, способствовавшем установлению между участниками товарищеских отношений. Джеффриз предложил Уинстону расположиться в штабе батальона, где снаряды противника рвались не так часто, но, к его удивлению, тот предпочел обустроиться в передовой траншее: «Я должен признать, – напишет он впоследствии, – что мои мотивы вполне были достойны удивления. Дело в том, что в штабе батальона потребление алкоголя было строжайше запрещено; там пили только очень крепкий чай с концентрированным молоком – напиток удивительно гадкий. В траншеях, напротив, нравы были свободнее».

Вот так становятся героями… Подобные принципы могли лишь добавить популярности Черчиллю среди окопников, у которых о политиках было совсем иное представление. Правда и то, что он привез собой бесчисленное множество бутылок виски, порто, коньяка и шерри; он без конца получал посылки с провизией, которыми щедро делился, и ему даже удалось достать бог знает откуда котел и ванну, которыми он охотно разрешал пользоваться в те редкие случаи, когда не занимал их сам. Но было и нечто другое: добродушие, выносливость и хладнокровие новичка вызывали восхищение у его товарищей-офицеров, тем более что в них не было ничего напускного; Черчилль, обладавший даром почти мгновенно преобразовывать свои мечты в реальность, действительно был очарован этой «приятной жизнью среди приятных людей», которая предоставляла ему уникальную привилегию «заглянуть в сверкающие глаза опасности». Как и в Малаканде, под Омдурманом, Ледисмитом или Антверпеном, в его надменном безразличии к вражескому огню было что-то пугающее; он часто не снисходит до того, чтобы спрятаться в укрытии, вокруг него осколки снарядов сыплются дождем, пули очерчивают его силуэт, дырявя фляжку или застревая в карманном фонарике; многие стоявшие с ним рядом были убиты или ранены, но этот человек оставался неуязвимым. Однажды Уинстон вышел из своего крошечного блиндажа поболтать с одним праздным генералом, и через пару секунд туда влетел снаряд, начисто снеся голову находившемуся там офицеру…

Чтобы повидать падшего министра, многие видные деятели, такие как лорд Керзон или Ф. Э. Смит, соглашались месить грязь Фландрии, подавая пример некоторым высокопоставленным военным, никогда не видевшим траншеи так близко… Благодаря им и объемной корреспонденции, ежедневно доставлявшейся из Лондона курьерами Адмиралтейства, он узнал о проблемах правительства Асквита и о его решении прекратить Дарданелльскую операцию, эвакуировав войска. Ему также стало известно, что злопамятность консерваторов настигла его и в передовых окопах: маршал Френч обещал ему командование бригадой, но, покидая пост, был вынужден взять назад свое слово, так как тори в правительстве заявили о несогласии и Асквит уступил. Как сообщал премьер-министр маршалу Френчу, самое большее, на что Черчилль может рассчитывать, это командование батальоном в чине подполковника.

18 декабря 1915 г. сэр Джон Френч, передавая свой пост генералу Дугласу Хейгу, настоятельно рекомендовал ему Уинстона Черчилля; новый главнокомандующий отвечал, что будет только к лучшему, если Черчилль примет батальон, поскольку «он прекрасно проявил себя в траншеях» и самая высокая потребность на данный момент именно в командирах батальонов. В ожидании назначения Черчилль излазил всю линию фронта: его по-прежнему привлекала опасность, но в большей степени им двигало желание получить общее представление об условиях ведения войны и возможностях для наступления. Уинстон продолжал вести себя так, как если бы исход войны зависел от его инициативы и военных замыслов; вот почему с самого своего прибытия во Фландрию, в перерывах между обходами постов, среди разрывов гранат и снарядов, в залитых водой ходах сообщения или полуразрушенных фермах, при свете свечи или керосиновой лампы он не переставал записывать свои соображения о том, как выйти из смертельного тупика позиционной войны в траншеях, протянувшихся от Северного моря до швейцарской границы. Среди них были и детально проработанный проект сети наступательных туннелей, предложения по использованию огнеметов, дымовых завес, газовых резаков для проделывания ходов в проволочных заграждениях, переносных или передвижных щитов для пехоты, гидропланов-торпедоносцев и самого любимого его детища – «гусеничных самоходов», в которых он видел единственное средство прорвать фронт противника при незначительных собственных потерях. Бывшие члены Комитета по сухопутным кораблям при Адмиралтействе, построив десятки машин вместо одного-единственного прототипа, на который дал согласие Бальфур, пришли к интересным результатам, каковыми они поспешили поделиться со своим бывшим шефом. И тот в докладной записке, составленной буквально под огнем противника и озаглавленной «Варианты наступления», написал о танках следующее: «Машины этого типа способны одинаково успешно разрушать проволочные заграждения противника и подавлять его огневые точки. В настоящее время в Англии завершается постройка около семидесяти единиц, которые предстоит проверить. Ни одна из них не должна использоваться, пока все машины не станут пригодны для одновременного применения в бою. […] Они несут по два-три пулемета системы “Максим” каждая и могут быть оснащены огнеметами. […] Подойдя к проволочным заграждениям, они поворачивают направо или налево и следуют параллельно траншее противника, поливая брустверы огнем своих пулеметов и давя рогатки с проволокой, чтобы проделать проходы, […] по которым сможет пройти пехота, прикрываясь щитами».

Все это выглядело еще довольно фантастично для того времени и не принималось всерьез генералами Британского экспедиционного корпуса, начиная с нового главнокомандующего генерала Хейга, делавшего ставку на войну на истощение и на… массированные атаки конницы![95] Что до военного министра лорда Китченера, то после эвакуации Галлиполи тот утратил даже ту небольшую способность к инициативе, что была у него прежде. Вся тяжесть ведения войны падала на плечи начальника имперского Генерального штаба сэра Уильяма Робертсона… который был ярым сторонником войны на истощение! Хотя Черчилль уже не являлся корреспондентом, у него имелись иные возможности донести свое мнение до властей с помощью печатного слова: его меморандум «Варианты наступления» был передан главнокомандующему, а копия отправлена в Лондон, где документ был напечатан и распространен имперским Комитетом обороны для представления министрам и начальникам штабов, которые… не стали его читать точно так же, как и главнокомандующий.

Черчилль, уже знавший большинство офицеров на фронте (если не по совместной службе в Индии, Судане или Южной Африке, то по светским раутам матушки, тетушек и кузин), всегда умел заводить полезных друзей, остававшихся преданными ему на всю жизнь. Среди них были: Арчибальд Синклер, заместитель командира батальона гвардейских гренадеров (его Черчилль каким-то неведомым образом сумел перевести в свой батальон); Макс Эйткен, канадский фронтовой обозреватель[96]; Десмонд Мортон, адъютант генерала Хейга; Эдуард Спирс, офицер связи между британским Главным штабом и ставкой генерала Жоффра, сводивший Черчилля посмотреть на французские траншеи, где того встретили даже с большим почтением, чем когда он был первым лордом Адмиралтейства: ему даже подарили каску «пуалю»[97], которую Черчилль носил до конца пребывания во Франции, хотя она довольно забавно смотрелась на британском офицере…

Да шут с ней, с униформой! 1 января 1916 г. этот офицер, мало обращавший внимания на условности, был произведен в подполковники и назначен командиром 6-го батальона Королевских шотландских фузилёров, сильно поредевшего в мясорубке у Лоосе[98] тремя месяцами ранее. И вот солдаты, которым казалось, что они все в этой жизни повидали, стали свидетелями незабываемой сцены: в одно прекрасное утро посреди их импровизированного лагеря на унылой равнине Мооленакера появился верхом на лошади странный подполковник, одетый, мягко говоря, не по форме, в сопровождении внушительного обоза, доставившего его багаж, ванну, котел и нечто весьма напоминавшее ящики с горячительными напитками… Прием ему оказали не менее прохладный, чем у гвардейских гренадеров, потому как прежнего командира в батальоне любили и уважали, а вот политиков – как раз наоборот, к тому же новоприбывший явно был кавалерийским офицером и его команды звучали непривычно для пехотинцев. Но как и в батальоне гвардейских гренадеров, предубеждения скоро рассеются, благо новый подполковник был скуп на наказания и щедр на поощрения, много заботился о боевом духе солдат, любил не только поучать, но и учиться и никогда не чурался черной работы: пока батальон был на отдыхе, он работал вместе с солдатами на строительстве укреплений, таская мешки с песком и орудуя мастерком, ходил на пулеметные и артиллерийские курсы для офицеров, интересовался обучением своих людей до мельчайших деталей, собственноручно разрабатывал планы оборонительных рубежей с эскарпами, контрэскарпами и траншеями, лично участвовал в укреплении брустверов и ежевечерне обходил весь сектор своего батальона. Он проводил конференции, игры, концерты, заставлял солдат петь на марше, разработал амбициозный план борьбы со вшами в батальоне – те были уничтожены до последней, к великому изумлению французского офицера связи Эмиля Херцога (впоследствии более известного под именем Андре Моруа). Некоторые из указаний подполковника Черчилля запечатлелись в памяти его офицеров, в частности вот это, по которому можно многое понять о самом авторе: «Посмейтесь немного и научите смеяться ваших солдат, война – игра, в которую надо играть с улыбкой. Если вы неспособны улыбаться, гримасничайте; если вы неспособны гримасничать, отойдите подальше и возвращайтесь, когда научитесь».

С 24 января, когда батальон занял позиции у бельгийской деревушки Плоегсттеерт, офицеры и солдаты смогли в полной мере оценить, что это был за человек – Уинстон Черчилль. Расположив свой штаб в старой ферме в восьмистах метрах от передовой, он лично следил за тем, как его люди занимают траншеи – лабиринт ходов в грязи, простиравшийся на целый километр, который можно было пройти в лучшем случае часа за два. «В среднем, – вспоминал его адъютант Эндрю Гибб, – он обходил позиции трижды за день, что немало, учитывая, сколько у него было других забот. По меньшей мере один из этих обходов проходил уже в темноте, обычно около часа ночи. Когда шел дождь, он надевал непромокаемые брюки и куртку, в этом наряде да еще в голубой французской каске он представлял собой необычное и незабываемое зрелище. […] Ни один другой командир не проявлял такой заботы о раненых, как он. С одной стороны, ужасы войны не нарушали его каменной невозмутимости; с другой стороны, он всегда первым был на месте, где произошла трагедия, и делал все возможное, чтобы помочь и подбодрить». Адъютант привел характерный случай: «В тот момент, когда полевые орудия немцев открыли огонь, [под]полковник пришел в нашу траншею и предложил выглянуть из-за бруствера. Когда мы встали на площадку, то прямо над головами засвистели осколки, что всегда вызывало у меня чувство страха. И в этот момент до меня донесся далекий и мечтательный голос Уинстона: “Вы любите войну?” Я смог лишь сделать вид, что не расслышал вопроса. В тот момент я ненавидел войну всеми силами души, но уверен, что в тот же самый момент, как и во все другие, Уинстон ею наслаждался».

Это, без сомнения, правда: вот уже по меньшей мере тридцать пять лет, как война приворожила этого человека, разменявшего пятый десяток, и с возрастом ее чары ничуть не ослабли: посреди адского кошмара, где жизнь каждый день играла со смертью в орлянку и одного меткого выстрела было достаточно, чтобы в один миг стереть все великие и малые печали, Черчилль из беспомощного и вечно игнорируемого министра в окопах превратился в уважаемого командира, от решения которого зависела судьба если не мира, то хотя бы восьмисот людей. Здесь, в весьма относительном комфорте залитых водой траншей и разрушенных ферм, он на несколько часов в день мог усмирить двух своих грозных врагов – бездействие и безвластие. Так можно объяснить неуместную радость и заразительный энтузиазм подполковника Черчилля посреди самых страшных катаклизмов…

Но радость была не без примеси горечи, поскольку Черчилль, хорошо понимавший границы своей компетентности (и некомпетентности властей), не прекращал протестовать против того, как бессмысленно растрачиваются его таланты организатора и плоды его изобретательного ума. Ежедневно как на фронте, так и в тылу он был свидетелем просчетов, которые мог бы исправить, неудач, которые мог бы предотвратить, упущенных возможностей, которыми сумел бы воспользоваться, если бы только его согласились выслушать и дали бы ему чуточку власти: железные дороги, по которым на фронт подвозили боеприпасы и провиант, находились в запущенном состоянии, телефонная связь оставалась примитивной, немецкие аэропланы господствовали в небе (вещь просто немыслимая в те времена, когда британской авиацией занимался первый лорд Черчилль), высшие офицеры почти не знали условий, царивших в траншеях, и даже в периоды затишья между наступлениями потери исчислялись сотнями человек в день из-за недостаточной защиты личного состава, стратегия генералов была то слишком рискованной, то слишком нерешительной…

Во всех бедах Черчилль винил Асквита. То, как он вынудил маршала Френча уйти в отставку, дилетантство и нерешительность, отличавшие его военную стратегию, его кружения-колебания по вопросу всеобщей воинской повинности, его бесконечные политические интриги ради того, чтобы только удержаться у власти, возмущали нашего подполковника; у него также было немало личных причин злиться на того, кто его предал самым постыдным образом в дарданелльском деле и дошел в своем предательстве до того, что отказался дать ему командование бригадой из страха вызвать неудовольствие консерваторов. «Одно накладывается на другое, – писал он Клементине, – я склоняюсь к мысли, что его поведение достигло предела мелочности и подлости». Он не был одинок; в Лондоне ветер подул в другую сторону, правительство ковыляло от кризиса к кризису, и немало видных деятелей как среди либералов, так и среди консерваторов полагали, что пришло время избавиться от Асквита. Трое из главных «заговорщиков» даже навестили Черчилля в Сент-Омере: относительно новый друг Ф. Э. Смит, старейший соратник Ллойд Джордж и даже… старый враг Бонар Лоу! Они договорились о создании нового правительства, в состав которого должны были войти они сами, и Черчилль воспрянул духом. Само собой, все это ни к чему не привело; но между двумя обходами и тремя артобстрелами Уинстон окончательно убедил себя, что ему нужно быть в Лондоне, чтобы иметь возможность влиять на военную политику правительства…

Военное министерство уже дало У. Черчиллю, офицеру и депутату, разрешение присутствовать на закрытых заседаниях палаты общин. В начале марта ему дали еще одно, и наш герой им воспользовался, чтобы поднять все вымпелы: 7 марта, после представления военно-морского бюджета Бальфуром, он выступил на заседании палаты с речью, вызвавшей сенсацию. Он подверг резкой критике бездействие Адмиралтейства, установившееся с приходом в него преемника Черчилля: вражеским цеппелинам и подводным лодкам не был дан отпор, ввод в строй новых кораблей проходил непростительно медленно, наступательный дух исчез как на море, так и в воздухе; немцы неизбежно возьмут верх, если подобная пассивность продлится. Большинство аудитории было явно покорено его аргументами… Увы! Речь, начавшаяся так хорошо, закончилась плохо, ибо во исправление ошибок морской политики Черчилль предложил то, что смутило его друзей, обрадовало врагов и удивило всех: «Я прошу первого лорда Адмиралтейства взяться за дело без промедления и придать силы и вдохнуть жизнь в Совет Адмиралтейства, вернув лорда Фишера на пост первого морского лорда».

Нет, вы не ослышались: Черчилль рекомендовал вернуть того самого Фишера, чьи капризы, перемены настроения, сквернословие и дезертирство с боевого поста спровоцировали его же собственную отставку десять месяцев назад! Хотел ли он этим показать, насколько великодушен? Или на него повлияли его сторонники Дж. Л. Гарвин и К. П. Скотт, редакторы газет «Обсервер» и «Манчестер гардиан» соответственно и большие друзья Фишера? Неужели для того, чтобы открыть второе дыхание у военного командования, он не нашел никого лучше вспыльчивого, мстительного и избалованного отставника с ярко выраженной манией величия? Вот очередное доказательство, что слабости Черчилля сопоставимы с его безграничными талантами… Ему незачем было дожидаться ответной резкой речи Бальфура на следующий день, чтобы понять свое поражение: растерянность друзей, ликование врагов, сарказм прессы – все красноречиво говорило, как сильно он промахнулся. Но в боевом задоре он заявил всем, что останется в Лондоне, чтобы вести борьбу в парламенте плечом к плечу с политическими соратниками, и даже письменно уведомил Китченера об уходе из армии…

Его пытались убедить не садиться играть без козырей на руках. Супруга Клементина, наперсница Вайолет Асквит (в замужестве миссис Бонэм-Картер) и друг Ф. Э. Смит советовали ему вернуться во Францию на время, пока не забудется неудачная речь. Довольно забавно, что уговорить его образумиться сумел не кто иной, как Герберт Асквит… Несмотря на то что премьер-министр низко пал в его глазах, Уинстон не отличался злопамятством и всегда был готов выслушать пару отеческих советов, а на них Асквит был большой мастер. Он напомнил, что лорд Рэндолф совершил политическое самоубийство, «поддавшись одному-единственному порыву», и добавил: «Позвольте предостеречь вас от подобной неосмотрительности. Поверьте, что мной движет только искренняя привязанность к вам». В какой-то момент разговора Черчилль упомянул «многочисленных сторонников», которых он считал себя обязанным возглавить, но Асквит, намного лучше понимавший реальное положение дел, ему ответил: «На данный момент из них у вас нет ни одного стоящего!» И прибавил: «Говорю вам это только потому, что вы мне дороги и я хочу вас спасти». Черчилль ушел от него со слезами на глазах и долго не мог решить, какую линию поведения выбрать. М. Эйткен, К. П. Скотт, Дж. Л. Гарвин, лорд Фишер настаивали, чтобы он остался и продолжил борьбу в парламенте уже со следующей недели, но их влияние не смогло перевесить объединенные усилия Клементины, Ф. Э. Смита и Герберта Асквита. 13 марта, забрав прошение об отставке, Черчилль возвратился на фронт.

Долго он там не задержится. Какой бы ни была радость от новой встречи с опасностью и своим батальоном вдали от интриг и капканов Лондона, подполковнику больше не удавалось позабыть о политике. В тот период высокая стратегия и низкая политика тесно переплелись, да и какой смысл вести людей в бой, если сами условия ведения войны таковы, что любое наступление заведомо обречено на неудачу? За исключением артиллеристов, никто ничего не мог поделать с немцами; все, что было в силах батальона, – служить мишенью для снарядов, лившихся на траншеи дождем, не имея иной перспективы активных действий, кроме бессмысленного массового забега к проволочным заграждениям и пулеметным гнездам противника. Черчилль пришел к очевидному выводу, что в окопах принесет пользы не больше, чем любой другой подданный Его Величества, тогда как в парламенте или в правительстве его красноречие, организаторские способности и врожденные стратегические инстинкты, унаследованные от великого Мальборо (врожденное отсутствие скромности позволяло ему такое заявлять), способны оказать решающее влияние на исход войны. Впрочем, надо признать, что на фронте это мнение разделяли очень многие – не только солдаты и унтер-офицеры, но и генералы, упрашивавшие Уинстона вернуться в Лондон, чтобы от их имени выразить негодование. Так, генерал У. Т. Фёрс, к дивизии которого принадлежал его батальон, написал Черчиллю без обиняков: «Мне кажется, что вы, Ллойд Джордж и вы, более других годитесь для того, чтобы без промедления обрушить неспособное правительство». Даже новый главнокомандующий Дуглас Хейг, не испытывавший к Черчиллю теплых чувств, заявил, что согласен дать ему под начало бригаду, но он «окажется более полезным, если вернется в Лондон и убедит палату общин принять закон о всеобщей воинской повинности».

Трудно устоять перед такими доводами, тем более когда сам уже на три четверти согласен. Впрочем, даже Клементина, настоявшая на его отъезде из Англии, не знала, что ему посоветовать: опасение политической гибели Уинстона из-за насмешек сменилось ежедневным страхом за его жизнь, которую в любой момент где-то там в Бельгии мог оборвать осколок снаряда. В конечном итоге дилемму подполковника Черчилля разрешат превратности войны: его 6-й батальон, понесший тяжелые потери, как и многие другие, был влит в 7-й батальон Королевских шотландских фузилёров, у которого уже был командир. Как справедливо заметил Черчилль: «Это не я бросаю мой батальон, это батальон бросает меня». 6 мая, отправив Китченеру прошение об отставке[99], он дал прощальный ужин офицерам своего батальона в ресторане Армантьера, и адъютант Гибб, по-видимому, выразил общее настроение, когда записал: «Я думаю, что все присутствовавшие в зале воспринимали отъезд Черчилля как настоящую личную утрату». От Бангалора до Претории немало офицеров уже испытали такое чувство, провожая Уинстона Спенсера Черчилля, такой уж это был притягательный человек, что умел не только превосходно сражаться, но и заводить друзей…

Однако в Лондоне в начале мая 1916 г. многие политики не замечали его присутствия, и тем охотнее, чем ближе к вершине власти они стояли… Депутат-ветеран по-прежнему не давал им топтаться на месте, и своды палаты общин скоро содрогнулись от его анафем и проповедей: надо вернуть домой в Англию мастеров оружейных заводов и верфей, ушедших на фронт добровольцами, чтобы ковать оружие победы; во Франции они всего лишь пушечное мясо… Чтобы парировать угрозу нападения германских подводных лодок, следует собирать суда в конвои под надежным эскортом. Он предложил вернуться к планам наступательных операций в тылу врага – на Ближнем Востоке и… на Балтике. На фронтах во Франции и Бельгии также предстоит принять массу неотложных мер: улучшить освещение в траншеях, построить легкую железнодорожную сеть для быстрого снабжения передовой, раздать стальные каски всем солдатам, избавиться от возмутительной системы, при которой некоторые части не вылезают из окопов, тогда как другие их вблизи не видели, начиная с высших офицеров, облюбовавших замки в тылу, где они проводят время, навешивая друг другу медальки. «Их высокопревосходительства, – призывал Черчилль, – должны быть там, где опасность и смерть». Господство в воздухе, имевшееся у британцев в начале войны, было упущено по небрежности и халатности, но: «Ничто не мешает нам все исправить. Никто не препятствует нам вернуть наше превосходство в воздухе, кроме нас самих». Он достиг вершин красноречия, убеждая членов правительства освободиться от влияния военных советников и отказаться от самоубийственных атак на Западном фронте, тем более что он прекрасно знал, что Хейг готовит еще одну, на Сомме… Наступления на суше, по его мнению, не должны предприниматься прежде, чем будут достигнуты материальное превосходство, численный перевес и… некоторые новые виды вооружения.

Достопочтенного и доблестного[100] депутата от Данди обычно слушали в тишине, лишь изредка нарушаемой свистом и глумливыми выкриками противников и довольно часто – ответными выпадами министров, стоявших друг за друга горой. Практически все его предложения по ведению войны (от морских конвоев до ротации войск на передовой) не принимались во внимание, равно как и предупреждения о пагубности преждевременных наступлений. 1 июля 1916 г., в первый же день наступления на Сомме, потери британской пехоты составили двадцать тысяч убитыми и шестьдесят тысяч ранеными… Видя это и не имея возможности вмешаться, Черчилль испытывал душевную боль, близкую к физической. «Для него было мукой, – напишет позже его друг Макс Эйткен, – видеть, как менее способные люди, по его мнению, плохо справлялись с делами». 15 июля Уинстон написал брату Джеку: «Хотя моя жизнь вполне благополучна и изобилует роскошью, я с каждым уходящим часом содрогаюсь от боли при мысли, что я не могу ничего стоящего предпринять против немчуры». Десятью днями ранее в письме к Арчибальду Синклеру он с грустью и без особой скромности признавался: «Я не хочу министерства, только все бразды управления войной… Я глубоко расстроен, так как не могу применить мои таланты, ну а в существовании последних нисколько не сомневаюсь».

Зато сомневались другие. У консерваторов его безжалостно преследовали Бонар Лоу, Бальфур, лорд Дерби и лорд Керзон; вожди либералов, такие как Асквит и Ллойд Джордж, старательно избегали оказывать ему поддержку. Выступления Черчилля в парламенте или на публике часто прерывались криками: «И как там Дарданеллы?»; он в конце концов осознал, что не сможет заставить прислушаться к его словам, не открыв широкой общественности всю подноготную этой истории. 1 июня по просьбе многих депутатов Асквит согласился опубликовать документы, касающиеся несчастливой экспедиции, ведь если бы он отказался, создалось бы впечатление, что ему есть что скрывать – а это именно так и было: разве провал Дарданелльской операции не стал в значительной степени следствием его полной некомпетентности в военных вопросах и его манеры управлять правительством как философическим дискуссионным клубом? Вот почему уже через месяц Асквит одумался и заявил депутатам, что документы не могут быть преданы огласке, так как это «противоречило бы национальным интересам». Его правительство только что пережило три острых политических кризиса: волнения в Ирландии[101], закон о всеобщей воинской повинности (принятый двумя месяцами ранее) и недавнее Ютландское сражение, ставшее одновременно тактическим поражением, стратегической победой и политической катастрофой в силу некомпетентности лорда Бальфура[102]. Асквит справедливо считал, что его правительство не вынесет четвертого, так как неизбежно вскрылась бы немощь руководства, проявленная при проведении Дарданелльской операции. У депутатов попытка пойти на попятный вызвала бурю негодования, и Ллойд Джордж нашел компромиссное решение, предложив назначить комиссию для парламентского расследования.

Черчилль предпочел бы, чтобы все документы стали достоянием общественности, но следственная комиссия из восьми высокопоставленных лиц под председательством лорда Кромера показалась ему равноценной заменой: можно было рассчитывать на непредвзятость, Уинстону даже предложили лично дать показания. Однако в этот момент произошел новый театральный поворот: корабль, на котором лорд Китченер отправился в Россию, подорвался на мине и затонул, унеся на дно всех, кто был на борту. В пучинах вод погиб один из главных виновников поражения на Галлиполи… Осиротевшее Военное министерство возглавил Ллойд Джордж, что для британской армии было скорее хорошей новостью, хотя новый министр тоже позволил захомутать себя апологетам войны на изнурение. Для Черчилля же затеплился лучик надежды: быть может, ему отдадут освободившееся Министерство вооружений? Новое разочарование: портфель достался Эдвину Монтегю, и Уинстон вернулся к своему одиночеству, пытаясь найти утешение в рисовании пейзажей[103], подготовке к докладу на следственной комиссии и в нескольких речах, которые никто не слушал. Впрочем, одиночество Черчилля было всегда относительным. У него имелись верные и деятельные друзья во всех партиях, даже среди тори: Макс Эйткен, Ф. Э. Смит и даже сэр Эдуард Карсон, забывший все разногласия по ирландскому вопросу. Кроме того, Черчилль заслужил себе как на фронте, так и в парламенте солидную репутацию военного человека, и все больше офицеров, солдат, моряков, чиновников, инженеров и техников с оружейных заводов доверительно делились с ним увиденными недостатками, слабостями и скандальными просчетами в организации и ведении военных действий. Их примеру следовали и некоторые министры… Именно так Черчиллю стало известно в начале сентября, что Хейг, отчаянно пытавшийся вернуть инициативу посреди кровавой бойни на Сомме, готовится применить несколько имевшихся в его распоряжении танков. Для Черчилля это стало бы катастрофой, ведь без малого год он не переставал повторять и писать, что танки («его» танки) должны применяться массированно, что позволит с полной отдачей использовать эффект неожиданности и совершить прорыв, который могла бы развить пехота. Ввод в бой отдельных единиц лишь встревожил бы противника, раскрыв потенциал новых машин, в которых Черчилль видел оружие победы. Он поспешил к Асквиту и, объяснив суть дела, умолял вмешаться. Премьер-министр внимательно его выслушал и… ничего не понял. Он был не силен в военных материях, его заботило другое. В середине сентября пятнадцать танков в разрозненном порядке поучаствуют в боях на Сомме, но с такими ничтожными результатами, что немцы даже не обратят на них внимания…[104]

Дни правительства Асквита были сочтены. Пережив немало политических кризисов и военных поражений, оно было взорвано изнутри в начале декабря 1916 г. Устав от неспособности Асквита эффективно управлять работой Военного совета, Ллойд Джордж и Бонар Лоу потребовали создания нового органа, который бы действовал постоянно, реально принимал решения и… не возглавлялся бы Генри Асквитом. Последний очень ревниво относился к своим полномочиям и потому ответил отказом. 5 декабря Ллойд Джордж, Лоу и лорд Керзон подали в отставку, вызвав падение правительства. Король поручил Лоу сформировать новый кабинет, но вождь консерваторов отклонил эту честь, которая перешла к Ллойд Джорджу.

Черчилль был уверен, что уж теперь-то Ллойд Джордж отдаст ему какое-нибудь министерство; более того, он полагал, что ему предоставят самому выбрать себе пост, и, хорошенько все обдумав, решил вернуться в Адмиралтейство. Как бы не так! Наш герой в очередной раз грешил избытком оптимизма. Дело в том, что, свергнув Асквита, Ллойд Джордж лишил себя поддержки большинства своих сторонников, внеся раскол в ряды либеральной партии; поддерживавшая его фракция была ослаблена внутрипартийной борьбой, так что выживаемость нового коалиционного правительства зависела главным образом от доброй воли консерваторов, занявших в нем ключевые посты: Бонар Лоу – министр финансов, Бальфур – министр иностранных дел, Роберт Сесил – министр блокады, Остен Чемберлен – министр по делам Индий, лорд Дерби – военный министр, сэр Эдуард Карсон – первый лорд Адмиралтейства. Явно или неявно все эти люди дали понять премьер-министру, что не допустят возвращения Черчилля в правительство. Volens nolens, Ллойд Джордж был вынужден сообщить Черчиллю, что для него нет места в его кабинете.

Черчилль был вне себя, но Ллойд Джордж, несмотря ни на что, оказал ему огромную услугу, обещав опубликовать отчет комиссии по расследованию Дарданелльской операции, как только он будет завершен, то есть в феврале 1917 г. Асквит сопротивлялся этому всеми силами, что немудрено: члены комиссии, назначенные самим же Асквитом, подвергли жесточайшей критике его политику в течение всего рассматривавшегося периода, отметив, в частности, что между 10 марта и 14 мая, когда на Галлиполи наземная операция вошла в решающую фазу, не было проведено ни одного заседания Военного совета. Другим главным обвиняемым стал, как нетрудно догадаться, лорд Китченер, чьи проволочки и трусливые метания до и во время операции были безжалостно отражены в отчете. Черчилля же практически полностью оправдали, хотя он не мог рассчитывать на предрасположенность к нему членов комиссии: в отчете признавалось, что его план штурма с моря был одобрен всеми экспертами и что, вопреки распространенным позже обвинениям, он никого не заставлял его принимать и исполнять насильно. Также признавалось, что его изначальная концепция комбинированного удара с моря и суши была правильной, и со стороны Военного совета было ошибкой не оказать давления на Китченера и не прислать необходимые войска в разумные сроки. Все это вызвало сильнейшее замешательство в обществе и некоторое смущение у консервативной прессы: более двадцати месяцев справедливой критики неожиданно оказались почти двумя годами злобной клеветы… Лорд Нортклифф и другие магнаты консервативной прессы были вынуждены ослабить натиск на бывшего первого лорда (по крайней мере, пока не забудется доклад дарданелльской комиссии).

Время, повороты политики и сам ход войны теперь работали на Черчилля. Ллойд Джорджу удалось повысить эффективность Военного совета, но зато ему нелегко давалось управление коалиционным правительством, где тон задавали консерваторы Бонара Лоу; как и они, премьер-министр должен был слепо довериться военной верхушке Генерального штаба, продолжавшей следовать по пути войны на истощение, заводившему в тупик бессмысленной бойни, стыдливо прикрываемой словом «наступление». Провалы этих инициатив и вызываемое ими недовольство записывались в пассив его правительства, и хватило бы сплоченной коалиции либералов Асквита, лейбористов и ирландских националистов в палате общин, чтобы кабинету Ллойд Джорджа пришел конец.

Именно с палаты общин и начал контрнаступление Уинстон Черчилль – вольный стрелок, единственным оружием которого были его красноречие и… масса информации, скрываемой правительством от общественности. Революция 1917 г. в Петрограде показала, сколь хрупким был механизм «русского парового катка»; на море подводная война без ограничений грозила удушить Британские острова; на Балканах пала Румыния, а греческий король заигрывал с Германией; турки взяли верх в Месопотамии и угрожали Суэцкому каналу; США вступили в войну на стороне Антанты в апреле, но потребуется еще почти год, чтобы американские войска смогли внести заметный вклад в операции против Германии. Между тем Генеральный штаб и генерал Хейг, подбадриваемые французским главнокомандующим Р. Нивеллем, готовились к новым безнадежным наступлениям, пытаясь победить в войне их собственными методами. На этот раз Черчилль заставил их отказаться от повторения ошибок. Освободившись от клейма Дарданелл, депутат от Данди пользовался все большим доверием, растущим день ото дня вместе со списком потерь на Западном фронте. В парламенте к нему уже прислушивались. 10 мая его речь на закрытом заседании палаты общин произвела впечатление; призвав правительство направить все усилия на борьбу с подводными лодками, чтобы защитить конвои с продовольствием и американские транспорты с подкреплениями, он перешел к войне на суше: «Разве не очевидно, что мы не должны растратить то, что осталось от английских и французских армий в поспешных атаках, пока американцы не станут весомой силой на полях сражений? У нас нет необходимого численного перевеса для таких наступлений; наша артиллерия не имеет никакого превосходства над вражеской; у нас нет танков в нужном нам количестве; мы так и не завоевали господства в воздухе; мы не открыли ни технических средств, ни тактических приемов, которые позволили бы прорвать бесконечную череду траншей и укреплений, обороняемых германскими войсками. Станем ли мы в таких условиях бросать в отчаянные атаки на Западном фронте остатки наших войск прежде, чем во Франции не соберутся значительные силы американцев? Будет ли палата просить премьер-министра использовать все данные ему полномочия и все свое личное влияние, чтобы помешать верховному французскому и британскому командованию упражняться в новых авантюрах, столь же кровавых, сколь и губительных? Отражайте атаки подлодок, добивайтесь, чтобы американцы прибывали миллионами, и между тем ведите активную оборону на Западном фронте, дабы сберечь жизни французов и британцев и обучать, умножать и улучшать наши армии перед решительным ударом в следующем году».

Это выступление, по-видимому, помогло Ллойд Джорджу решиться… Дав военным зеленый свет для широкомасштабного наступления во Франции, он не мог не предвидеть воздействие столь ярких речей в случае неудачи (до обидного предсказуемой) новых атак на Западном фронте. В подобных обстоятельствах было бы политически неразумно позволить человеку таких достоинств оставаться в рядах своих врагов. Еще в апреле, намереваясь дешево купить молчание этого говоруна, Ллойд Джордж дал знать Черчиллю, что он «попробует вернуть ему пост канцлера герцогства Ланкастерского». Уинстон только рассмеялся его эмиссару в лицо, ответив, что не желает сытной кормушки, но согласен и на приставной стул в кабинете или министерстве, лишь бы активно участвовать в войне. В конечном итоге Ллойд Джордж приобрел привычку тайно консультироваться по военным вопросам с бывшим соратником, вместе с которой к нему вернулись уверенность и боевой настрой; Черчилль же стал покладистее, когда почувствовал, что к нему прислушиваются наверху. Кроме того, Ллойд Джордж мудро поступил, направив Уинстона в конце мая в официальную инспекционную поездку по ту сторону Ла-Манша с рекомендательным письмом к военному министру и премьер-министру Франции. Черчилль встретил самый радушный прием и смог осмотреть всю линию фронта. Во время поездки он убеждал французский генералитет и высших офицеров Британского экспедиционного корпуса, что совершенно необходимо отказаться от широкомасштабных наступлений в 1917 г. В начале июня он вернулся в Лондон окрыленным, не зная, что французское и британское командования уже договорились начать мощное наступление через два месяца…

Ллойд Джордж, в равной степени опасавшийся парламентских бурь и военных катастроф, более не мог позволить Черчиллю оставаться независимым депутатом. Нейтрализовать Уинстона мог министерский портфель, значит, быть посему! К тому времени предложения Черчилля по танкам, конвоям и авиации уже не казались чудачеством, а победы над немцами в южных африканских колониях бура Яна Сматса, вошедшего в состав британского Военного кабинета, доказали мудрость политики примирения, превозносимой Уинстоном по окончании Англо-бурской войны… С самого начала своего премьерства в декабре 1916 г. Ллойд Джорджу, к его собственному удивлению, не раз пришлось пожалеть, что рядом нет людей, обладавших черчиллевскими энергией и энтузиазмом. В министерствах был явный дефицит динамизма и воображения, в первую очередь это касалось обороны и военного обеспечения. В апреле Черчилль встретился с новым министром вооружений Кристофером Аддисоном, и под впечатлением состоявшегося разговора тот предложил Ллойд Джорджу поставить Уинстона во главе министерского комитета по надзору за разработкой танков и другого секретного оружия. Поскольку предложение не возымело действия, Аддисон уведомил Ллойд Джорджа, что готов уступить свой пост Черчиллю! Министр, добровольно отказывающийся от должности, явление столь редкое, что Ллойд Джордж не смог его пропустить: 16 июля премьер предложил Черчиллю войти в правительство. Однако министр вооружений не входил в Военный совет, а Уинстон ранее неоднократно заявлял, что откажется от любой должности, если она не позволит влиять на военную стратегию страны. Но чтобы победить, надо уметь маневрировать; все, что позволяло покончить с бездействием и приблизиться к полю битвы, уже было неплохо. Вооружения так вооружения: Черчилль принял назначение.

А вот для Ллойд Джорджа самое тяжелое было еще впереди: когда восемь месяцев назад формировалось коалиционное правительство, большинство министров-консерваторов согласились войти в него только при условии, что Черчилля в нем не будет. Известие о его возвращении вызвало вал протестов со стороны лорда Керзона, Р. Сесила, О. Чемберлена и еще сорока депутатов-тори; в парламенте поговаривали о массовых отставках и правительственном кризисе. Но хитрый лис Ллойд Джордж предвидел бурю загодя и успел принять необходимые меры. Премьер-министр пригрозил, что сам уйдет в отставку, если ему откажут в праве назначать любое лицо, чье сотрудничество он сочтет необходимым… Контрудар попал в цель, так как в случае отставки Ллойд Джорджа его полномочия вместе с ответственностью за судьбу страны перешли бы к Б. Лоу, а тому сей тяжкий крест в военное время был совершенно не по силам, о чем он знал. Лидер консерваторов просигналил отбой своим войскам, и надувшийся было пузырь политического кризиса лопнул, плюнув напоследок брызгами мстительных передовиц «Таймс» и «Морнинг пост». 18 июля 1917 г. новость была объявлена официально, и после двадцати месяцев блуждания по пустыне Уинстон Черчилль вернулся в правительство министром по вооружениям. Его тетя Корнелия, сестра Рэндолфа, советовала в поздравительном письме: «Тебе лучше ограничиться Министерством вооружений и не пытаться руководить правительством». Прекрасно зная своего неугомонного племянника, она вряд ли рассчитывала, что тот последует ее совету…

Созданное за два года до описываемых событий по инициативе Ллойд Джорджа, Министерство вооружений разрослось настолько, что им стало невозможно управлять: двенадцать тысяч чиновников, пятьдесят департаментов, плохо ладивших друг с другом и ревностно оберегавших свою автономию (хотя без прямых указаний министра они не могли принять решение ни по одному вопросу, большому или малому). Менее чем через месяц после вступления в должность Черчилль полностью реорганизовал свое министерство, которое теперь состояло всего из десяти департаментов (финансов, взрывчатых веществ, снарядов, стволов, двигателей, стали и др.) во главе с директорами, находившимися у министра в прямом подчинении; директор отвечал за работу департамента, при этом входя в Управляющий совет министерства, явно скопированный с Совета министров. В целях укрепления кадров на службу приглашали видных деловых людей, а также хорошо зарекомендовавших себя служащих, таких как Мастертон-Смит или Грэхэм Грин (их бывший первый лорд высоко оценил еще в Адмиралтействе и немедленно перевел в свое новое министерство, предпочитая работать с известными ему людьми). По тем же мотивам Черчилль вернул себе секретаря Эдди Марша и назначил в Управляющий совет… генерала Фёрса, командовавшего в прошлом году во Фландрии 9-й дивизией, в которую входил его батальон! Блиц-децентрализация министерства быстро принесла плоды: решения принимались на местах без проволочек; на столе министра больше не скапливались папки с делами, что позволяло ему заняться основными задачами: ставить ориентиры, контролировать, вдохновлять, уточнять, планировать, оценивать, анализировать, разрешать споры и конечно же вмешиваться в дела генералов, адмиралов и других министров, не исключая премьера…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.