Эпилог

Эпилог

В 1915 году было начато строительство святилища Мэйдзи-дзингу. Его освятили через пять лет. Там поклонялись самому Мэйдзи и его супруге Харуко, скончавшейся в 1914 году. Ей присвоили посмертное имя Сёкэн и похоронили там же, где ее супруга – в Киото, на холме Фусими-Момояма. Но памятника Мэйдзи все равно не поставили – старые запреты продолжали действовать.

С окончанием строительства святилища в имени Мэйдзи еще сильнее зазвучали символические нотки. В стране снова стали праздновать его день рождения – 3 ноября. С 1933 года в местах, где ему довелось побывать, стали устанавливать памятные знаки. Память людей, которые были связаны с императором при жизни, также увековечили – в 1924 году открыли святилище, где поклонялись духу Ноги Марэсукэ. После своей смерти Мэйдзи в еще большей степени превратился в символ Японии. Японии старой, которая сумела превратиться в Японию новую. Японии новой, которая не захотела утратить связи с прошлым. И сегодня, пожалуй, никто из японских правителей не может сравниться с Мэйдзи в знаковом богатстве.

Япония Мэйдзи была двулика. Один из ликов смотрел в будущее, другой – был обращен в прошлое. Япония созидала новое, которое уравновешивалось традицией. Эта традиция была во многом придуманной по ходу обновленческого дела, но люди воспринимали ее как подлинность и как якорь, позволяющий не быть унесенными теми бурными волнами, которые неизбежно генерировала модернизация.

Чем была Япония и чем она стала? Что она приобрела и что потеряла?

В пору малолетства Мэйдзи Японии реально грозила опасность превратиться в полуколонию и задворки Запада. Неспособность справиться с этой угрозой, бессилие в политической, экономической и военной сферах привели к краху сёгуната Токугава и выдвижению на первые роли тех молодых и деятельных людей, которые решительно выступили за модернизацию.

Ворота-тории, ведущие в святилище Мэйдзи-дзингу

Эти низкоранговые самураи происходили по преимуществу из юго-западных княжеств, где волею исторических обстоятельств выработался чрезвычайно энергичный психотип. Решимость этих людей направить Японию по пути модернизации обусловливалась прежде всего тем, что они трезво оценили возможности прежней Японии, которая не была в состоянии оказать сопротивление натиску Запада. В качестве щита, заслонявшего их от упреков «почвенников» в пренебрежении вековыми устоями, обновленцы выставили юного и безусого Мэйдзи. Его главным достоинством являлась принадлежность к древнему институту императоров-тэнно. Сёгунат был устранен силой, стране объявили, что произошла «реставрация» вековой власти императоров, находившихся в течение двух с половиной веков под пятой Токугава.

В принятии решений, сопутствующих этим событиям, Мэйдзи никакой роли не играл. Он позиционировался как символ возрождения «древнего» принципа, в соответствии с которым ритуальные и распорядительные функции принадлежат одному и тому же источнику («сайсэй итти» – «единство ритуала и управления»). Мэйдзи неизменно присутствовал на всех совещаниях, где принимались важнейшие решения, но никогда не произносил там ни слова. Зато только он (или же представлявшие его посланцы) имел право зачитывать тексты указов или же обращений, адресованных синтоистским божествам. Его существование обеспечивало новому правительству поистине «божественную» легитимность.

Церемонии, которые устраивали сёгуны и императоры до Мэйдзи, были закрыты для непосвященных. Их тайность считалась необходимой гарантией действенности. Они воодушевляли элиту, поднимали ее значимость в своих собственных глазах, но «народ» оставался в стороне. Однако теперь противниками Японии стали европейские державы, где слияние элиты и народа не давало прежней Японии никаких шансов на независимость и достойное существование. Японии не оставалось ничего другого, как последовать в этом отношении за Западом. Поэтому-то и ритуальная логика правления Мэйдзи изменилась кардинально.

Коммуникацию с синтоистскими божествами Мэйдзи по-прежнему осуществлял в присутствии немногих избранных, но многие другие церемонии стали отправляться публично. Они приобрели «зрелищность» – в том смысле, что теперь их стало возможно наблюдать. Как стало возможным видеть и самого императора – его паланкин, его самого. Раньше, за исключением самого близкого придворного окружения, «драконий лик» императора наблюдать не мог никто.

Визуализация Мэйдзи началась с аудиенций, потом он предпринял серию поездок по стране, наблюдал военные маневры, участвовал в смотрах и триумфах, посещал школы, больницы, выставки, представления и другие публичные действа. Подданные могли видеть его открытый экипаж в день принятия конституции, они могли наблюдать его во время празднования серебряной свадьбы. Апофеозом в этой череде действ оказались похороны императора. Мэйдзи не мог показаться всем своим подданным сразу, и его ритуальным «заместителем» стал его портрет, которому поклонялись во время церемоний, устраивавшихся в школах, частных предприятиях и государственных учреждениях.

Образцы для большинства перечисленных церемоний были взяты на Западе, но от этого они не потеряли главное социальное свойство ритуала – объединять и «склеивать». Только теперь склеиванию подлежала не только элита, но и «народ», «нация». Нация, которая создавалась по ходу ритуального действа. Ее центром, вокруг которого и возводилось все здание, оказался Мэйдзи и его династия. Именно это обеспечивало новым ритуалам желаемую патину времени – ведь сама династия была действительно древней. В Европе формирование и конструирование наций началось в тот период, когда уже начался закат монархической идеи. В Японии же формирование нации было обеспечено за счет возрождения монархической конструкции.

Именно в этом ритуально-церемониальном контексте и следует понимать жизнь Мэйдзи. Он вел себя не так, как ему хотелось, а как того требовала логика публичных действ. Его права совпадали с его обязанностями – как это обычно бывает в средневековье. Изучая доступные нам материалы, нельзя отделаться от ощущения, что имеешь дело не столько с «живым» человеком, сколько жрецом, в которого вдохнули жизнь ритуалы, церемонии, этикет.

Но имя Мэйдзи освящало не только традицию, но и новшества. Облачившись в военный мундир европейского кроя, отрастив бороду и усы, Мэйдзи пожаловал своим подданным образец, каким надлежит быть настоящему японцу: под европейской одеждой у него скрывается японское сердце.

Да, подданные знали Мэйдзи в лицо. Толпы людей переламывались в поклонах и выкрикивали здравицы, на глазах одного поколения произошла настоящая «банзаизация» Мэйдзи. Но мысли и чувства Мэйдзи слишком часто остаются нам неизвестны. Живые свидетели по большей части хранили этикетное молчание, не рискуя внести хоть что-нибудь человеческое в предписанный официальными нормами образ. Сам Мэйдзи ничего о себе не написал. В отличие от своего отца Комэй он даже не писал писем. Большинство его стихов, которые могли бы хотя бы отчасти послужить пониманию его персональной души, удивительным образом пропали. В конце жизни, когда Мэйдзи стал вести более уединенную жизнь и редко показывался на публике, большинство современников знали его только по давней «фотографии» – фотографии его парадного портрета. К этому времени Мэйдзи приобрел статус божества, над обликом которого не властно время.

Сказывалась ли личность Мэйдзи на том, что происходило в стране? Ответ на этот вопрос будет скорее отрицательным. На протяжении 45-летнего «правления» его деятельное окружение проводило самую разную политику. От растерянной открытости западным веяниям – до неприкрытого экспансионизма, надиктованного теми же западными образцами. Осторожность и опасливость первых лет сменилась беззастенчивым попранием интересов других народов. На место комплекса неполноценности приходил комплекс превосходства. И каждый раз смена курса осуществлялась от имени Мэйдзи. Его следует уподобить сосуду, который можно наполнить любым содержимым. Или же следует уподобить Мэйдзи великой пустоте, которая вмещает в себя все?

В глазах простых японцев Мэйдзи представал как всемогущий правитель. Но на самом деле западный термин «император» по отношению к нему был неприменим. И когда мы говорим «император Мэйдзи издал указ», это выражение следовало трансформировать в «Мэйдзи подписал указ, составленный теми людьми, в руках которых находились реальные распорядительные полномочия». Страна строила империю, в которой не было императора.

Однако можно ли говорить о Мэйдзи как о человеке непоследовательном или же двуличном? Япония менялась. И в древности, и в средневековье, и в новое время. Несмотря на это – по большому счету – не менялась роль «императора», находившегося вне действия этических норм, а значит, и вне зоны критики. Он был подобен иконе, которая одним своим присутствием освящает любое начинание. В опубликованной в 1890 году документальной книге некий продавец сладостей выразил эту идею так: «Мы имеем возможность жить и дышать, поскольку император пребывает в спокойствии. Родители занимают более высокое положение, чем мы, а император занимает более высокое положение, чем родители. Император не творит добра, не творит он и зла. Извините, но он подобен младенцу. В нынешнее время политика меняется во многом, но это все дела тех людей, которые находятся рядом с императором»[381].

Именно это «недеяние» и, следовательно, выведенность императора из того поля, где была возможна критика, и помогли сохранить сам институт императорской «власти» и саму династию на протяжении столь длительного времени. Для Японии был важнее институт, а не то, кто находился на троне. Наследник Мэйдзи, Тайсё, по своим способностям, здоровью физическому и психическому, вообще не был в состоянии отправлять свои обязанности – если бы только ему самому пришлось принимать хоть какие-то решения. И, тем не менее, его недееспособность не привела к сколько-нибудь серьезным кризисам, за которые можно было бы спросить с него лично. Внук Мэйдзи – Сёва – был свидетелем нападения Японии на Китай и Америку, он был очевидцем ужасного поражения во Второй мировой войне, при нем американские самолеты сбросили на Хиросиму и Нагасаки атомные бомбы, он публично дезавуировал свой божественный статус, он был современником отказа Японии от имперских амбиций и ее возвышения в качестве великой экономической державы. Ни одна из этих драматических перемен не сумела хоть сколько-нибудь серьезно поколебать неизменность его статуса и образа в глазах подданных. Он взошел на трон в качестве символа, объединяющего японскую нацию. Точно в таком же качестве он и покинул этот мир: его смерть и всенародные похороны еще раз напомнили японцам, что они являются японцами.

Мэйдзи был носителем символических смыслов, он ничего не решал, и в этом отношении он напоминал многих японских правителей древности и средневековья. Однако существовало и огромное отличие. В древности, до возникновения сёгунатов, власть принадлежала императорскому роду в лице его родственников. Это мог быть отрекшийся от трона отец действующего императора, какой-нибудь из принцев, глава дома, поставлявшего императорскому дому невест. Однако в случае с Мэйдзи ничего подобного не видно. Его кровные родственники и супруга играли чрезвычайно важные символические роли, но никакими реальными распорядительными полномочиями они тоже не обладали. Судьбой страны распоряжались совсем другие люди.

При жизни Мэйдзи всего за несколько десятилетий Япония совершила прыжок из феодализма в современность. Один из зачинателей западной японистики англичанин Чемберлен, проживший в Японии тридцать лет, говорил: за это время я будто бы прожил четыре европейских века. Размышляя на закате своей жизни об этом длинном пути, Фукудзава Юкити отмечал в «Автобиографии», что из всех стран Востока только Японии удалось стать вровень с Западом. «Даже российский Петр Великий, который отправился в Голландию для изучения навигации, со всеми его достижениями в области науки не может считаться равным Японии в этом подвиге. Не подлежит сомнению, что знаменитый император России был человеком исключительных способностей, но люди не откликнулись на его указания в научной области, как то сделали японцы при достижении этой великой цели».

Трудно не согласиться с Фукудзава Юкити – Мэйдзи и вправду окружали очень способные люди, а его страна действительно достигла многих из тех целей, которых добивалась элита. Как бы мы ни относились ныне к этим целям, следует признать, что они были достигнуты. На этом пути находившиеся у кормила власти люди совершили немало ошибок, но следует отдать им должное: они учились на промахах и исправляли их быстро.

Программа действий Мэйдзи была обнародована в самом начале его правления. Она была зафиксирована в «Пятистатейной клятве». Мэйдзи обещал богам принимать решения на основе «общественных собраний» – и в стране был создан парламент. Мэйдзи обещал, что правящие и управляемые станут ближе друг другу, – и средневековая пропасть между властью и подданными действительно сузилась, а из разрозненных территориальных, сословных, конфессиональных и профессиональных групп была сформирована японская нация, обладавшая японской культурой. Третий пункт о развитии личной инициативы был также выполнен. Прежде всего это относится к предпринимательству во всех его проявлениях. Именно благодаря этому Япония сумела провести ускоренную индустриализацию и превратиться в могущественную державу. Четвертый пункт гласил о реформировании «дурных обычаев прошлого» и о введении управления в соответствии с принципами Неба и Земли, что обычно понимается как справедливое управление в соответствии с законами. Сословное право было упразднено, закон стал одним для всех. В пятом пункте говорилось о большей открытости Японии миру и о развитии образования. Эта цель была тоже, безусловно, достигнута.

Все пункты этой программы были воплощены в жизнь. Свидетельством тому служат и множество более частных достижений.

За годы правления Мэйдзи численность населения страны выросла с 34 миллионов до 50 миллионов человек.

За годы правления Мэйдзи Япония не страдала от сколько-нибудь серьезного голода, хотя раньше недороды приводили к гибели тысяч людей.

За годы правления Мэйдзи японцы подросли на целый сантиметр.

За годы правления Мэйдзи продолжительность жизни мужчин выросла приблизительно на полтора года и составила 44,25 года (у женщин она увеличилась на четыре месяца – до 44,73 года).

За годы правления Мэйдзи в стране произошла промышленная революция, Японию опутали железные дороги и телеграфные линии, были построены сотни заводов.

За годы правления Мэйдзи Япония стала страной с поголовной грамотностью.

За годы правления Мэйдзи Япония создала национальную культуру, которой стали восхищаться во всем мире.

За годы правления Мэйдзи страна действительно сумела стать вровень с западными державами – Японию стали опасаться во всем мире, ибо она напала на Китай и Россию и выиграла обе войны.

За годы правления Мэйдзи площадь подведомственной ему территории увеличилась с 382 562 квадратных километров до 675 406.

Но не станем забывать, что и цена этих достижений была огромной.

Идеал эпохи Токугава предполагал не единообразие, а разнообразие. Сложность социальной иерархической структуры, а не ее гомогенность представлялась наиболее желательным состоянием общества. Усилия сёгуната были направлены на поддержание такой структуры, а не на ее упрощение. Такую же позицию занимал сёгунат и по отношению к культурному разнообразию. В своем «Завещании» Токугава Иэясу говорил, что в разных частях Японии существуют разные обычаи, которые, принимая в расчет их древнее происхождение, следует оставить без изменений.

Правительство Мэйдзи решительно упростило социальную структуру японского общества. Но одновременно произошла ликвидация региональных культур и наиболее ярких проявлений местного колорита. Перед лицом грандиозного и помпезного здания Центра местные строения казались жалкими хижинами и подлежали уничтожению. Центр любил единообразие, метафора единства и единения была приравнена к эстетическому идеалу, множественность подлежала прореживанию. Теперь, когда государственные школы учили одной-единственной версии истории, когда главным деятелем исторического процесса являлся могучий Центр во главе с императором, история и культура утратили многомерность и вариативность. Гордость за свою деревню постепенно сменялась гордостью за страну. Этот процесс при Мэйдзи еще не успел дойти до конца, но Япония двигалась именно по этой дороге. Люди черпали все больше вдохновения и смысла не в окружающей их среде, а в том, чего нельзя ни увидеть, ни пощупать. Государственные идеалы перерастали масштабы человеческой жизни. Все мировые державы шли по этому пути, Япония не смогла остаться в стороне.

Многие прежние привычки и обыкновения, религиозные культы и языковые диалекты стали казаться анахронизмом. Айны на Хоккайдо и обитатели Рюкю из живых людей на глазах превращались в объект изучения этнографов. То же самое происходило и во многих других районах собственно Японии. Их обитателям предписывалось вести себя так, как сочтут это нужным в Токио, культурное доминирование столицы перерастало в диктат. Существенные для каждого подданного события происходили теперь по преимуществу в Центре. Они получали санкцию на существование только при условии вовлеченности в них самого императора. Только исполняя его волю, только переживая его время и его пространство как свои собственные, подданный получал санкцию на полноценное существование.

Чрезмерное единение вышло в перспективе боком. Отсутствие разных мнений и сколько-нибудь сильной оппозиции лишило японское общество иммунитета против правительственных авантюр. Предпринятые позднее попытки создания колоссальной колониальной империи не были подкреплены ни продуманной стратегией, ни ресурсами. Однако, как и в случае с аннексией Кореи или японско-русской войной, голосов «против» почти не было слышно.

Да, маленькая Япония стала «великой Японией». Мирно правивший страной сёгунат на это рассчитывать не мог. Он гордо жил «своим домом», никому не угрожал, войска были ему нужны не для войны, а для поддержания порядка и социального мира. Погнавшись за Западом, Япония встала в один ряд с великими державами, но она ввергла себя в пропасть «международных отношений» со всеми вытекающими из них последствиями. Япония приняла на вооружение системообразующую концепцию Запада: она уверовала в «прогресс», прониклась идеей, что в движении заключена сила. Неподвижность и неизменность уступили место движению и реформам. И чем быстрее движение, тем лучше. Утратив меру между покоем и движением, Япония развивалась стремительно, но, как известно, быстрая езда чревата опасностью для жизни. Отказавшись от векового обычая освоения исключительно ближнего пространства, страна Япония сменила пространственную парадигму – ее пространство стало расширяющимся. Однако отсутствие исторического опыта по освоению дальнего пространства с населяющими его другими народами закончилось трагически.

Право назвать себя «японцами» покупалось не только при помощи мирного созидания единого фонда культурно-исторической памяти, но и кровью, которая служила тем страшноватым жертвенным раствором, который соединяет кирпичики в грандиозное здание. Нация – это еще и общая кровь, которая с неизбежностью проливается и застывает в бронзе, которая призвана увековечить имена строителей этого здания. И если жертвы «реставрации Мэйдзи» еще можно как-то оправдать, то что сказать о жертвах завоевательных войн? Жертвах японцев и жертвах других народов? В исторической перспективе они оказались напрасными: в результате поражения во Второй мировой войне территория Японии сжалась до пределов ее исторических границ.

Мэйдзи родился в эпоху господства военного сословия. С «реставрацией Мэйдзи» самурайское сословие было упразднено, но потомков самураев оказалось много, много больше, чем дворян в любой европейской стране. К тому же, в отличие от них, самураи не обладали земельной собственностью. Не получили они ее и в результате бурных событий «реставрации Мэйдзи». Будучи самыми образованными в стране, самураи перетекли на государственную службу, сформировав костяк административного, образовательного, полицейского и армейского аппаратов и привнеся в них самурайские ценности: дисциплину, порядочность, верность и воинственность. Мэйдзи закончил свою жизнь главнокомандующим, когда в результате осуществления всеобщего начального образования и всеобщей воинской повинности эти ценности были распространены уже на все общество. Мэйдзи начинал с осуждения самурайской морали, к концу его правления слово «бусидо» вновь обрело признаки респектабельности. Мэйдзи умер в обществе, которое было намного более милитаризованным, чем в год его рождения. Силовая составляющая этого общества возросла многократно. И ее вектор удалось направить вовне.

Здесь сыграл свою роль и присущий военным способ мышления, когда силовое воздействие рассматривается как наиболее «естественный» способ разрешения конфликтов, здесь сказалось и западное влияние. Запад в то время находился на вершине империалистического угара. Этот угар реализовывался в конкретных действиях и оказался заразен. Убеждение, что в этом мире правит сила, передалось и Японии. Может быть, это был главный урок, который преподал Японии Запад: нации подобны биологическим видам, в их борьбе побеждает сильнейший. Железные дороги, телеграф, заводы, образование, мораль, искусство – лишь техническое подспорье для достижения победы.

Установка на движение и прогресс могла бы – теоретически – вступить в непреодолимый конфликт с проектом по созданию национальной культуры. Однако этого не случилось. Европейское «новое» было объявлено преображенной формой японского «старого». Прием сработал. В длинной японской истории всегда можно было найти пример, который бы доказывал, что любая протоформа «нового» уже была когда-то явлена. Мир оставался созданным из пяти первоэлементов, из ян и инь, превращение одного в другое представлялось неизменной нормой. Стыдливость первых годов Мэйдзи, когда горячие головы предлагали японцам превратиться в клон европейцев, сменилась уверенностью, что Япония и японцы обладают рядом уникальных особенностей, которых нет ни у кого. Ландшафты и климат, рисосеяние и пищевая диета, искусство и синто, непрерывная императорская династия и неподражаемые моральные нормы позволяли утверждать: такого народа не существует больше нигде. Возразить на это было некому, поскольку западные народы тоже упивались своей неповторимостью. Японский этнонарциссизм не был пассивным, он привел в действие громадные людские массы, которые убивали друг друга, которые умирали, считая свою смерть достойным вкладом в общенациональное дело. Возразить на это было нечего, потому что любая страна, в конечном итоге, уникальна. И заставить ее потерять свою уникальность еще труднее, чем приобрести ее.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.