Глава 2 Уроки польской кампании

Глава 2

Уроки польской кампании

Первыми инструкциями по обеспечению единого командования вермахта были директивы № 1 и 2, вышедшие в Берлине соответственно 31 августа и 3 сентября 1939 года; названия обеих включали дополнительные слова: «для ведения войны». Они уже упоминались в другом контексте. Начиная с выхода этих директив инструкции ОКВ стали аналогичными, как по форме, так и по содержанию, боевым приказам, в том смысле, в котором эти слова было принято употреблять в прусско-германском Генеральном штабе. Боевые приказы направлялись непосредственно подчиненным командира, и в них умышленно избегали каких-либо указаний на его намерения сверх того, что было явно необходимо и касалось ближайшего будущего. Директивы же должны были оставаться действующими как можно дольше. В соответствии с организацией высшего командования вермахта, учрежденной в 1939 году, директивы ОКВ сначала адресовались просто штабам армии, военно-морского флота и военно-воздушных сил. Позднее количество ведомств, подчиненных непосредственно ОКВ, росло и все больше и больше менялся характер самих директив[32]. Кроме того, наблюдалось постепенное снижение качества приказов, исходящих от германской стороны. В отличие от них директива генералу Эйзенхауэру от Объединенного комитета начальников о вторжении в Европу от 12 февраля 1944 года поистине классическая: краткая и изложена общепринятыми терминами. Ее ключевой раздел (параграф 2 – задача) звучит так:

«Вы вступаете на европейский континент и, совместно с другими объединенными нациями, осуществляете боевые действия, нацеленные на центр Германии и разгром ее вооруженных сил. Дата вступления на этот континент – май 1944 года. После того как будут захвачены необходимые морские порты на Ла-Манше, дальнейшее наступление будет направлено на захват территории, которая обеспечит наземные и воздушные боевые действия против неприятеля».

Директива № 1 появилась в тот момент, когда закончились последние подготовительные мероприятия, заложенные в «график». Кодовое слово – вот все, что требовалось, чтобы привести в движение планы трех видов вооруженных сил, одобренные Гитлером для «решения проблемы силой». Это кодовое слово поступило из рейхсканцелярии 31 августа в 0.30, то есть за четырнадцать часов до окончательного срока по графику. В директиве просто говорилось: «Нападение на Польшу будет осуществлено в соответствии с приготовлениями по плану «Вейс» (Польша). Предложения трех видов вооруженных сил легли также в основу распоряжений тем «подразделениям вермахта, которые действовали на западе». Этим весьма слабым соединениям был отдан приказ: в случае открытых враждебных действий со стороны Англии и Франции «обеспечить условия для успешного завершения боевых действий против Польши, максимально экономя при этом свои силы». Хотя содержание этого распоряжения носило общий характер, Йодль придавал его выходу особое значение; безусловно, в первую очередь он был заинтересован в этой директиве как в документальном свидетельстве создания объединенного командования вермахта.

Так же обстояло дело и с директивой №№ 2, которая последовала сразу же после заявлений о вступлении в войну Англии и Франции. Был отдан приказ или выдано «разрешение» лишь на ограниченное число практических мер против западных государств, таких, как установка минных полей и нападение на торговые суда, но даже эти меры не являлись «детищем» ОКВ. В данном случае они исходили от штаба ВМФ и уже были представлены главнокомандующим флотом Гитлеру и им утверждены. Эта директива ничего не давала, кроме печати приказа верховной ставки.

Гитлер втянул нас, против нашей воли и вопреки всем добрым советам, в войну на два фронта, и обе эти директивы дают ясное представление о том, какое огромное количество задач стояло в действительности перед объединенным штабом обороны в такой ситуации. Но политикой Гитлера в отношении Польши правили нетерпение и безумство; в результате человек, бывший одновременно и главой государства, и Верховным главнокомандующим, так и не дал возможности высшему военному штабу страны сопоставить содержание этих директив с трезвой, реальной оценкой общей политической и военной обстановки; подобный анализ сразу же выявил бы опасность возникновения второй мировой войны. Никаких шагов во исполнение указаний, прозвучавших в заключительной речи Гитлера 23 мая 1939 года, сделано не было; отдел «Л» даже не знал, о чем он там говорил. Поскольку предложение о проведении весной 1939 года широкомасштабных военных учений было отвергнуто, у штаба не было базового материала для каких-либо собственных подготовительных исследований. Его создали просто как личный штаб Верховного главнокомандующего, а не как Генеральный штаб вермахта. Поэтому, чтобы выбрать исходную обстановку для подобных военных учений, ему надо было самым тесным образом взаимодействовать со штабами сухопутных, военно-морских и военно-воздушных сил, а на такое взаимодействие можно было рассчитывать только в том случае, если поступит личный приказ Гитлера[33]. Теперь, когда, вопреки всем заверениям высших политических кругов, западные державы выступили на стороне Польши, Верховный главнокомандующий не подал знака о своих намерениях ни собственному штабу, ни штабам отдельных видов вооруженных сил, что позволило бы им, по крайней мере, проанализировать дальнейшее развитие событий. Это показало отсутствие у фюрера дара предвидения, которое проявилось тогда впервые, но которому суждено было пройти красной нитью сквозь весь опыт командования Гитлера в ходе этой войны.

Внезапный отъезд на фронт, тот факт, что он отделился от собственного штаба и начальников штабов всех видов вооруженных сил, не отвечающие требованиям условия работы в поезде фюрера – все это послужило просто-напросто еще одним примером склонности Гитлера к работе в атмосфере беспорядка и принятых наспех решений. Из пояснений Кейтеля на Нюрнбергском процессе:

«Спецсостав фюрера размещался на учебном полигоне Гросс-Борн (Померания); оттуда мы через день отправлялись в поездки на фронт, продолжавшиеся с раннего утра до поздней ночи, и посещали армейские и корпусные штабы. В каждом штабе фюреру докладывали обстановку; время от времени он встречался с главнокомандующим сухопутными силами. Гитлер очень редко вмешивался в проведение операций; сам я помню только два таких случая. В основном он лишь высказывал свою точку зрения, дискутировал с главнокомандующим сухопутными войсками и вносил предложения. Он никогда не брал на себя столько, чтобы отдавать приказы».

Больше всего власти по руководству боевыми действиями оказалось в руках начальника Генерального штаба сухопутных войск. Хотя за всю кампанию он ни разу не говорил по телефону ни с Гитлером, ни с Кейтелем или Йодлем, ни даже с полковником фон Ворманом – прикомандированным к этому поезду армейским офицером связи[34].

Первый месяц войны принес быстрый и ошеломляющий успех боевых действий в Польше и «чудо» (воспользуемся этим штампом еще раз) французской стратегии позиционной обороны на западе. Это не позволило проверить способность импровизированных органов управления войсками на что-то большее. Все, что от них требовалось, – это «доклады об обстановке», которые проходили так же бессистемно, как и в первые дни сентября в рейхсканцелярии. Доклады базировались на информации, поступавшей дважды в день от сухопутных, военно-морских и военно-воздушных сил в отдел «Л» – то, что осталось от ОКВ в Берлине. Затем следовали бесконечные обсуждения в гитлеровском вагоне-кабинете, которые велись больше для него самого, нежели для аудитории. Вчерне ежедневное «коммюнике вермахта» готовил отдел по связям с общественностью, в форму окончательного проекта его облекал в спецпоезде Йодль и, наконец, сделав обычно несколько собственноручных изменений, утверждал Гитлер. Единственным свидетельством попытки мыслить шире в этот период стало появление директив № 3 и 4 соответственно 9 и 25 сентября. Они касались главным образом переброски на Западный фронт тех сухопутных и военно-воздушных сил, без которых было не обойтись, а также дополнительных превентивных мер против Англии и Франции. В общих чертах эти директивы были разработаны в спецпоезде; затем в «черновом варианте» их направили в отдел «Л», работа которого заключалась в том, чтобы просмотреть этот проект вместе с оперативными отделами всех видов вооруженных сил. Когда проект был таким образом проработан и утвержден, его вернули Йодлю, который через Кейтеля получил подпись Гитлера и отвечал за рассылку.

Офицеры отдела «Л» в Берлине не были сильно загружены; однако они считали своей обязанностью поддерживать как можно более тесный контакт со штабами трех видов вооруженных сил. Отдел «Л» взял также на себя ежедневные доклады об обстановке, чтобы держать в курсе другие подразделения ОКВ, по-прежнему находившиеся в своих кабинетах мирного времени. На таких совещаниях обычно присутствовали следующие лица: начальники отделов, офицер, отвечающий за журнал боевых действий, и офицеры связи из разведки и контрразведки, из управления экономики и военной промышленности, отдела по связям с общественностью, службы связи, транспортного отдела и министерства иностранных дел. После того как донесения из действующей армии, информация из-за границы и другие важные сведения были представлены всем присутствующим, я, как начальник отдела «Л», собирал внутреннее совещание для своих подчиненных и рассказывал им обо всех соображениях или намерениях высшего начальства, о которых смог что-то узнать, затем давал указания насчет специальных заданий. В мои обязанности, как начальника отдела «Л», входило информировать о военной обстановке «заместителя фюрера» Рудольфа Гесса. Это происходило в его кабинете на Вильгельмштрассе. Единственное, что запомнилось от этих встреч: после моего краткого изложения ситуации не произносилось больше ни одного слова.

Кроме того, я прилагал немало усилий, чтобы поддерживать, насколько это было возможно, личный контакт со своим начальством. Первый рейс, который я совершил с этой целью примерно 10 сентября, был в Ильнау, в Верхнюю Силезию, куда поезд фюрера переехал из Померании. У меня опять-таки создалось впечатление лагеря, живущего в состоянии лихорадочной активности, абсолютно чуждой для нормальной жизни верховной ставки. Несмотря на успешные операции в Польше и продолжающееся затишье на западе, у человека, прибывшего в ставку, вскоре создавалось безошибочное впечатление, что находившимся там людям неспокойно. Особенно это проявлялось в энергичных усилиях, направленных на создание армейских резервов. Для этого Гитлер сначала потребовал увеличения людских ресурсов, мобилизацию которых поручили Гиммлеру и Далюге, и создал «полицейскую дивизию». Объяснение могло быть одно, выдвинутое официально: в полиции большой резерв хорошо подготовленного личного состава. Партийная и политическая подоплека этой меры обеспокоила, однако, даже Кейтеля; Йодль ухитрился уйти от необходимости занять определенную позицию в этом первом щекотливом деле такого рода. Но это ничего не меняло, и штабу Йодля с помощью отдела «Л» пришлось готовить необходимые приказы – факт, который в глазах армии еще теснее связал ОКВ с партией.

Вторжение Красной армии на территорию Польши представило мне еще одно, даже более убедительное, доказательство того, что у нас изначально не было организованной ставки, способной действовать самостоятельно или давать указания другим. Примерно в полночь с 16 на 17 сентября мне в Берлин позвонил наш военный атташе в Москве генерал Кёстринг и сообщил о неминуемом вторжении русских частей в Восточную Польшу. Кёстринг, как он позднее признался, был явно не в курсе планов наверху; на другом конце телефонного провода я, начальник оперативного отдела ОКВ, счел его информацию невразумительной, так как понятия не имел ни о каких договоренностях по этому поводу или о возможности, что такое может произойти. Единственное, что мне оставалось, – так это заверить его, что сразу же передам его сообщение. Даже Кейтель и Йодль ничего об этом не знали. Один из них, впервые услышав о выдвижении русских, ответил шокирующим вопросом: «Кто против?» Ценные часы были затрачены на подготовку соответствующих приказов. Серьезные и кровопролитные столкновения между немецкими и русскими войсками становились теперь реальнее, поскольку они продвигались навстречу друг другу и их разделяли лишь остатки польской армии, а местами наши армии уже выдвинулись на 200 километров за демаркационную линию, о которой Риббентроп договорился с русскими, но не проинформировал об этом вермахт.

17 сентября во второй половине дня русский военный атташе в Берлине появился в сопровождении адмирала Канариса в отделе «Л» на Бендлерштрассе, чтобы получить от меня информацию относительно целей наступления и передвижений, осуществляемых германскими войсками в Польше. Это был полковник, одетый в коричневый военный китель, и он прослушал мою информацию с каменным лицом, не произнеся ни слова. Наша встреча имела важное продолжение. На следующее утро Йодль рассказал мне по телефону, что прошлой ночью Сталин сам позвонил из Москвы Риббентропу и сурово его упрекал за то, что, согласно сообщению русского военного атташе, немецкие войска намереваются занять нефтяное месторождение Дрогобыч в Южной Польше. Это, сказал он, нарушение демаркационной линии, установленной в секретном приложении к договору от 23 августа. Зная о нашей нехватке нефти, но не ведая об этом договоре, во время встречи с военным атташе я особо подчеркнул нашу заинтересованность в этой территории. Итак, я почувствовал, что стану первым жертвенным барашком, возложенным на алтарь столь сомнительной русско-германской дружбы. Но потом я узнал от Йодля, что, когда Риббентроп протестовал против военного вмешательства и нарушения его политических планов, Гитлер набросился на министерство иностранных дел и выгнал его со словами: «Когда во время войны дипломаты делают ошибки, их всегда ставят в вину солдатам». Дело было закрыто без всяких дальнейших последствий. Но, как зачастую случалось и позднее, никто не сделал из этого очевидного вывода о необходимости реального сотрудничества между министерством иностранных дел и высшим командованием, хотя оба подчинялись Гитлеру, а министр иностранных дел постоянно находился рядом. Риббентроп, Гиммлер и Ламмерс, начальник рейхсканцелярии, постоянно сопровождали Гитлера и считались частью ставки фюрера; у них был свой собственный поезд с кодовым названием «Генрих».

Самым ярким показателем реального положения, сложившегося на высшем уровне германского командования, является, однако, гораздо более важное событие того периода, причем событие именно в военной сфере, а именно решение Гитлера расширить военные действия путем нападения в ближайшее время на Запад. Быстрый успех, последовавший весной 1940 года, казалось, подтвердил на какое-то время правоту Гитлера; этот успех и катастрофа в итоге делают почти невозможным точно описать впечатление, которое произвело практически на всех офицеров высших штабов известие о планах Гитлера. Объявление о вступлении в войну западных держав 3 сентября стало шоком для старших офицеров, которые помнили Первую мировую войну и знали, что в 1939 году германские вооруженные силы не были готовы к такой войне. Но теперь оба противника в течение нескольких недель заняли укрепления по обе стороны франко-германской границы и залегли напротив друг друга практически в полном бездействии. Едва ли стоит удивляться, что наряду с быстрым устранением Польши как политического и военного фактора это рождало надежду, что такой войне удастся положить конец с помощью каких-то политических средств до того, как центр Западной Европы второй раз за четверть столетия окажется в руинах и понесет ужасающие людские и материальные потери. В крайнем случае, думали многие, можно держать на западе прочную оборону, которую вскоре станут обеспечивать основные силы германской армии; промышленные товары и продовольствие можно свободно завозить из восточных стран, и Запад в конце концов будет готов заключить мир. Штаб сухопутных сил уже издал первые инструкции о переходе основной части своих войск к обороне.

Никто не может точно сказать, в какой день Верховный главнокомандующий пришел к решению начать наступление на западе или что заставило его пойти на этот шаг. Известно одно: это решение больше всех затрагивало главнокомандующего сухопутными войсками, тем не менее, когда Браухич появился в спецпоезде 9, а затем 12 сентября и провел первый раз с Гитлером не меньше двух часов, тот ни словом не обмолвился о своих намерениях. После этого совещания Браухич спросил Вормана, есть ли у Гитлера какие-то мысли о нападении на Запад. Получив от Вормана отрицательный ответ, Браухич добавил: «Вы знаете, что мы не сможем сделать это; мы не можем атаковать линию Мажино. Вы должны сразу же дать мне знать, если идеи такого рода возникнут даже в ходе беседы». Ясно и то, что накануне принятия этого решения не проводилось консультаций ни с одним старшим офицером, хотя оно означало ни больше ни меньше как начало Второй мировой войны. Второй раз я побывал в ставке 20 сентября (к тому времени офицеры перебрались из спецсостава в отель «Казино» в Сопоте). Кейтель был просто ошеломлен и рассказал мне об этой новости, серьезнейшим образом предупредив, что все должно держаться в тайне и намерение Гитлера следует рассматривать как совершенно секретное. Даже ему, главкому ОКВ и «единственному советнику по делам вермахта», Гитлер ничего не сказал, и Кейтель узнал обо всем от адъютантов фюрера! Поэтому Кейтель полагал, что у него не было возможности открыто высказать свои возражения. Что касается меня, то я сразу же решил выступить против этого решения Гитлера, и сделать это не через главкома ОКВ, не через Йодля, который снова, как моллюск, захлопнул створки своей раковины, а действуя вместе с Генеральным штабом сухопутных войск. У них не могло быть более важного долга, чем спасти народ и страну от новой мировой войны. Генеральный штаб армии казался на тот момент единственным доступным каналом; на кого выходить, тоже было ясно, потому что из моего регулярного общения с заместителем начальника этого штаба я знал, что генерал фон Штюльпнагель получил от своего главнокомандующего задание подготовить оценку его (главнокомандующего) концепции войны на Западе – войны оборонительной, которая при необходимости может тянуться годы. Генерал фон Штюльп-нагель выискивал всяческие аргументы в пользу этого тезиса. Однако моя попытка не принесла ожидаемых результатов[35]. До 27 сентября штаб армии, казалось, не обращал внимания на мою информацию. Во всяком случае, примерно в это же время они опять выясняли у генерала фон Вормана, нет ли у Гитлера планов нападения, и вполне удовлетворились его категорическим «нет».

27 сентября, на следующий день после возвращения в Берлин, Гитлер собрал в новой рейхсканцелярии главнокомандующих сухопутными, военно-морскими и военно-воздушными силами, пригласив и нас с Кейтелем, и сообщил о своих намерениях. Все, включая даже Геринга, были просто ошеломлены. Никто из них явно не читал или, по крайней мере, не уловил суть фразы в только что вышедшей директиве № 4: «Необходимо обеспечить готовность в любой момент перейти к наступательным действиям». У Гитлера был клочок бумаги, на котором он написал несколько ключевых слов, чтобы не забыть обоснования своего решения и общие указания по поводу боевых действий, которые он хотел нам дать. Закончив говорить, он тут же в кабинете выбросил эту бумажку в камин; никто не высказал ни слова против.

Хотя все происходившее, безусловно, носило серьезный характер, была и комическая сторона поведения, пару картинок которого я наблюдал во время пребывания в Сопоте. Рано утром от двадцати до тридцати машин выстраивались по две в ряд на дороге у отеля, чтобы выехать в район боевых действий севернее Гдыни. За движение кортежа с машиной Гитлера во главе отвечал генерал Роммель[36], комендант ставки. Когда я с удивлением спросил, почему машины едут по две в ряд, Роммель ответил, что после множества неприятных случаев он установил такой «порядок передвижения», потому что это позволяет наилучшим образом соблюсти приоритеты и протокольные требования огромного числа невоенных визитеров, наводнивших в ту пору верховную ставку. Таким образом, по крайней мере двое или шестеро из сидевших в двух машинах будут находиться в равном положении и на одном расстоянии от Гитлера, а для них это важнее всего. Но в тот день у Роммеля случилась еще одна неприятность: кортеж съехал на узкую дорогу, где движение машин по две в ряд стало невозможно, и большинство машин остановилось, пока проезжали Гитлер и все руководство. Тем, кого оставили позади, немедленно передали, что движение временно остановлено, чтобы Гитлер мог нанести краткий визит в располагавшийся по соседству госпиталь. Тем не менее, хотя кортеж и находился практически в зоне боевых действий, Мартин Борман, глава партийной канцелярии, устроил жуткую сцену и поносил Роммеля последними словами, видимо, за пренебрежительное к нему отношение. Роммель ничем не мог ответить на такую наглость. Когда я выразил свое негодование по поводу поведения Бормана, он просто попросил меня сказать столь же убедительно все, что я об этом думаю, старшему адъютанту фюрера Шмундту.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.