Голод как экономический фактор

Голод как экономический фактор

Нет,

не помогут!

Надо сдаваться.

В 10 губерний могилу вымеряйте!

Двадцать миллионов!

Двадцать!

Ложитесь!

Вымрите!..

Владимир Маяковский. Сволочи!

Если почитать газеты семнадцатого года, можно подумать, что основная проблема российского сельского хозяйства — нехватка земли. О ней кричат политические партии, крестьянские съезды, солдатские комитеты. Окинув взором карту нашей Родины, от таких заявлений впору оторопеть.

Пресловутый «климатический фактор» тоже не объясняет всего. Я уже писала про Смутное время: после двух абсолютных неурожаев на третий год народ начал голодать. Правда, тогда было мало людей и, соответственно, очень много земли. Но ведь и после сталинской коллективизации, при увеличении населения, к теме голода больше не возвращались. Да и во время войны, при том что огромное количество земли находилось под немцем, а мужчины воевали, смертельного голода тоже не было — недоедали, конечно, но не умирали. Даже ополовиненное сельское хозяйство Советского Союза кормило и армию, и страну. Стало быть, дело не в земле и не в ее количестве, а в чем-то другом.

Вернемся снова в 1861 год — год великой реформы, покончившей с рабовладением[8] в России и поставившей сельское хозяйство страны на путь, ведущий в абсолютный тупик.

Уникальность русского пути в том, что собственником крестьянской земли стала община — крестьянское общество, «мир». Кто-то говорит, что это хорошо, кто-то — что плохо, но нигде я не встретила анализа: почему это произошло? За исключением словес, что крестьянство, мол, консервативно, о «стихийном коммунизме», «русской душе» и пр.

Кстати, о консерватизме. Нет более далеко отстоящих друг от друга вещей, чем консерватизм и работа на земле — с этим согласится любой владелец шести соток. Соответственно, во всей русской истории едва ли можно найти менее консервативный слой, чем крестьяне. Крестьянин гибок, мобилен, практичен и изворотлив. Это вытекает в первую очередь из самой особенности работы на земле. Рабочий встает к станку и точит деталь по чертежу. На земле чертежей нет. Каждый год для землепашца — это новые задачи в новых условиях. Каждая неделя уникальна — от погоды до не вовремя захромавшей лошади. Каждый день крестьянин решает множество ежечасно возникающих задач. Подобных, все время меняющихся условий не знает никто — разве что полководец на войне, но ведь война бывает не каждый год, а хлеб надо растить постоянно.

Крестьяне очень быстро реагировали на любые новшества, от технических до политических. Уже во второй половине XIX века, по данным российских этнографов, около 18 процентов литературы, которую читали на селе, были научные и технические книги (на первом месте — около 60 % — «божественные»). А уж если говорить об экономике, то едва ли можно найти более гибкую хозяйственную единицу, чем крестьянский двор. Иначе и нельзя — та же захромавшая лошадь может поставить хозяйство в совершенно новые экономические условия.

В качестве примера можно привести историю с травопольем в Московской губернии[9]. В 1892 году два селения Волоколамского уезда завели у себя правильное травопольное хозяйство. К 1898 году таковых было уже 414, а в 1909 году — 1651, или около 28 % всех общин Подмосковья. Учитывая, что, перед тем как заводить у себя новый способ хозяйствования, надо к нему еще присмотреться, причем занимает это не один год, скорости принятия решения просто фантастические.

Кстати, после февральской революции наиболее политически активным слоем были именно крестьяне, причем они очень хорошо знали, чего хотят от революции. Они вообще, как правило, точно знают, чего хотят — и поэтому иногда кажутся консервативными. Но казаться и быть — это очень разные вещи.

Вернёмся в 1861 год, год великой реформы. Выглядит она, по нынешним понятиям, несколько диковато. Впрочем, по тогдашним меркам она тоже не являлась образцом справедливости и человеколюбия.

Государство не обидело помещиков. До тех пор земля четко делилась на две части: помещичья и крестьянская. Российское крепостное рабство несколько отличалось от классического. Классический раб трудится на хозяина и получает от него кормежку. Русский крепостной раб по обязанности трудился на хозяина, а вместо кормежки получал от него клочок земли, на котором должен был «в свободное время» выращивать для себя пропитание. Теперь крестьянские наделы оставлялись за мужиками, а взамен они должны были компенсировать помещику их стоимость[10].

«Было утверждено „временнообязанное“ состояние, — пишет историк Кара-Мурза, — крестьяне были обязаны продолжать барщину или оброк до выкупа земли. Почему-то решили, что это продлится 9 лет, а за это время крестьяне накопят денег на выкуп. Денег крестьяне накопить не могли, и пришлось издать закон об обязательном выкупе. Точнее, государство заплатило помещикам плату за землю…»

В принципе, государство могло просто поделить землю — барам барские поля, крестьянам крестьянские. В этом случае помещик все равно не был бы обижен, он получил бы столько же земли, сколько по факту имел раньше. Если так совсем уж не складывалось, можно было дать крестьянам беспроцентную ссуду. Однако доброе государство не только себя не обидело, но также прокрутило под реформу совершенно замечательный гешефт.

«…заплатило помещикам плату за землю и обязало крестьян вносить в подконтрольные правительству банки выкупные платежи. Фактически, крестьяне оказались вынуждены платить государству высокую арендную плату за землю».

То, что «ссуда» давалась на 49 лет под 6 % годовых — по тем временам это был высокий процент — и что фактически крестьяне заплатили за землю четырехкратную цену, я уже писала. Но насколько велики были сами платежи?

Они исчислялись исходя из уплачиваемого крестьянами оброка и составляли в разное время по разным сделкам от 19 до 30 рублей за десятину По данным 1882 года, выглядело это так. В Дмитровском уезде Орловской губернии надел помещичьих крестьян составлял 2,5 десятины[11] на мужчину. Выкупные платежи составили 2,12 руб. за десятину, или около 5,30 рублей на человека в год. В Дмитриевском уезде Курской губернии цифры были такие же. Соответственно, семья, имевшая двоих мужчин (любого возраста), должна была платить в год около 10 рублей выкупных платежей. Много это или мало?

Двадцать лет спустя в Московской губернии средний доход от крестьянского хозяйства составлял 22–26 рублей в год, при том что деньги за двадцать лет подешевели. А ведь кроме выкупных платежей существовали еще и другие налоги.

По подсчётам Карла Маркса, который использовал «Труды податной комиссии» Российской империи:

«…бывшие государственные крестьяне вносили налоги и подати в размере 92,75 % своего чистого дохода от хозяйствования на земле, так что в их распоряжении оставалось 7,25 % дохода. Например, в Новгородской губернии платежи по отношению к доходу с десятины составляли для бывших государственных крестьян ровно 100 %.

Бывшие помещичьи крестьяне платили из своего дохода с сельского хозяйства в среднем 198,25 % (в Новгородской губернии 180 %). Таким образом, они отдавали правительству не только весь свой доход с земли, но почти столько же из заработков за другие работы. При малых наделах крестьяне, выкупившие свои наделы, платили 275 % дохода, полученного с земли!»

На современном языке такие условия хозяйствования называются запретительными. Точнее, запретительными сейчас считаются условия, при которых налоги составляют больше сорока процентов дохода. Как должны были выкручиваться тогдашние мужики?

В 1881 году выкупные платежи были снижены на 1 рубль с человека. Причина проста: крестьяне стали отказываться от земли. В той же Московской губернии в первые двадцать послереформенных лет землю нередко разверстывали насильно, или, как говорили сами крестьяне, наваливали. Местные власти были буквально завалены жалобами крестьян на чрезмерное обременение землей. Кроме того, колоссальные налоги обернулись столь же колоссальными недоимками. Лишь после снижения размера платежей землю стали брать. Но ведь это Московская губерния, население которой по причине близости к столице могло позволить себе не обрабатывать наделы. А как выкручивались жители сельскохозяйственных регионов?

По сравнению с этой коммерческой операцией большевики со своими добровольно-принудительными займами выглядят совершенными вегетарианцами. Не зря еще долго после 1861 года гуляли по стране наивные слухи о том, что помещики, мол, спрятали настоящую «вольную» и взамен выставили свою, подложную.

Помните гайдаровского большевика Баскакова? Когда он заговорил на митинге о выкупе за оставшуюся помещичью землю, по толпе пронесся даже не крик — стон: «Хватит! Вы-ы-купили!»

Тем же стоном отозвался наказ собрания крестьян четырех волостей Волоколамского уезда Московской губернии, посланный в мае 1906 года в Трудовую группу I Государственной Думы:

«Земля вся нами окуплена потом и кровью в течение нескольких столетий. Ее обрабатывали мы в эпоху крепостного права и за работу получали побои и ссылки и тем обогащали помещиков. Если предъявить теперь им иск по 5 коп. на день за человека за все крепостное время, то у них не хватит расплатиться с народом всех земель и лесов и всего их имущества. Кроме того, в течение сорока лет уплачиваем мы баснословную аренду за землю от 20 до 60 руб. за десятину в лето, благодаря ложному закону 61-го года, по которому мы получили свободу с малым наделом земли, почему все трудовое крестьянство и осталось разоренным, полуголодным народом, а у тунеядцев помещиков образовались колоссальные богатства».

«Хватит! Вы-ы-купили!»

Интересно: о чем и каким органом думали правители России, проводя такую, с позволения сказать, коммерческую операцию? Более того, продолжая ее, когда деревня стала уже откровенно разоряться и вымирать? Лишь колоссальные аграрные волнения 1905 года (о которых практически не пишут, ограничиваясь только волнениями пролетарскими) заставили правительство свернуть взимание выкупных платежей. Однако пить боржом было уже поздновато…

Любые нормальные власти поддерживают производителей, а правительство Российской империи их откровенно гробило. Почему?

Да потому, что как раз производителей-то оно и поддерживало! В развитии крестьянского хозяйства страна не была заинтересована по причине его нетоварности, и с точки зрения государственной экономики крестьяне были интересны только в качестве батраков у помещиков, а население нехлебородных губерний — вообще никак. Товарный хлеб, то есть хлеб на продажу, выращивали крупные хозяйства: помещичьи, монастырские и пр. И реформа тщательно их охраняла, чтобы они, не дай Бог, не разорились.

Наверняка при освобождении крестьян учитывался этот момент: сделать так, чтобы помещики были обеспечены не только деньгами, но и дешевой рабочей силой. Возможно, этим и объясняются условия реформы: дать столько земли и на таких условиях, чтобы как можно большее количество крестьян разорилось, став батраками. Что в этом случае будет с общинной землей — отойдет ли она помещику или же на ней останутся лишь крепкие и относительное крупные крестьянские хозяйства, которые также станут производить товарный хлеб, — дело шестое. Главное — поспособствовать помещикам превратить бывшие рабовладельческие хозяйства в капиталистические.

Без малого полвека спустя, в 1906 году, группа московских миллионеров, выступивших в поддержку столыпинской реформы, заявила:

«Дифференциации мы нисколько не боимся… Из 100 полуголодных будет 20 хороших хозяев, а 80 батраков. Мы сентиментальностью не страдаем. Наши идеалы — англосаксонские. Помогать в первую очередь нужно сильным людям. А слабеньких да нытиков мы жалеть не умеем».

А кто, собственно, сказал, что англосаксонские идеалы появились в России только в начале XX века? Уже реформа 1861 года была совершенно англосаксонской, полностью в духе либеральной экономики и социального дарвинизма: выживает сильнейший. При этом в России оскал капитализма оказался куда более звериным, чем даже в славной социальными ужасами Англии. Ибо столько батраков — 80 процентов — на селе не требовалось.

Дело в том, что Англия имела промышленные города и колонии, куда можно было отправлять избыток сгоняемого с земли населения: да, жили они при этом в нечеловеческих условиях, но по крайней мере они жили. Российским крестьянам середины XIX века идти было некуда: ни промышленности в городах, ни колоний страна не имела. Здесь сильнейший выживал в самом примитивном смысле. Цена англосаксонских идеалов в России была не экономическая, а натуральная: слабейшим предстояло умереть от голода.

Ну и что крестьяне должны были делать?

По англосаксонскому идеалу, поставленным в условия жестокой нехватки земли людям предстояло вступить друг с другом в схватку за жизнь. Сильные станут хозяевами, слабые батраками, лишние перемрут с голоду, и все будет в порядке. Однако надо же учитывать и менталитет: в истории России люди, предпочитавшие спасаться в одиночку, обычно не оставляли потомства, которому могли бы передать свои предпочтения. «Каждый за себя» здесь не прокатывало в силу причин природных, исторических, географических и пр.

Однако не надо и абсолютизировать менталитет: может быть, в силу особенностей истории и географии русский человек и больший коллективист, чем его германский или британский собрат, но ни индивидуализмом, ни страстью к личной наживе он не обижен. Процветать русские тоже любят в одиночку, а объединяются либо при стихийном бедствии, либо при нападении врагов.

Вот и вопрос: как восприняли реформу русские крестьяне, коль скоро сохранили общину, — как бедствие или как нападение? Возможно, поначалу они ещё не всё поняли и посчитали новые условия хозяйствования на земле некоей экономической стихией, вроде урагана или нашествия диких зверей. Как бы то ни было, отреагировали они на сей экономический эксперимент традиционным русским образом: стали выживать совместно. Отсюда и путь в тупик.

* * *

И всё же как-то странно: такая людоедская реформа в христианской, православной стране.

Христианская-то она — да, но есть и нюансы. Дело в том, что в верхушке российского общества бытовал даже не анлосаксонский — если бы! — а французский сословный идеал. Верхушка роялистской Франции кое-как признавала третье сословие — буржуазию, у которой регулярно брала деньги в долг, на прочий же народ французские дворяне смотрели как на говорящий инвентарь — за что и поплатились в 1789 году. Именно этот взгляд на низы общества переняло и офранцузившееся русское дворянство, особенно после того, как в Россию хлынули пострадавшие от революции французы-эмигранты.

Сергей Кара-Мурза (уж не знаю, сам он это придумал или же нашел у кого-то) ввел в обиход очень правильный термин: социальный расизм. Явление это хорошо знакомое: когда одна часть народа начинает другую часть этого же народа воспринимать как «недочеловеков». Примеров тому — великое множество. Ближе всего лежащий — сама реформа, которую подавали как благодеяние для крестьян. Государство трепетно заботилось о помещиках, компенсируя им возможные издержки, но о том, чтобы хоть как-то компенсировать мужикам многовековой бесплатный труд на хозяина, — речи не шло. Тем не менее будьте счастливы, вам оказана великая милость — вас освободили!

Российская элита не воспринимала крестьянина как существо, подобное себе, — не воспринимала на уровне подсознания, и следы этого отношения можно легко найти во множестве мемуаров, рассказов, художественных произведений. Лев Толстой в не слишком известной своей статье «О голоде» писал так:

«В последние 30 лет сделалось модой между наиболее заметными людьми русского общества исповедовать любовь к народу, к меньшому брату, как это принято называть. Люди эти уверяют себя и других, что они очень озабочены народом и любят его. Но все это неправда. Между людьми нашего общества и народом нет никакой любви и не может быть.

Между людьми нашего общества — чистыми господами в крахмаленных рубашках, чиновниками, помещиками, коммерсантами, офицерами, учёными, художниками и мужиками нет никакой другой связи, кроме той, что мужики, работники, hands, как это выражают англичане, нужны нам, чтобы работать на нас.

Зачем скрывать то, что мы все знаем, что между нами, господами, и мужиками лежит пропасть? Есть господа и мужики, черный народ. Одни уважаемы, другие презираемы, и между теми и другими нет соединения. Господа никогда не женятся на мужичках, не выдают за мужиков своих дочерей, господа не общаются как знакомые с мужиками, не едят вместе, не сидят даже рядом; господа говорят рабочим ты, рабочие говорят господам вы. Одних пускают в чистые места и вперед в соборы, других не пускают и толкают в шею; одних секут, других не секут.

Это две различные касты. Хотя переход из одной в другую и возможен, но до тех пор, пока переход не совершился, разделение существует самое резкое, и между господином и мужиком такая же пропасть, как между кшатрием и парием».

Известный русский философ Николай Бердяев дал этому явлению и научное обоснование. В труде «Философия неравенства» он писал:

«„Просветительное“ и „революционное“ сознание… затемнило для научного познания значение расы. Но объективная незаинтересованная наука должна признать, что в мире существует дворянство не только как социальный класс с определенными интересами, но как качественный душевный и физический тип, как тысячелетняя культура души и тела. Существование „белой кости“ есть не только сословный предрассудок, это есть неопровержимый и неистребимый антропологический факт»[12].

В общем-то — да, сие есть факт: баре физически и душевно отличаются от мужиков. Вот только с чего они решили, что они лучше?

Ну это-то просто: у кого сила, тот и «оберменш».

Очень наглядно это состояние души проиллюстрировал А. Н. Энгелыардт, говоря о послереформенных временах и сетуя на оскудение псовой охоты: «Притом Dice крестьяне теперь так зазнались, что не позволяют борзятникам топтать поля». За потраву своих посевов помещик при «крепости» порол на конюшне, а после 1861 года исправно взимал плату. Крестьянские поля он между тем не просто топчет по праву сильного, но и сопротивление хозяев этих полей определяет словом «зазнались»[13].

Ну и как должны были воспринимать такое положение вещей русские крестьяне? При том, что они учили детей читать по Священному Писанию, долгими зимними вечерами работали под чтение грамотного отрока и очень хорошо знали, что говорил по этому поводу Христос?

* * *

…Псовая охота — штука красивая, хотя, впрочем, совершенно бесполезная. Хуже, что во многом бесполезен оказался и сам помещик. Возложенных на него надежд сословие прежних землевладельцев не оправдало. Хозяйствовать на земле без рабов, даже получив выкуп, они и не хотели, и не могли. Уже в 1887 году, спустя четверть века после реформы, в руках крестьян 50 губерний Европейской России было 77,8 млн. десятин, или 54,5 % всей пахотной земли. В хлебопроизводящих черноземных губерниях процент еще выше — в половине из них доля крестьянской земли уже тогда доходила до 75 %. К началу 1914 года крестьяне купили у помещиков еще 27 млн. десятин и столько же брали в аренду. Как видим, не так уж много было земли, которая к лету 1917 года не находилась в их руках. Конфискация помещичьих усадеб означала для крестьянина не спасение, а компенсацию морального ущерба, понесенного во время реформы, да прибавку к рациону. Однако эта прибавка позволяла отогнать призрак голода — кому-то за пределы видимости, кому-то за ограду двора, но и это уже было много.

Дело в том, что реформа 1861 года запустила ещё один механизм. В условиях жестокой нехватки земли и общинных порядков, для того чтобы увеличить наделы, крестьяне стали «плодиться и размножаться».

За 50 прошедших после реформы лет численность сельского населения Европейской России выросла вдвое. Перед реформой она составляла 50 млн. человек, а в 1914 году — 103 млн. Соответственно, уменьшалось число земли, приходящейся на одного человека, а поскольку дети вырастали и семьи делились — то и на хозяйство.

«В Полтавской губернии, где 85 % крестьянских дворов не подвергаются переделам уже несколько десятилетий подряд, — пишет ученый-экономист 20-х годов Лев Литошенко, — число рождений в 1913 г. по сравнению с числом рождений в 1882 г. дает увеличение всего на 3 %… В соседней Харьковской губернии, где, наоборот, 95 % дворов объединены в общины, число рождений за тот Dice период увеличилось на 52 %. В смежных Ковенской и Смоленской губерниях число рождений возросло на 3 % в первой и на 40 % во второй. В Ковенской губернии 100 % крестьян владеют землей подворно, а в Смоленской — 96 % общинно. В Прибалтийском крае, не знавшем общинных порядков и придерживающемся системы единонаследия крестьянских дворов, прирост рождений за 30-летний период составляет едва 1 % первоначальной цифры»[14].

Проблема российского аграрного сектора была не в нехватке земли, а в размере хозяйства. Земля делилась «по справедливости» — каждому мужчине в семье, независимо от возраста, давались равные наделы (после революции во многих местах наделы давали «по едокам» — но сути это не меняло). Россия была страной даже не мелкого, но мельчайшего хозяйства. А такое хозяйство малопродуктивно. В нем нет места ни для культуры земледелий, ни для какой бы то ни было механизации. Сельское хозяйство предреволюционной России — это лошадь с сохой, борона, минимум навоза в качестве удобрения и жесточайшее использование земли на износ — потому что кушать хочется каждый год. И чем меньше земля родит, тем более беспощадно ее эксплуатируют. В 1913-м, достаточно урожайном году, например, урожай пшеницы в России был в 3 раза ниже, чем в таких европейских странах, как Англия и Германия. Одним климатом этого не объяснишь.

18 мая 1928 года в докладе «На хлебном фронте» Сталин приводит выкладки советского экономиста, члена коллегии ЦСУ В. С. Немчинова. Согласно им, до 1917 года более 70 процентов товарного хлеба давали крупные хозяйства, использующие труд наемных работников. В 1913 году в них было занято 4,5 млн. человек. Остальной товарный хлеб давали крупные крестьянские хозяйства, возникшие в основном по не знавшим крепостного права окраинам и отчасти после столыпинской реформы. Прочая деревня в лучшем случае кормила себя.

Как видим, передел помещичьих земель, в ходе которого они были распластованы на полоски и прирезаны крестьянам, уменьшал количество товарного хлеба и лишь глубже вгонял сельское хозяйство в тупик, из которого начинало уже припахивать могильным душком.

В 1916 году количество земли на душу населения выражается следующей таблицей:

Обеспеченность посевами сельского населения (десятин посева на 100 душ сельского населения)

Районы Европейской России Посевная площадь Новороссия 147 Прибалтика 122 Нижне-Волжскис губ. 120 Средне-Волжские губ. 82 Приуральские губ. 81 Малороссийские губ. 80 Центр[ально-] Земледельческие губ. 79 Белоруссия 75 Юго-Западные губ. 67 Приозерные губ. 50 Центр[ально-] Промышленные губ. 40 Северные губ. 33 Всего по Европейской России 83

Не только волжские, но и малороссийские и Юго-Западные губернии относятся к числу хлебопроизводящих. Ну и как могли их жители не то что страну кормить, но хотя бы сами кормиться с такого хозяйства?

Снова и снова мы возвращаемся к одному и тому же: основными проблемами аграрного сектора Российской империи являлись чрезвычайно мелкий размер хозяйства и перенаселенность деревни. Именно их решению и призваны были служить все попытки реформировать аграрный сектор. А все прочее — условия раздела земли, попытки разрушить общину — являлись лишь средствами[15]. Притом не надо забывать, что в отличие, скажем, от рабочих положение крестьян со временем не улучшалось, а ухудшалось — по причине стремительно растущей численности сельского населения и столь же стремительного ухудшения качества земли.

Второй попыткой спасти российскую экономику с помощью англосаксонской модели (а никакой другой у дореволюционных российских экономистов не имелось) стала столыпинская реформа. В теории она была задумана правильно. Разрушить законодательным порядком общинное землевладение; передать землю желающим из крестьян в частную собственность; стимулировать возникновение крупных хозяев в деревне («отрубники»[16]) и фермеров («хуторяне»), дать им возможность разбогатеть, скупая наделы у бедноты. Проблема была не в том, чтобы найти и поддержать хозяев — эта категория вполне могла позаботиться о себе самостоятельно. Проблема была все та же, что и в 1861 году, только более острая: куда девать излишек сельского населения при слабой промышленности и отсутствии колоний?

Америку и Австралию попытались заменить местным аналогом — Сибирью. История и результаты переселенчества слишком хорошо известны. Сия затея обогатила русское общество полумиллионом озлобленных маргиналов (при том, что их и так было достаточно), экономического же толку не вышло никакого. Промышленность, при сильном напряжении, могла принять пару миллионов человек. Некоторое количество населения ликвидировала война, тем более что к людям на ней относились как к дешевому расходному материалу. Но все это были полумеры. Потери в ходе войны составили не более 2,5 млн. человек, а, по разным оценкам, на селе проживало от 20 до 32 миллионов «лишнего» населения.

Чтобы столыпинская реформа удалась, всех этих людей надо было куда-то девать. Поскольку девать их было некуда, то для спасения российской экономики в рамках классической либеральной модели эти 26 миллионов (возьмем среднее между 20 и 32 млн.) человек должны были умереть.

Как? Способ смерти сельского населения в России известен и чрезвычайно прост — голод.

Интересно, когда крестьяне осознали, что государство российское их сознательно и хладнокровно убивает! В любом случае, в 1906 году, когда заговорили о новой реформе, этот прискорбный факт должен был дойти до их сознания и, судя по тому, что деревня практически единогласно выступила против столыпинской реформы, он таки дошёл.

Рыбацкая волость Петербургского уезда основывала неприятие реформы следующим образом:

«По мнению крестьян, этот закон Государственной Думой одобрен не будет, так как он клонится во вред неимущих и малоимущих крестьян. Мы видим, что всякий домохозяин может выделиться из общины и получить в свою собственность землю; мы же чувствуем, что таким образом обездоливается вся молодежь и все потомство теперешнего населения. Ведь земля принадлежит всей общине в ее целом не только теперешнему составу, но и детям и внукам».

То есть реформа была воспринята как покушение на жизнь будущих поколений русских мужиков — чем она на самом деле и являлась, ибо мужики не производили товарного хлеба, а стало быть, в рамках англосаксонской модели их существование не имело смысла. Каков был ответ — угадать нетрудно. Отношения основной массы сельского населения и власти приобрели характер если не войны — война еще вспыхнет, то некоего ига, вроде татарского. Именно изменением восприятия власти — уже не как бедствия, а как врага — можно объяснить резкую ненависть крестьянства к «птенцам реформы» — выделившимся из общины крестьянам-собственникам. То есть там были, конечно, и объективные причины для нелюбви, но их ненавидели в том числе и как предателей крестьянского сословия. Все это еще скажется в годы Гражданской войны, а особенно во время коллективизации. Если само раскулачивание было вызвано объективными причинами, то за эксцессы при нем следует благодарить «великого реформатора». Это его идеи отозвались ненавистью к богатым крестьянам, равно как «черный передел» лета семнадцатого года был прямым следствием реформы года 1861-го.

Что касается экономики, то столыпинская реформа действительно помогла появлению на селе некоторого количества крепких хозяйств, но на положение основной массы сельского населения она не повлияла никак. Разве что резко увеличился слой безземельных крестьян — первых кандидатов на тот свет в случае любых серьезных продовольственных трудностей.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.