6. Почему заглохла первая революция

6. Почему заглохла первая революция

Когда идет представление в театре, обязанности распределяются между всеми участниками. Актеры в нужное время произносят слова своих ролей, музыканты играют свои партитуры, танцоры появляются на сцене в заданные моменты, чтобы исполнить свои не, осветители знают когда включить софиты, что именно выхватить прожекторами. Художники потрудились заранее, изготовив декорации, и рабочие сцены вовремя меняют их. И все это объединяется режиссерским замыслом в общую картину. Сам режиссер может наблюдать за ходом действия из зала, из-за кулис, а может вообще отсутствовать. Точно так же и в революции. Только людей в ней задействовано гораздо больше. И, в отличие от представления, большинство из них не знает режиссерского замысла.

В России одни действующие лица выдвигали лозунги против «ненужной» войны. Другие устраивали забастовки и диверсии, обеспечивая военные неудачи. И их выхватывали прожектора прессы, смакуя «позорные поражения». На волне этого шума либералы в окружении царя подталкивали его к немедленному миру. А стоило заключить его, как российская «общественность» стала раздувать возмущение «позорным миром», он объявлялся доказательством отсталости всего государственного строя. В октябре разразилась всеобщая политическая стачка. И те же самые придворные либералы во главе с Витте стали нажимать на Николая II, уговаривая пойти на конституционные реформы. Мол, только такой шаг успокоит «народ» и нормализует ситуацию.

Сам русский народ, кстати, при этом не спрашивали. Народ стихийно начал подниматься против революции, создавать свои организации — «Союз Русского народа» и др. Но «общественность», своя и заграничная, обрушивалась на «черносотенцев», ни малейшей поддержки сверху инициатива не получила. Мало того, представители царской администрации, чиновники, пусть и не причастные к либеральным кругам, а просто нахватавшиеся духа либерализма и чуждых понятий о «прогрессе», всячески прижимали патриотов. Даже руководство Церкви отнюдь не приветствовало такие начинания, запрещало священнослужителям участвовать в них, покатились неприятности на иереев, обвиненных в «черносотенстве»[39]. Таким образом, власть сама оторвала себя от народа. И в этом оторванном мирке действовало особое «информационное поле», питавшееся все той же прессой и «общественными мнениями», требовавшими реформ. Министр внутренних дел А. Г. Булыгин предлагал уступки умеренные, создать Думу с совещательными правами. Куда там, этот вариант дружно отмели все слои оппозиции. И Витте все же сумел «дожать» царя. 17 октября был издан Манифест, которым император даровал народу «незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов». Создавался законодательный парламент — Государственная Дума. Объявлялась всеобщая политическая амнистия.

Кстати, революционеры заранее знали о том, что подобный документ будет подписан. Знали и то, когда примерно он должен быть подписан. Например, Свердлов еще в сентябре говорил своей будущей жене Новгородцевой о скором переходе на легальное положение[40]. А Троцкий, как говорилось в прошлой главе, усиленно прятался. Что он делал в течение пяти месяцев, остается загадкой. В автобиографии он этот отрезок времени опускает. И никакие его работы, ни один из биографов ответа не дают. В Петербург же он вернулся 14–15 октября. Заметьте, буквально накануне Манифеста и амнистии «политическим» — в том числе и ему.

В столице к этому времени оказался и Парвус. И они развернули бурную деятельность весьма продуктивным «тандемом». Но лидировал Парвус, Троцкий при нем играл вспомогательную роль, вроде стажера. На Израиля Лазаревича были завязаны финансовые потоки, и уже явно не японские. Японцам для революции было больше незачем платить, да и нечем после тяжелой войны. А деньги шли немалые. На эти средства Парвус наладил выпуск «Рабочей газеты», «Начала», «Известий» — их стали печатать такими массовыми тиражами, что буквально завалили ими Питер и Москву. В газетах публиковались статьи и Троцкого, и других российских революционеров, и австро-германских социалистов — Адлера, Каутского, Клары Цеткин, Розы Люксембург. Через эти издания осуществлялись и некоторые махинации. Опубликовав фальшивку, так называемый «финансовый манифест», Парвус сумел обвалить курс русских ценных бумаг, на чем очень крупно погрели руки западные банкиры. Уж конечно, Парвус при этом не забыл и собственный карман.

А Троцкого в это время начинают очень интенсивно «раскручивать». Уже в октябре он обеспечивает себе популярность тем, что на массовом митинге театральным жестом разрывает царский Манифест. Его, еще не имеющего ровным счетом никаких заслуг, никакого опыта, проталкивают на пост заместителя председателя Петроградского Совета. Словом, «непонятные» кусочки мозаики складываются в картину, которая может иметь только одно объяснение. Еще за рубежом теневые режиссеры сочли Льва Давидовича подходящей кандидатурой в лидеры революции. И его целенаправленно делают лидером. Именно поэтому его обслуживают и обеспечивают Адлер, австрийские спецслужбы, Красин, Парвус.

Хотя для сторонних глаз истинная иерархия действующих лиц скрывается. В председатели Петросовета выдвигается Хрусталев-Носарь. Недалекий и неумный адвокат, получивший известность на судебных процессах, где он защищал рабочих, привлеченных к ответственности за нелегальщину, за участие в беспорядках. Он стал фигурой чисто декоративной: до поры до времени прикрыть главные персонажи и не мешать им. На втором плане Троцкий. Которому создают больший реальный вес, большие возможности, чем Хрусталеву-Носарю. А Парвус, настоящий двигатель революции в столице, вообще держится в тени. Все свои ходы он осуществляет через Троцкого.

Вопреки уверениям Витте и других либералов-царедворцев, Манифест от 17 октября никакого успокоения страны не принес. Наоборот, опубликовав его, царь попал в ловушку. Революционеры получили возможность действовать легально, в открытую. И они закусили удила. Троцкий в эти дни блистал, красовался, кидался лозунгами. В дополнение к талантам журналиста у него обнаружился еще один — великолепный дар оратора. Он и сам любил играть на публике. Зажигался, доводя себя до экстаза, и оказалось, что умеет зажигать толпу. Даже не содержанием речей, а передавая свой эмоциональный заряд, взвинчивая до высочайшего накала.

В период революции активизировалась и революционная эмиграция. Так, с декабря 1904 г. за границей начинает выходить газета «Вперед». Название, между прочим, не случайное. В США газета с таким же названием, «Форвертс» (точнее, «Jewish Daily Forward») выходила на идиш и финансировалась Шиффом. В Германии газета «Форвертс» издавалась социал-демократом Хильфердингом и была связана с американской. А от нее почковались газета польских социал-демократов «Напшуд» (что тоже означает «вперед»), и на русском языке — «Вперед». В редакцию вошли Ленин, Ольминский, Воровский, Луначарский, В. Бонч-Бруевич.

Но вообще эмиграция продолжала ссориться и ругаться. Грызлась по вопросам революционных тактик и стратегий. И уж подавно из-за поступающих денег. Крупская вспоминает, что на собраниях дошло до рукопашной из-за партийной кассы. «В сумятице кто-то изодрал даже тальму на Наталье Богдановне (жене Богданова), кто-то кого-то зашиб». И возникает впечатление, что Ленина в это время незримо, но ощутимо «затирают». Оттесняют от лидерства. ЦК принимает декларацию против него, лишая его возможности защищать свою точку зрения и непосредственно сноситься с Россией (он в ответ выходит из ЦК). Еще раньше он окончательно рассорился с Плехановым, ушел из редакции «Искры». На III съезде партии, проходившем в Лондоне, представители партийных комитетов, прибывшие из России, подняли шум об «обуздании заграницы» — дескать, нечего эмигрантским деятелям нас поучать и на руководящую роль претендовать, «посадить бы их всех в русские условия»[41].

О деятельности Красина по поставкам оружия для боевиков, Ленин вообще не был в курсе, она шла помимо Владимира Ильича, он узнал об этом лишь задним числом. А с пропагандистскими материалами почему-то вышла накладка. Из Питера известили Ленина, что он может присылать свою литературу через Стокгольм. Он и посылал. Из Швеции сообщали, что «пиво получено», и он отправлял новые грузы. А впоследствии выяснилось, что все его тиражи так и лежат в Стокгольме, завалив подвал Народного дома[42]. Сам же Владимир Ильич решил ехать на родину только в октябре, после объявления амнистии. И опять накладка. Из Петрограда ему дали знать, что в Стокгольм к нему приедет курьер с документами. И Ленин без толку прождал его 2 недели. В Россию он приехал лишь в ноябре. Когда в революционном движении было «все схвачено», и все руководящие посты заняты.

И он оказался… совершенно не у дел. Ночевал то у одних знакомых, то у других. Стал публиковать статьи в газете «Новая жизнь» Горького. Парвус с Троцким выпускали три газеты, а Ленину приходилось печататься в чужой! Он ездил в Москву, но и там не нашел себе подходящего применения. Кстати, и Ленин во время революции впервые попробовал себя в роли оратора перед массовой рабочей аудиторией. Но на этом поприще пока выглядел скромно — страшно волновался, нервничал, говорил сбивчиво. В общем, по сравнению с Троцким контраст разительный. Одного опекают, продвигают к руководству. Другой, более заслуженный и авторитетный, предоставлен сам себе и получается никому не нужным. Так что и конкурента обойти Льву Давидовичу отчетливо помогли.

Однако власть в России в 1905 г. оказалась еще сильна. Преодолев растерянность, начала предпринимать меры. 26 ноября был арестован Хрусталев-Носарь. По сути он и предназначался для такой функции, быть «громоотводом». Но и Троцкому, который после него стал председателем Петросовета, довелось быть на этом посту лишь неделю. 3 декабря его и весь Петроградский Совет, заседавший в здании Вольного экономического общества, взяли под белы ручки и отправили туда, где и надлежит пребывать подобным деятелям. За решетку. Вскоре туда же загремел Парвус, составив отличную компанию Льву Давидовичу.

Как видим, зараза революций была вовсе не смертельной для России. Как только правительство оставляло путь уступок и экспериментов, начинало действовать решительно, раздрай вполне удавалось преодолеть. Впрочем, и во всем революционном движении наступил вдруг резкий перелом. Который мог бы показаться необъяснимым, если не учитывать международную обстановку. Война с Японией закончилась, однако в Европе разразился новый политический кризис. Спровоцировал его германский кайзер Вильгельм II, решивший, что Россия достаточно ослаблена, и настал подходящий момент для реализации собственных планов. Совершая круиз по Средиземному морю, он сошел на берег в Марокко, французской полуколонии, и сделал ряд громких заявлений. Указал, что считает Марокко суверенным государством, что готов всеми силами поддержать этот суверенитет, и требует предоставить Германии такие же права в этой стране, какие имеют французы.

Вот тут уж перепугалось правительство Франции. Стало ясно, что дело не только и не столько в Марокко. Что кайзер ищет предлог для войны. В которой Франция без помощи России обречена быть раздавленной. Обеспокоилась и Англия. Ведь после гибели большей части русского флота главной ее соперницей на морях становилась Германия. А если она раскатает Францию, то станет полной хозяйкой в континентальной Европе, попробуй-ка потом с ней сладить. При поддержке британцев кайзера удалось склонить к проведению международной конференции по марокканскому вопросу в испанском городе Альхесирасе, но немцы были настроены неуступчиво[43]. Неприкрыто бряцали оружием — дескать, ну-ну, посмотрим, что предложит ваша конференция. А германский генштаб предлагал Вильгельму просто взять, да и нанести удар — без всяких конференций, без всякой болтовни.

И державы, только что дружно валившие Россию, начали быстренько менять отношение к ней. Комбинация была разыграна опять через премьера Витте. Нашу страну лихорадил финансовый кризис, усугубленный диверсиями Парвуса. Она оказалась на грани грандиозного дефолта. А иностранные банки в займах отказывали. «Общественное мнение» было перевозбуждено против русских. Британские газеты называли царя «обыкновенным убийцей», а Россию «страной кнута, погромов и казненных революционеров», французская пресса вопила:

«Давать ли деньги на поддержку абсолютизму?»

Но правительство Франции начало уговаривать своих банкиров и парламентариев выделить кредиты Петербургу. По данному поводу было даже заключено специальное соглашение:

«Считать мирное развитие мощи России главным залогом нашей национальной независимости».

И с Витте тоже было заключено соглашение — Франция предоставляла «великий заем», позволяющий преодолеть кризис, а Россия за это обязалась на конференции в Альхесирасе поддержать Францию[44]. Таким образом единый антироссийский фронт раскололся. Озаботился и «финансовый интернационал». При сложившейся ситуации крушение России принесло бы главный выигрыш Германии, открыв ей путь к европейскому господству. Международные банковские корпорации подобная перспектива не устраивала. Получалось, что валить Россию еще не время. И финансовые потоки, питавшие революцию, вдруг пресеклись…

В революционном движении сразу покатился разнобой. В Москве, Забайкалье, Прибалтике, Польше, на Кавказе, в ряде других мест по инерции вспыхнули вооруженные восстания. Но они носили очаговый характер и довольно легко были подавлены войсками. А революционные деятели, которых не пересажали, дружно потекли в Финляндию. Еще Александр I, присоединив Польшу и Финляндию, широким жестом даровал им конституции и полное внутреннее самоуправление. Поляки за свои восстания были лишены особых прав. Но финны вели себя умнее. Они никогда открыто не бунтовали и продолжали пользоваться дарованными привилегиями, успешно злоупотребляя ими. Местные власти вели националистическую линию, но исподтишка, не стремясь лезть на рожон. Местная полиция закрывала глаза на русских революционеров, и Финляндия была для них абсолютно безопасным прибежищем. Отъехал на дачном поезде из Питера — и уже не достанут.

Правда, сворачивать революцию левые партии еще не собирались. Ведь, казалось, таких успехов достигли! Ленин и другие лидеры прогнозировали новый подъем в 1906 г. (потом его будут прогнозировать в 1907 г., но так и не дождутся). А пока, чтобы поддерживать накал и нагнетать напряженность, было решено перейти к террористическим методам. Заодно это позволяло осуществлять самофинансирование — путем «экспроприаций», т. е. ограбления банков, казначейств, рэкета богатых людей. Создавались законспирированные дружины боевиков, обучались стрельбе, обращению с бомбами и холодным оружием. На словах некоторые партии осуждали терроризм. Осуждали большевики. Еще в большей степени осуждали меньшевики. Но на деле террором и «эксами» занялись все. Большевики, меньшевики, эсеры, анархисты, националисты, банды беспартийных «зеленых братьев».

Заполыхало по всей стране. В. Г. Орлов описывает обстановку в Польше:

«Бомбы находили в лукошках с земляникой, в почтовых бандеролях, в карманах пальто, на митингах и даже на церковном алтаре! У террористов всюду были свои тайные мастерские по производству бомб, они все взрывали на своем пути: винные лавки, памятники, церкви, убивали полицейских, всех и вся».

Ведут важных свидетелей в полицейский участок под охраной казаков — из окна вылетает бомба, 2 полицейских и 3 казака убиты, 8 тяжело ранены[45]. Практически развернулась война. В Прибалтике сепаратисты стреляли по казачьим патрулям на лесных дорогах, на ночных улицах городов. В Закавказье казакам, посланным разнимать резню армян и азербайджанцев, доставалось от тех и других. На Урале обширная сеть боевиков под руководством Свердлова вела систематическую охоту на полицейских, казаков, патриотов-«черносотенцев». В 1906–1907 гг. от рук террористов пало 768 только высокопоставленных должностных лиц. А мирных граждан, солдат, чиновников, рядовых полицейских, казаков — тысячи. Еще тысячи были ранены, искалечены…

Сколько именно, мы не знаем. Увы, царское правительство опасалось раздражать «прогрессивную общественность», как будто даже и стеснялось собственных защитников, умалчивало о их гибели, не сообщало о их подвигах. В то время как убийц поддерживали пресса, адвокатура, им рукоплескали, их героизировали молодежь и интеллигенция. Да ведь и с терроризмом было не так все просто! Тоже походило на четкое распределение ролей. Осуществляли террор радикальные нелегальные партии — вроде бы, в собственных интересах. Но политические плоды пожинали либералы. Их партии, октябристы и кадеты, после Манифеста от 17 октября стали легальными. И играли на той самой дестабилизации, которую вели революционеры. Использовали ее для давления на правительство, требовали дальнейших политических уступок.

В апреле состоялось торжественное открытие Первой Государственной Думы, в стране начинался «парламентаризм». Но сопровождалось это волной забастовок и антиправительственных манифестаций. А первым актом Думы стало… требование общей амнистии! По России ручьями лилась кровь невинных жертв, гремели взрывы и выстрелы, а «народные избранники» требовали освободить тех убийц и смутьянов, которых удалось поймать! И «общественность» бурно приветствовала такие акции думцев! Но царь уже был научен, к чему ведут уступки. И власть, хоть и с опозданием, начала реагировать на атаки жестко. Николай II наконец-то отправил в отставку Витте, назначив премьером решительного Столыпина. Который в июле 1906 г. разогнал слишком буйную Первую Думу, а в августе ввел закон о военно-полевых судах. Получивших право быстро и без апелляций отправлять преступников на виселицу.

Правда, юрисдикции военно-полевых судов подлежали только лица, захваченные с оружием в руках, террористы, изобличенные явными уликами. То есть, мелкая сошка. Преступники более высокого уровня ускользали. А те, кто был арестован, отделывались легко. Троцкий, например, жил в питерских «Крестах» со всеми удобствами. Сохранилась его тюремная фотография — во фраке, с белоснежным воротничком и манжетами, как в великосветском салоне. Его камера и впрямь стала подобием салона. Днем двери не запирались, к нему пускали гостей. Навещали соратники, иностранцы. Еду доставляли из ресторана, лучшего качества. Суд открылся в сентябре 1906 г. Троцкий на заседании закатил речь — такую экзальтированную, что довел себя до эпилептического приступа. Разумеется, сорвал овации, восторги молодых людей и восхищение барышень. А законы для «политических», которые самолично не стреляли, не взрывали и не резали, оставались мягкими. Ссылка. Хотя руководящую роль Льва Давидовича все же учли, ссылку дали бессрочную, на «вечное поселение» в Тобольскую губернию. Его покровителя Парвуса сослали в Туруханский край.

Но до места назначения не доехал ни тот, ни другой. Деньгами сообщники их снабдили еще в Питере. Документы передали по пути — поскольку везли «политических» уважительно, не чиня строгостей и неудобств. Троцкий удрал из Березова. Потом придумал очередную «красивую» историю. Будто это он сам, собственным умом, хитростью и ловкостью обставил царское правительство — привлек крестьянина, через него договорился с пьяницей-зырянином, и, рискуя жизнью, мчался сотни километров на оленях по страшной зимней тундре. Ясное дело, все это Лев Давидович насочинял, абы лишний раз выставить себя героем. Без сомнения, ему помогли. В результате и стража не сразу спохватилась, и зырянина кто-то напоил и уговорил. И явки Лев Давидович получил. На оленях он проделал вполне обычный на Севере путь — до ближайшей железнодорожной станции. Сел в поезд, а вскоре был уже в Финляндии. Парвус, в отличие от Льва Давидовича, приключенческих историй не придумывал. Он просто сбежал с дороги и прибыл туда же, к гостеприимным финнам.

А тем временем революция неотвратимо угасала. Прогнозы Ленина о новых ее подъемах не оправдывались. Простому народу раздрай, убийства из-за угла, взрывы уже поперек горла встали. Эффективными оказались и карательные меры. Военно-полевые суды действовали всего 8 месяцев, за это время было казнено 1100 человек[46], потом царь в угоду думцам и «общественности» отменил непопулярную меру. Но революционеры поджали хвосты, беспредел пошел на убыль. Столыпин наводил порядок жесткой рукой, и финские власти тоже призадумались. Рыльце у них было «в пушку», они грехи за собой хорошо знали. Теперь заопасались, как бы за это не поплатиться. И начали рьяно демонстрировать лояльность. Финская полиция, изображая сотрудничество с российской, стала проводить рейды по дачным и курортным поселкам, где гнездились революционеры. Впрочем, самих их заблаговременно предупреждали, чтобы успевали скрыться. И они потекли туда, откуда прибыли, за границу…

Как приезжали в Россию порознь, так и уезжали по-разному, у кого как получится. Ленина сперва переправили в глубь Финляндии, надеялись спрятать на лесных хуторах. Крупская вспоминала: он так устал от революционных перенапряжений, что «первые дни ежеминутно засыпал — сядет под ель и через минуту уже спит». Но и в лесной глуши оказалось уже ненадежно. И садиться на пароход, чтобы ехать в Швецию, в большом порту было опасно. Владимир Ильич уходил на острова по льду, чуть не погиб, провалившись в полынью. Потом Ленин и Крупская без пристанища скитались по Германии, отравились рыбой в какой-то второсортной харчевне… Троцкий подобных неудобств избежал. Закулисные покровители его не оставили. Он быстренько написал книжку «Туда и обратно» — о своем захватывающем «путешествии» в Россию. Мгновенно нашлись издатели, его произведение раскрутили до уровня бестселлера. После чего он и Парвус с семьями поехали отдыхать с Саксонскую Швейцарию.

Кстати, а Хрусталеву-Носарю никто никаких побегов организовывать не стал. Ни «доброжелателей» с деньгами, ни сочувствующих крестьян и пьяных зырян, ни лопухов-стражников не нашлось. И председателю Петроградского Совета, номинальному «лидеру № 1» революции пришлось «мотать срок» до 1917 г… Он больше не был никому нужен. При Советской власти он попытается напомнить о себе, качать права, изобличать Троцкого. И будет расстрелян.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.