7. Первая русская революция

7. Первая русская революция

Начало русско-японской войны в январе 1904 года смешало все политические карты в стране. Оно поставило перед основными действующими на общероссийской арене силами ряд новых проблем и дилемм, и выбор между ними был отнюдь не из легких. И одной из главных было отношение к этой войне. В свете целостного портрета Сталина как государственника и патриота, которым он показал себя в годы своего всевластия, несомненный интерес представляет в ретроспективном плане и его позиция по отношению к русско-японской войне. Надо сказать, что его личная точка зрения нашла свое выражение в партийных решениях, и она вполне соответствовала общей позиции большевиков, стоявших на платформе поражения собственного правительства. Они исходили из того, что военные неудачи России приведут к углублению кризиса режима и ускорят падение царизма. В прокламации Тифлисского комитета по поводу войны эта точка зрения сформулирована предельно откровенно: «Пожелаем, чтобы эта война для российского самодержавия явилась более плачевной, чем Крымская война… Тогда пало крепостное право, теперь же, в результате этой войны, мы похороним родное детище крепостничества — самодержавие с его смрадной тайной полицией и жандармами!»[276]

С многомерной исторической дистанции, по прошествии целого столетия, конечно, отношение большевиков к войне и личная позиция Сталина по этому вопросу выглядят отнюдь не столь бесспорными, как им казалось тогда. Если пользоваться марксистской терминологией, то они допускали одну существенную ошибку — узко классовые интересы ставили выше общенациональных. Хотя сами классовые интересы угнетенных являлись лишь составной частью общенациональных интересов, отстаивать и выражать которые взялись большевики. Эта же ошибка была допущена ими и во время первой мировой войны, когда они также заняли пораженческую позицию.

Весьма показательно, как сам Сталин характеризовал русско-японскую войну и поражение в ней царской России спустя 40 лет: «…поражение русских войск в 1904 году в период русско-японской войны оставило в сознании народа тяжёлые воспоминания. Оно легло на нашу страну чёрным пятном. Наш народ верил и ждал, что наступит день, когда Япония будет разбита и пятно будет ликвидировано. Сорок лет ждали мы, люди старого поколения, этого дня.»[277]

Как видим, через 40 лет оценка Сталиным русско-японской войны претерпела коренные изменения. В 1945 году он выступал как государственник и патриот, апеллировал к народу, подчеркивая, что Япония и в первой войне с Россией выступала в качестве агрессора. Акцент на тяжелых чувствах, порожденных в народе поражением русских войск в той войне, говорит сам за себя. Видимо, и в тот период, когда Сталин и большевики выступали с пораженческой платформой, они не могли не ощущать, что такая их позиция не находила отклика ни в одном сколько-нибудь многочисленном слое российского общества. Однако на первом плане стояли другие соображения и верность определенной политической догме ставилась выше, чем реальности.

К периоду, рассматриваемому нами, относится и первое выступление Сталина по национальному вопросу. Причастность его к теоретическому и практическому решению этого вопроса во многом определила дальнейшую траекторию его политической и государственной карьеры в Советской России после победы Октябрьской революции. Мы еще будем иметь возможность специально остановиться на оценке того вклада, который внес Сталин в разработку национального вопроса. Здесь же хочется заострить внимание на его первом публичном выступлении по проблематике национальных отношений на Кавказе. В первом томе его сочинений помещена статья под названием «Как понимает социал-демократия национальный вопрос?». Она была опубликована без подписи, но есть все основания считать ее автором Сталина, поскольку содержание, манера письма и характерные стилистические приемы говорят в пользу его авторства. Приведем некоторые принципиальные положения статьи, отражающие его понимание национального вопроса. «Прежде всего необходимо помнить, что действующая в России социал-демократическая партия назвала себя Российской (а не русской). Очевидно, этим она хотела нам показать, что она под своим знаменем будет собирать не только русских пролетариев, но и пролетариев всех национальностей России, и, следовательно, она примет все меры для уничтожения воздвигнутых между ними национальных перегородок, — пишет Сталин.

Далее, наша партия очистила «национальный вопрос» от окутывающего его тумана, придававшего ему таинственный вид, расчленила этот вопрос на отдельные элементы, придала каждому из них характер классового требования и изложила их в программе в виде отдельных статей. Этим она ясно нам показала, что взятые сами по себе так называемые «национальные интересы» и «национальные требования» не имеют особой цены, что эти «интересы» и «требования» достойны внимания лишь настолько, насколько они двигают вперёд или могут двинуть вперёд классовое самосознание пролетариата, его классовое развитие.»[278]

В Краткой биографии Сталина эта статья получила неоправданно завышенную оценку: «В этой статье Сталин выступает как крупный теоретик национального вопроса, мастерски владеющий марксистским диалектическим методом.»[279] Из содержания статьи, носящей скорее характер комментария программных положений большевиков по национальному вопросу, нельзя еще сделать вывод о нем как крупном теоретике.

Но верно другое: в ней заметен его пристальный интерес к национальной проблематике. Здесь, как и в вопросе об отношении к русско-японской войне, снова выплывает доминирующая роль классового фактора, через призму которого рассматриваются все важные аспекты национальной проблемы. И здесь, как и в том случае, видимо, целесообразно отметить известную ограниченность и догматичность трактовки самой сути взаимосвязи между общим и частным, между национальными интересами, взятыми в их общем виде, и классовыми интересами, толкуемыми, опять-таки с позиций весьма далеких от диалектики. Что же касается критической части упомянутой статьи Сталина, то в ней довольно аргументированно разобраны взгляды тогдашних федералистов — социал-демократов. В целом же эта статья не выделяется ни особой глубиной анализа, ни новизной в постановке теоретических проблем. Но она важна в том плане, что в ней автор впервые заявил о себе в качестве специалиста по проблематике национального вопроса. А этот вопрос в тогдашних российских условиях играл первостепенную роль. На Кавказе же его место и значение во всех перипетиях политических баталий были еще более непосредственными и более значимыми, чем в России в целом.

Касаясь эволюции политических воззрений Сталина накануне и в период первой русской революции, следует подчеркнуть, что он последовательно выступал с позиций отстаивания идеи гегемонии рабочего класса на всех этапах развития революции. В данном вопросе он твердо придерживался ленинской линии, которая в известном смысле была новацией в традиционном марксистском понимании и толковании буржуазно-демократической революции. Ведь буржуазно-демократический характер революции как бы логически предполагал, что вождем ее должна быть буржуазия. Такова была общепринятая среди марксистов того времени точка зрения. Однако, отталкиваясь от своеобразия российских условий и учитывая, что сам ход революции с неизбежностью перешагнет ее буржуазно-демократические рамки, большевики сделали свои собственные выводы по этому вопросу. В тогдашней российской обстановке подобная возможность реально существовала. Поэтому активные усилия со стороны большевиков предпринимались для пропаганды и отстаивания тезиса о гегемонии рабочего класса в русской революции. Данный тезис звучит рефреном во многих статьях, принадлежащих перу Кобы.

1905 год явился для российской истории одним из переломных годов — годом первой русской революции, первоначальные успехи которой, а в конечном счете и поражение, по многим параметрам определили историческое развитие страны в начале века. За скобками моей задачи находится рассмотрение хотя бы ключевых моментов развития этого невиданного доселе в российской истории катаклизма. Нас интересует — и то только в своих принципиальных аспектах — участие лично Сталина в этих событиях, а главное — то воздействие, которое оказали на формирование его политической философии как сама революция, так и ее поражение.

Если говорить обобщенно, то к неизбежному наступлению революционного потрясения он был готов и сам активно участвовал в его приближении. В этом легко убедиться, ознакомившись с его печатными произведениями. О них можно сказать, перефразируя крылатое выражение римского сенатора античных времен Катона. О чем бы ни говорил в сенате Катон, он неизменно заканчивал свою речь фразой: «Я считаю, что Карфаген должен быть разрушен!». Примерно так писал и Коба, только место Карфагена у него занимал режим самодержавия. Как явствует из официальной биографической хроники, подкрепленной многими свидетельствами участников событий тех времен, Коба в это время проводит чрезвычайно активную как агитационно-пропагандистскую, так и организационную работу. Главная, если не единственная цель этой работы, — мобилизация сил для антиправительственных выступлений.

При этом на первый план им выдвигается задача вооружения рабочих, что означало практическую подготовку вооруженного восстания. «Что нам нужно, чтобы действительно победить? Для этого нужны три вещи: первое — вооружение, второе — вооружение, третье — еще и еще раз вооружение»[280]. Однако, если для некоторых районов России, в частности для Москвы и Петербурга, такая постановка вопроса была еще в большей или меньшей мере правомерна и подкреплена реально складывавшейся ситуацией, то для Тифлиса, где провозглашалась эта задача, как и в целом для Закавказья, ставить вопрос о вооруженном восстании было несерьезно. Да и последующий ход событий убедительно это подтвердил. Так что радикализм Кобы нередко выходил за пределы реальности, часто он не имел под собой реальной почвы.

Проживая в основном в Тифлисе, он чуть ли не непрерывно разъезжает по различным районам Закавказья (Батум, Чиатуры, Баку, Кутаис и другие города), где выступает на всякого рода митингах, собраниях, дискуссиях. Неизменно в центре его выступлений находится критика позиции и взглядов меньшевиков, и порой даже создается впечатление, что не в царизме, а в них он видит своих главных противников.

Такая политическая аберрация, когда удар нацеливается не против главного противника, а против своих, пусть и ненадежных и непоследовательных союзников, постепенно, шаг за шагом превращается в одну из отличительных черт сталинской политической стратегии. Может быть, в его сознание слишком запал афоризм любимого им поэта Ш. Руставели — «недруга опасней близкий, оказавшийся врагом». Настолько запал, что превратился в некий политический императив, которым он руководствовался во внутрипартийной борьбе. Прямых оснований полагать так, конечно, нет, но объективность требует указать на эту черту политической стратегии Кобы. Впрочем, эта стратегия лежала в русле общей стратегии, проводившейся большевиками. В этом отношении он показал себя последовательным сторонником и проводником большевистской линии, важнейшие принципы которой разрабатывались и обосновывались Лениным.

Если подойти к вопросу о первой русской революции в психологическом ключе, точнее с точки зрения того, верил ли сам Сталин, как и другие участники движения, что им удастся добиться своей цели — свержения царизма, то на этот вопрос следует, пожалуй, дать вполне определенный положительный ответ. Да, они искренне верили в возможность практической реализации своей программы-минимум. Ведь и сам факт того, что при ином, более благоприятном стечении обстоятельств, революция могла окончиться для царского режима крахом не в 1917 году, а гораздо раньше, — уже сам этот факт весомо говорит в пользу того, что программы различных революционных сил тогдашнего российского общества, в первую голову большевиков, были построены отнюдь не на песке.

Впоследствии, когда первая русская революция окончилась поражением, большевики во главе с Лениным подвергли серьезному критическому разбору причины своих, да и других революционных сил, ошибок и просчетов. В мою задачу не входит рассмотрение всех этих вопросов, хотя они и имеют непосредственное касательство к формированию политической философии и политической психологии Сталина. Думается, что генеральная репетиция Октябрьской революции многому научила тех, кто впоследствии выступил в качестве режиссеров и участников грандиозного исторического поворота, коим и стали события 1917 года в России.

Для Сталина участие в бурных процессах 1905 года было большой и чрезвычайно поучительной школой. В политике он уже перестал быть новичком и учеником. Нисколько не преувеличивая его роль и участие в первой русской революции вообще и в революционных событиях того времени на Кавказе, как это делалось в период нахождения Сталина у власти, все же с достаточным основанием можно утверждать: он был активным деятелем революционного потока. Непосредственная вовлеченность в чрезвычайно стремительно развивавшиеся события тех лет значительно расширила его умственный и нравственный горизонт, способствовала закладке более основательного фундамента, необходимого для того, чтобы стать политической фигурой общероссийского масштаба. Во время первой русской революции на политическом горизонте его звезда еще не взошла. Больше того, фигурально выражаясь, такую величину, как Сталин, в то время невозможно было разглядеть в самые мощные телескопы. Пока полем его деятельности был Кавказ. Но накопленный им политический, организационный и интеллектуальный потенциал уже искал выхода на более широкую арену. И первым шагом в этом направлении явилось участие Кобы в конференции большевиков в Таммерфорсе (Финляндия, декабрь 1905 года).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.