Глава XIV Божьи люди

Глава XIV

Божьи люди

Запад есть Запад

Но вот ведь какая незадача. Решив создать из ничего что-то, в данном случае аж новую нацию, создать для нее первое поколение «элиты» относительно нетрудно. Улестить честолюбивых, подкупить продажных, запугать боязливых, — короче говоря, методики давно известны. Сложнее с широкими массами. С тем самым народом, который безмолвствует, но себе на уме. Тут указаниями свыше не обойтись, тут нужна кропотливая, ежедневная работа «на низах», которую в те лишенные TV и Всемирной сети времена могла проводить только церковь. Не католическая, конечно (она ж «панская», кто ей поверит?), а низовая. То есть униатство, ставшее в безысходно польской Галиции официальной религией всех, кто по каким-то причинам еще не ушел в паписты.

А вот тут поначалу возникли сложности. Еще в середине XVII века практически вытеснив православие, греко-католический мавр сделал свое дело — и оказался лишним. Высшие иереи решали свои вопросы, фактически оторвавшись от земли и став нормальными — пусть и несколько своеобразными — князьями Святого Престола, а низшее — сельские попики, до упора затюканные, напуганные, бесправные, — сдавало позиции не только без сопротивления, но и не требуя ничего взамен, лишь бы не убивали. Такое, наверное, и в страшном сне не увиделось бы Ипатию Пацею. Грекокатолическую церковь, недавно еще холимую и лелеемую, щемили и унижали вовсю. Все сладкие посулы, все гарантии и обещания были забыты, ни о каком равноправии с Костелом речи не было; униатство, пусть и подчиненное Ватикану, считалось «вторым сортом», едва ли не «схизмой», мало отличающейся от «восточного суеверия», презираемой еще и потому, что греко-католические «батьки» были еще и дремуче безграмотны. Круг замкнулся: готовить себе на смену образованные кадры в Польше у старого поколения возможности не было, а за границу, в Рим или хотя бы в Вену путь был наглухо закрыт. Духовенство тупело и вырождалось, «литургия восточного образца» все более засорялась латинскими вкраплениями, понемногу теряя смысл. Наиболее практично мыслящие священники, сообразив, что к чему, легли под Костел окончательно, став уважаемыми и полноправными польскими ксендзами, остальные, оскорбленные и униженные, ушли в глухую внутреннюю оппозицию, что понемногу восстановило их авторитет среди паствы, но и только. И Ватикан на просьбы о помощи не откликался, ибо, как все-таки пояснили там однажды, «Церковь не должна касаться вопросов государственных».

Так что когда в 1772 году после первого «раздела» Польши австрийский кронпринц Иосиф побывал в новой провинции с инспекцией, его, как писал он сам в письме к правящей матушке, поразило, что из всех виденных им народов (а ездил по империи он немало) «народ Галицкий — самый приниженный и забитый». Хуже паствы, по его мнению, обстояло дело только с пастырями, являвшими собой «лишь дикость, убожество и невежество».

И это всерьез встревожило Вену. Ясно, что Марию Терезию мало волновали тяготы жизни «русских» туземцев, но главный принцип существования лоскутной империи Габсбургов, веками державшейся за счет сложной системы сдержек и противовесов, предполагал игру на балансе сил в регионах. А в регионе Galicia et Lodomiria, учитывая полное всевластие поляков, ни о каком балансе речи не шло и не могло идти. Положение следовало срочно исправлять. Поэтому, когда вельможное панство и ксендзы, решив ковать железо пока горячо, обратились к императрице на предмет «деток крестить только по католическому обряду, на вечные времена запретить постройку схизматических церквей, а отступников от католической веры карать смертной казнью и конфискацией имущества», то есть фактически волей короны упразднить уже не нужное униатство, императрица ответила отказом. Больше того, к ужасу поляков, поддержала «быдло», выделив стипендии для обучения сельской молодежи в столичной униатской семинарии, а униатских епископов уравняв в правах с католическими иерархами, вплоть до права участия в органах местного самоуправления. Дальше — больше. Через несколько лет, по прошению Николая Скордынского, епископа Львовского, цесарь Леопольд издал указы о наказании католикам, притесняющим униатов, а во Львове были открыты Collegium Ruthenum (униатская семинария) и богословский факультет при университете. Еще позже — в самом конце XVIII века — либеральные реформы Иосифа II несколько облегчили жизнь крестьян, сделав их из рабов нормальными крепостными.

В итоге, после почти века полного унижения, галицкие униаты вновь «встают на крыло», но уже в совершенно ином качестве. Новые лидеры, выходцы из низов, ничего не имеют ни против католиков, ни тем паче против Ватикана, но поляков на дух не воспринимают, и в 1808-м превелебный Антоний Ангелович, глава только-только возрожденной Львовской митрополии, совместно с Иоанном Снегурским, епископом Перемышльским, начинают энергично отвоевывать место под солнцем. Чем бы ни руководствовалась Вена, процесс пошел, превращение туземцев в «поляков», уже почти состоявшееся, сорвалось. Хотя поляки очень злились.

Вена не прогадала. Во всех перипетиях первой половины XIX века туземцы держали сторону «цесаря», в меру сил осаживая хронически бунтовавших «ляхов», естественно, с благословения ГКЦ, которую давно уже воспринимали как «свою», а не как нечто чуждое. В 1809-м дело дошло даже до «малой гражданской», жертвой которой едва не пал митрополит Ангелович, которого поляки всерьез собирались повесить за отказ поминать в церквях Наполеона и призыв к верности императору Францу. Однако все же не повесили, ума хватило, после крушения же Корсиканца временно благодарная Вена не постояла за наградами, вручив митрополиту орден Святого Леопольда, а верность «русских» поощрив открытием учительскую семинарию для подготовки светских местных кадров. Под сурдинку энергичный Иоанн Снегурский ухитрился пробить и введение русского языка, до тех пор и языком не считавшегося, в качестве обязательного языка общения между униатским священством, как на службе, так и в быту. Полонизация затрещала по швам.

Уже в 1837-м три молодых униатских священника — уже известные нам Маркиян Шашкевич, Иван Вагилевич и Яков Головацкий, именовавшие себя «Русской троицей» — готовят к печати сборник «Русалка Днестровая», лейтмотивом которого звучат строки Шашкевича: «Вырвешь мне сердце и очи мне вырвешь, но не возьмешь моей любви и веры не возьмешь; ибо русское мое сердце и вера — русская». Это была тяжелая оплеуха полякам, но и Вену это крепко насторожило, поскольку, обсуждая, хоть и вполне невинно, актуальные вопросы времени, молодые литераторы пришли к тому, что «русские» Галиции, невзирая на различие в вероисповедных нюансах, по сути, один народ с русскими Киевщины, Москвы — и так далее, вплоть до Камчатки. Учитывая, что всесильным канцлером Австрии был в те годы Клеменс Меттерних, не доверявший славянам вообще, а России боявшийся до дрожи, реакция столичной бюрократии не ограничилась запретом на распространение сборника, вышедшего в Будапеште, в Галиции. Местным чиновникам и польской общественности была дана отмашка на травлю трех неблагонадежных наглецов. И травля состоялась, причем с размахом и выдумкой. В итоге, как мы опять-таки уже знаем, Шашкевич умер совсем молодым, едва ли не от голода, не имея денег на врача и лекарства, запуганный Вагилевич запросил пощады и до конца жизни пел оды в стиле «Еще Польска не згинела», а Головацкий, самый устойчивый из троих, эмигрировал в Россию, где, политикой особо не увлекаясь, сделал серьезную научную карьеру. С этого момента Вена приходит к выводу, что балансиры разладились и их надо бы подправить.

Маятник двинулся вспять.