НЕ ИМЕЙ СТО ДРУЗЕЙ, А ЖЕНИСЬ, КАК АДЖУБЕЙ
НЕ ИМЕЙ СТО ДРУЗЕЙ, А ЖЕНИСЬ, КАК АДЖУБЕЙ
Никита Сергеевич оценил бойцовский характер молодого соратника по достоинству. После этого пленума карьера Шелепина резко пошла в гору. Тем более, что и Хрущев слышал только положительные отзывы о главном комсомольском секретаре, в том числе и у себя дома, от своего зятя, Алексея Ивановича Аджубея.
На второй курс отделения журналистики филологического факультета Московского университета Алексей Аджубей перевелся из школы-студии МХАТ. Веселый, обаятельный, яркий, кампанейский, артистичный, хорошо одетый, он был на пять лет старше вчерашних школьников. В него влюбилась юная Рада Хрущева, дочь первого секретаря ЦК компартии Украины.
Мать Аджубея, Нина Матвеевна Гупало, портниха, которая обшивала тогдашнее московское высшее общество, была встревожена: не сломает ли эта любовь карьеру ее сына? Времена были еще сталинские, сегодня Хрущев — член политбюро, а завтра…
Но любовь закончилась свадьбой.
Ходила тогда такая шутка: «Не имей сто друзей, а женись, как Аджубей».
Шутка не имела отношения к реальности.
Они родили троих детей и хранили прекрасные отношения, пока были вместе на этой земле. Алексей Иванович всегда ласково и нежно относился к жене. Рада Никитична стала ему надежной опорой в трудные годы.
Это была очень необычная пара. Рада Никитична Хрущева всегда держалась очень скромно и достойно. Никто бы и не подумал, что она дочь хозяина страны. Она получила второе образование — окончила биологический факультет МГУ и всю жизнь работала в журнале «Наука и жизнь».
Она с трудом переносила бурный образ жизни мужа, который после работы привозил коллег домой и они до утра веселились и выпивали. Аджубей был человеком богемы, любил компании, ни в чем себе не отказывал. Такой яркий человек не мог не пользоваться успехом у женщин. Рассказывали, что из-за какой-то дамы у Аджубея вышел разлад с замечательным певцом Марком Бернесом. И Аджубей мстил более счастливому в любви Бернесу злыми газетными фельетонами…
При такой разности характеров Рада Никитична и Алексей Иванович счастливо жили и в те трудные годы, когда и Хрущев, и Аджубей потеряли работу.
Студентом Аджубей пришел стажером в отдел спорта «Комсомольской правды» и остался в газете. Он стал заведовать отделом студенческой молодежи, потом отделом искусств и, наконец, стал заместителем главного редактора. Причем этому быстрому возвышению он был в равной степени обязан и высокому положению тестя, и собственным талантам.
Алексей Аджубей был прирожденным газетчиком и все свои должности занимал по праву. Как выразилась одна его сотрудница, «он любил газету, как женщину». Другое дело, что не будь он зятем Никиты Сергеевича, едва ли его карьера оказалась бы такой быстрой.
Руководители комсомола, с которыми он был на «ты», очень быстро поставили Аджубея во главе газеты. С Шелепиным они были друзья-приятели, ездили друг к другу домой.
Его предшественника, главного редактора «Комсомольской правды» Дмитрия Петровича Горюнова, повысив, убрали из редакции, чтобы освободить кресло хрущевскому зятю. Надо сказать, что Горюнов был сильным журналистом, и «Комсомолка» при нем расцвела.
Илья Шатуновский, известный фельетонист, вспоминал, как в редакцию приехал первый секретарь ЦК комсомола Александр Николаевич Шелепин. Сотрудников «Комсомолки» собрали в Голубом зале.
— Состоялось решение ЦК партии, Дмитрий Петрович Горюнов переходит в «Правду», — многозначительно сказал Шелепин. — Кто, по вашему мнению, может стать новым главным редактором газеты?
Журналисты были удивлены таким небывалым демократизмом, главного редактора всегда назначал ЦК.
— Ну что вы, товарищи, переглядываетесь? Называйте свои кандидатуры, — подбодрил журналистов Шелепин. — Какое у вас мнение?
— А какое мнение у ЦК комсомола? — поинтересовался кто-то из газетчиков.
— Конечно, у ЦК свое мнение есть, — сообщил Шелепин. Мы склоняемся к кандидатуре Алексея Ивановича Аджубея. Но пока это ничего не значит. Вам работать с главным редактором, вам и решать.
Все молчали. Раньше таких вопросов никто не задавал.
— Я вижу, иных предложений нет, — констатировал Шелепин. — Что же, воля коллектива — закон…
Об этом назначении никто не жалел.
Прочный тыл позволял Аджубею делать то, что непозволительно было другим. Он мог позвонить тестю и по-домашнему представиться:
— Никита Сергеевич, это Алеша.
Присутствовавшие при разговоре испытывали непреодолимое желание встать и вытянуться в струнку.
Конечно, такой звонок решал вопрос, который остальным был не по зубам. Но очень многое Аджубей делал на свой страх и риск. Хрущев одобрял отнюдь не все новации своего зятя.
Родственные отношения с Хрущевым не спасали Аджубея от всех неприятностей. Некоторые члены президиума ЦК, возмутившись очередным номером «Комсомолки», снимали трубку «вертушки» и звонили главному редактору:
— Товарищ Аджубей, в чьих интересах вы напечатали статью в сегодняшнем номере?
И Аджубей не знал, что последует: не позвонит ли разгневанный член президиума ЦК самому Хрущеву? И не разозлится ли Никита Сергеевич на своенравного зятя, который создает ему лишние проблемы, и не скажет ли: подберите ему другую должность, менее заметную?
Поэтому Аджубей вынужден был ладить и с большим начальством, и с аппаратом ЦК, который тоже способен был нагадить главному редактору газеты. Но у него было еще одно преимущество: он знал, как Хрущев относится к тому или иному чиновнику, поэтому на злой вопрос мог уверенно и даже с вызовом ответить:
— Эта статья опубликована в интересах советской власти.
И собеседнику оставалось только в сердцах бросить трубку «вертушки».
Когда Шелепин был первым секретарем ЦК ВЛКСМ, он заботился о «Комсомольской правде», собирал туда талантливых людей. В одном из колхозов Владимирской области местный комсомольский секретарь признался Шелепину, что мечтает стать писателем. Александр Николаевич, недолго думая, на своей машине привез его к редактору «Комсомольской правды» Дмитрию Горюнову.
Шелепин привел в редакцию Юрия Петровича Воронова, ленинградского поэта, прошедшего блокаду. Совсем мальчиком Воронов помогал умиравшим в блокадном городе людям, хоронил тех, кого спасти оказалось невозможным. Ему принадлежат знаменитые стихотворные строки:
Нам в сорок третьем выдали медали, И только в сорок пятом паспорта.
Воронова действительно наградили медалью «За оборону Ленинграда». Он работал в ленинградской молодежной газете «Смена». В город на Неве приехал Шелепин, обратил на него внимание, когда тот выступал на областном совещании и сразу перевел в «Комсомолку» заместителем главного редактора. Воронову было всего двадцать пять лет. Шелепина юный возраст Воронова нисколько не смутил.
Когда в мае пятьдесят девятого Аджубей перешел в «Известия», именно Юрий Воронов стал главным редактором «Комсомольской правды».
Когда Аджубей появился в «Известиях», его встретили скептически — мальчишка. Ему было тридцать пять лет. Он переходил в «Известия» не без опаски. Советовался с женой:
— Может, лучше поехать собкором в Англию?
Но желание показать, что он способен любую газету сделать первой в стране, взяло верх.
Представил его известинцам секретарь ЦК по идеологии и одновременно заведующий отделом пропаганды и агитации Леонид Федорович Ильичев, который в сороковые годы сам был редактором «Известий».
Собравшимся журналистам Ильичев сказал, что ЦК принял решение укрепить руководство газеты, потому что не удовлетворен работой «Известий».
Сам Аджубей сразу объяснил, что намерен делать совершенно другую газету. Он вспомнил, что, вручая его предшественнику орден, председатель президиума Верховного Совета СССР Климент Ефремович Ворошилов сказал, что награждает редактора «самой правдоподобной газеты».
— Но «Известия» не должны быть похожи на «Правду»! сказал Аджубей. — Что можно сделать, чтобы выделить «Известия», чтобы ее отличали от других газет? Журналистика отстает от того, что от нее ждет народ. Это суконная журналистика. В ней отсутствует человек. Жизнь много сложнее, так пусть в газете она будет такой, какая есть. Розовая газета нам не нужна. Нужны критические выступления, конфликтные, постановочные, и мы их будем требовать от вас. Надо драться за новое в промышленности, сельском хозяйстве, науке. Именно — драться! Газета сама должна делать политику, и она же — ее отражать.
Один из известинцев скептически заметил:
— Надо иметь на это право — делать политику!
Аджубей темпераментно возразил:
— Надо показать раз, два, и право будет дано. Не было запрещения делать политику! Его выдумали ленивые.
Алексей Иванович сделал то, чего никто от него не ожидал. На первой же планерке он распорядился отправить в разбор все материалы, подготовленные для очередного номера, и добавил:
— Соберемся через час. Принесите все самое интересное, что у вас есть.
И он выпустил номер из статей, которые до него напечатать не решались.
Хрущев и Аджубей были в чем-то похожи: тот же взрывной темперамент, та же склонность к новым, революционным идеям и готовность немедленно, ни с чем не считаясь, воплощать их в жизнь. Алексей Иванович менял не только газету, но образ и темп жизни газетчиков. В «Известиях» поставили телетайпы, которые были абсолютной новинкой, завели электронную рекламу — вечером бегущая строка на здании газеты на Пушкинской площади сообщала о содержании свежего номера.
Он требовал от подчиненных сенсаций, материалов, о которых говорила бы вся страна. На летучке недовольно говорил:
— Что это за номер? Я в обществе показаться не могу!
Он принадлежал к редкой породе газетных редакторов, которые работают азартно, фонтанируют идеями и умеют воодушевлять своих коллег.
Тираж газеты достиг фантастической цифры в восемь миллионов экземпляров при том, что подписка была лимитирована, то есть не все желающие могли подписаться на любимую газету.
Алексей Иванович не был всесилен, он тоже нуждался в поддержке. Часто искал ее у Шелепина.
Помощник главного редактора «Известий» Александр Сильченко вспоминал, как Аджубей придумал издавать приложение к «Известиям» — еженедельник «Неделю». Аджубей увидел во Франции воскресное приложение к коммунистической газете «Юманите» и загорелся идеей.
Сотрудники «Известий» разработали макет новой газеты. Аджубею нужно было заручиться согласием влиятельных людей. Он прежде всего обратился и к Шелепину.
Вызвал Сильченко:
— Поезжайте к Александру Николаевичу и передайте этот пакет. Я договорился с ним. Пропуск вам заказан.
Помощник главного редактора прежде был сотрудником аппарата ЦК ВЛКСМ. Опытный Аджубей и это учел:
— Вы с ним работали, он должен вас помнить, это облегчает вашу задачу.
У подъезда старого здания КГБ на площади Дзержинского посланца Аджубея встретили и проводили на третий этаж.
В большом кабинете навстречу вышел Шелепин.
— Давайте посмотрим, что прислал ваш главный, — сказал Александр Николаевич.
Он достал из папки макет будущего еженедельника и полистал. Макет — вещь, понятная только профессиональным журналистам. Поэтому на лице Шелепина появилось недоуменное выражение. По вертушке он соединился с Аджубеем.
— Алексей Иванович, я не очень разбираюсь в этом макете. И не думаю, что его стоит показывать Никите Сергеевичу. Да сделайте вы настоящий номер, это поможет добиться желаемого результата.
Аджубей последовал совету председателя КГБ. «Неделя» вышла в свет и стала очень популярной. Это не спасало ни газету, ни главного редактора от недовольства начальства.
Двадцать девятого ноября шестьдесят второго года на президиуме ЦК Хрущев — с участием Аджубея, заведующего отделом культуры ЦК Дмитрия Алексеевича Поликарпова, главного редактора «Правды» Павла Алексеевича Сатюкова — разбирал письмо группы художников в ЦК.
Влиятельные руководители Союза художников жаловались на засилье «формалистов», которые пытаются протащить «буржуазную идеологию в советское изобразительное искусство, растленно влияя на молодежь». Авторы письма недоумевали: почему «формалисты» нашли трибуну и в «Неделе», и в «Известиях»?
Это письмо руководители идеологического отдела ЦК положили на стол Хрущеву с соответствующим комментарием: «формалисты» зажимают реалистов!
Заведующий общим отделом ЦК Владимир Никифорович Малин записал слова Хрущева:
«Остро высказывается по поводу недопустимости проникновения формализма в живописи и крупных ошибок в освещении вопросов живописи в „Неделе“ и газете „Известия“.
Резко говорит по адресу т. Аджубея.
«Похвала» (т. Суслову).
Проверить приложение, «Неделю», разобраться с выставками. Кассировать выборы, отобрать помещение, вызвать, арестовать, если надо. Может быть, кое-кого выслать».
Вот в таком раздражении, заведомо настроенный против московского отделения Союза художников, буквально через день Хрущев отправился смотреть в Манеже выставку работ столичных живописцев.
«Когда Хрущев подошел к моей последней работе, к автопортрету, — вспоминал Борис Жутовский, — он уже куражился:
— Посмотри лучше, какой автопортрет Лактионов нарисовал. Если взять картон, вырезать в нем дырку и приложить к портрету Лактионову, что видно? Видать лицо. А эту же дырку приложить к твоему портрету, что будет? Женщины должны меня простить — жопа.
И вся его свита мило улыбнулась».
Черед пару недель, семнадцатого декабря, в доме приемов на Ленинских горах встреча руководителей страны с деятелями литературы и искусства. Доклад прочитал секретарь ЦК по идеологии Ильичев.
Хрущева несло. Эрнсту Неизвестному он сказал:
— Ваше искусство похоже вот на что: вот если бы человек забрался в уборную, залез бы внутрь стульчака и оттуда, из стульчака, взирал бы на то, что над ним, ежели на стульчак кто-то сядет… Вот что такое ваше искусство. И вот ваша позиция, товарищ Неизвестный, вы в стульчаке сидите.
Так что Аджубей, можно сказать, отделался легким испугом. Тесть всего лишь отчитал его на президиуме ЦК, в своем кругу, не публично…
Позволю себе короткое отступление. Я тоже работал в «Известиях» — в середине девяностых, через тридцать лет после Аджубея, когда воцарилась полная свобода слова. Но старые известинцы, похоже, именно аджубеевские годы считали временем расцвета газеты и вспоминали Алексея Ивановича с почтением и восхищением.
На утренних заседаниях редколлегии в овальном конференц-зале я сидел рядом с Анатолием Ивановичем Друзенко, который пришел в «Известия» при Аджубее стажером и вырос до первого заместителя главного редактора. Он часто повторял:
— Такого редактора, как Аджубей, в «Известиях» не было и больше не будет.
Аджубею откровенно завидовали. Преуспевающий во всем человек, он распространял вокруг себя атмосферу процветания. Он был то надменным и высокомерным, то покровительственно-добрым.
Таким увидел его собственный корреспондент ТАСС в Сталинграде Владимир Николаевич Еременко. Через много лет он описал поразившую его сцену. Уже после ХХ съезда Хрущев привез в Сталинград югославскую делегацию. Вместе с первым секратарем была неизменная пресс-группа — главный редактор «Правды» Павел Алексеевич Сатюков, председатель Госкомитета СССР по радиовещанию и телевидению Михаил Аверкиевич Харламов и, конечно же, Аджубей.
Во время торжественного приема, когда выступал Хрущев и все жадно внимали первому секретарю, Аджубей, как ни в чем не бывало, пошел по залу.
«Немногочисленные в застолье парт— и совдамы провожали его умиленными взглядами, — вспоминал Еременко. — Молодой, высокий, пышущий здоровьем атлет излучал не только физическую силу, но и завораживающую силу власти. Он зять могущественного человека, развенчавшего Сталина, вздыбившего страну. Когда говорит этот всесильный муж, немногие из его окружения могут позволить себе так вальяжно и независимо следовать через зал.
Аджубей же спокойно, не убыстрив шага, дошел до своего места и, опустившись на стул, тут же что-то стал шептать на ухо Сатюкову. Тот сидел, словно аршин проглотив, весь внимание, повернувшись к Хрущеву.
Я чуть не прыснул от смеха, наблюдая, в каком тяжелом положении главный редактор «Правды». Демонстрируя верноподданическое внимание первому секретарю, он не может отмахнуться и от нашептываюшего Аджубея».
Вокруг Аджубея крутилось множество лизоблюдов и собутыльников, исполнявших знаменитую песню на новый лад:
Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить
С нашим Аджубеем
Не приходится тужить.
Аджубею Никита Сергеевич разрешил произнести речь на ХХII съезде партии в октябре шестьдесят первого. Выступление было неудачным, хотя зал исправно хлопал в нужный момент. Аджубей рассказывал о своих поездках за границу — во Францию и Соединенные Штаты, что было недостижимо даже для большинства делегатов партийного съезда. Едва ли сидящие в зале испытывали теплые чувства, глядя на молодого человека, взлетевшего так высоко и объездившего полмира благодаря тестю.
Аджубей говорил о том, как встречали Хрущева за рубежом, в том числе в восторженных тонах поведал о печально знаменитом эпизоде в зале заседаний Организации Объединенных Наций. В сентябре шестидесятого Хрущев отправился в Нью-Йорк — на сессию Генеральной Ассамблеи ООН.
Никита Сергеевич присутствовал на всех заседаниях Генассамблеи, хотя руководители государств обычно не тратят на это времени. Но Хрущев полностью отдался новому для него делу. Он словно вернулся в годы своей юности, когда сражался на митингах с противниками генеральной линии партии.
В первый раз Хрущев стал скандалить, когда выступал представитель Филиппин, который говорил о том, что Советский Союз аннексировал Прибалтику и подавил народное восстание в Венгрии. Хрущев, вспоминал его переводчик Виктор Суходрев, пытался топать ногами, но на полу лежал ковер. Тогда он стал стучать кулаками. Отчаянно барабанил и сидевший рядом с ним министр иностранных дел Громыко.
Потом Андрей Андреевич станет рассказывать, что он этого не делал и, напротив, пытался успокоить Хрущева. На самом деле министр старался не отставать от своего лидера — лояльность хозяину всего важнее.
А на следующий день Хрущев стал стучать башмаком, когда выступал представитель франкистской Испании. Потом Хрущев объяснял это по-разному. Но сразу после этой истории он сказал откровенно: он так стучал кулаками, что у него часы остановились. И это его совсем разозлило:
— Вот, думаю, черт возьми, еще и часы свои сломал из-за этого капиталистического холуя. И так мне обидно стало, что я снял ботинок и стал им стучать.
Он потребовал слова, вышел на трибуну и стал кричать:
— Франко установил режим кровавой диктатуры и уничтожает лучших сынов Испании. Настанет время, народ Испании поднимется и свергнет кровавый режим!
Председательствовавший на заседании ирландец Фредерик Боланд пытался его остановить:
— Выступающий оскорбляет главу государства Испании, а это у нас не принято.
Хрущеву никто не перевел эти слова. А он решил, что председательствующий вступился за испанца, и накинулся на Боланда:
— Ах вот как? И вы, председатель, тоже поддерживаете этого мерзкого холуя империализма и фашизма? Так вот я вам скажу: придет время, и народ Ирландии поднимется против своих угнетателей! Народ Ирландии свергнет таких, как вы, прислужников империализма!
Обычно сдержанный и невозмутимый Боланд закричал, что лишает Хрущева слова. А тот продолжал говорить, хотя микрофон у него отключили. Он покинул трибуну только тогда, когда Боланд просто вышел из зала и заседание прервалось.
— Там годами царила тошнотворная атмосфера парадности и так называемого классического парламентаризма, — рассказывал Аджубей с трибуны партийного съезда. — Советская делегация развеяла эту мертвящую скуку… Когда уставали кулаки, которыми делегаты социалистического лагеря барабанили по столам в знак протеста, находились и другие способы для обуздания фарисеев и лжецов.
Может быть, это и шокировало дипломатических дам западного мира, но просто здорово было, когда товарищ Хрущев однажды, во время одной из провокационных речей, которую произносил западный дипломат, снял ботинок и начал им стучать по столу.
Зал партийного съезда взорвался аплодисментами.
— Причем, — продолжал Аджубей, — Никита Сергеевич Хрущев ботинок положил таким образом — впереди нашей делегации сидела делегация фашистской Испании, что носок ботинка почти упирался в шею франкистского министра иностранных дел, но не полностью. В данном случае была проявлена дипломатическая гибкость!
В зале засмеялись и зааплодировали. Когда ровно через три года Хрущева снимут, этот эпизод те же самые люди поставят ему в упрек и назовут невиданным позором…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.