ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ. Дилемма политики «сдерживания»: Корейская война

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ. Дилемма политики «сдерживания»: Корейская война

Соединенные Штаты не «вернули ребят домой», как ожидал Рузвельт. Вместо этого у Америки нашлось множество неотложных дел, в частности в Европе, где она учреждала установления и программы, чтобы не допустить советских вторжений и оказывать везде, где только можно, давление на советскую сферу влияния.

В течение трех лет политика «сдерживания» срабатывала, как и было задумано. Атлантический союз служил укрепленной крепостью, защищающей от советской экспансии, а «план Маршалла» укреплял Западную Европу экономически и социально. Греко-турецкая программа помощи защитила Восточное Средиземноморье, а берлинский воздушный мост показал, что демократические страны готовы пойти на риск войны, чтобы отразить угрозу своим зафиксированным правам. В каждом из этих случаев Советский Союз шел на попятный, не решаясь на прямое противостояние Соединенным Штатам.

Но у теории «сдерживания» был крупный недостаток, вынуждавший американских руководителей действовать, исходя из двух ошибочных предположений: что вызовы будут носить столь же недвусмысленный характер, как и во время второй мировой войны, и что, во-вторых, коммунисты будут пассивно ждать, когда же рухнет их собственное правление (это принималось за аксиому теорией «сдерживания»).: Возможность, что коммунисты попытаются осуществить где-нибудь прорыв, избирая в качестве цели район в максимальной степени политически или стратегически сложный для Соединенных Штатов, вообще не рассматривался. Теорию «сдерживания» удалось всучить настороженному Конгрессу благодаря Европе. Страх перед советским вторжением в Средиземноморье способствовал принятию программы помощи Греции и Турции, а опасность советского нападения на Западную Европу привела к организации Северо-Атлантического пакта. Возможность советского прорыва в других местах воспринималась не более как побочная гипотеза, если вообще приходила в голову.

И вот 25 июня 1950 года Америка внезапно оказалась перед лицом последствий двусмысленности самой сущности политики «сдерживания», ибо столкнулась с агрессией со стороны коммунистического государства-суррогата против страны, по поводу которой Вашингтон заявил, что она находится за пределами оборонного периметра Соединенных Штатов (за год до этого откуда были выведены американские войска). Агрессором явилась Северная Корея, а жертвой — Южная Корея, причем оба эти государства находились максимально далеко от Европы — средоточия американской стратегии, И все же буквально через несколько дней после северокорейского нападения Трумэн в спешке собирает экспедиционный корпус из числа плохо обученных оккупационных войск, находящихся в Японии, чтобы осуществить стратегию «местной обороны», которая никогда не предусматривалась американской системой военного планирования и не представлялась Конгрессу в процессе слушаний. Американская послевоенная политическая и стратегическая доктрина просто проигнорировала возможность подобного рода агрессии.

Американские лидеры определили лишь два вероятных случая возникновения войны: неожиданное советское нападение на Соединенные Штаты или вторжение Красной Армии в Западную Европу. «Планы обеспечения национальной безопасности, — свидетельствовал в 1948 году генерал Омар Н. Брэдли, занимавший тогда должность начальника штаба сухопутных сил, — должны рассматривать возможность превращения Соединенных Штатов в объект удара по воздуху и с воздуха в самом начале конфликта. Возможность и практическая осуществимость подобного нападения возрастает день ото дня... Мы [поэтому] вынуждены будем немедленно обезвредить базы, с которых враг в состоянии будет нас атаковать по воздуху. Затем нам надо будет предпринять немедленную контратаку... предпочтительнее по воздуху... Чтобы осуществить контрудар, нужны будут базы, которых у нас сейчас нет. Захват и удержание [тех] баз потребует участия подразделений сухопутных войск»[642].

Брэдли не был в состоянии объяснить, каким образом и почему Советский Союз через три года после опустошительной войны может осуществить подобную стратегию при наличии у Соединенных Штатов атомной монополии и отсутствии, насколько известно, у Советского Союза возможности наносить дальние удары по воздуху.

В поведении Америки не было ничего такого, что позволило бы лицам, принимающим решения в Москве и Пхеньяне, столице Северной Кореи, ожидать со стороны США, когда северокорейские войска перейдут тридцать восьмую параллель, чего-то большего, чем дипломатический протест. Они, должно быть, оказались столь же удивлены, как и Саддам Хуссейн, когда Америка от политики умиротворения в 80-х перешла к политике активной вовлеченности в дела Персидского залива в 90-е. Коммунисты в Москве и Пхеньяне приняли за чистую монету заявления ведущих американских политических деятелей о вынесении Кореи за пределы периметра американской обороны. Они предполагали, что Америка не будет сопротивляться коммунистическому захвату половины Кореи после того, как она смирилась с победой коммунистов в Китае, который был гораздо более лакомым куском. Они явно не поняли, что многочисленные американские декларации, объявлявшие моральным долгом противостояние коммунистической агрессии, были для лидеров, принимающих в Америке политические решения, куда весомей, чем стратегический анализ. Таким образом, Корейская война явилась следствием двойного недоразумения: коммунисты, проводя политический анализ с точки зрения американских интересов, не сочли вероятным, что Америка будет сопротивляться на оконечности полуострова, уже отдав большую часть азиатского материка коммунистам; а Америка, восприняв вызов с точки зрения принципа, меньше всего интересовалась геополитической важностью Кореи. Главным для американских руководителей оказалось пресечь коммунистическую агрессию.

Смелое решение Трумэна выступить в защиту Кореи было прямо противоположно тому, что американские руководители провозглашали еще гол назад. В марте 1949 года генерал Дуглас Макартур, командующий американскими войсками на Тихом океане, в нижеследующем газетном интервью четко поместил Корею за пределы оборонного периметра Америки:

«...Наша линия обороны идет по цепи островов, окаймляющих азиатское побережье. Она начинается на Филиппинах и продолжается через архипелаг Рюкю, включая в себя его главный бастион Окинаву. Затем она изгибается и идет через Японию и цепь Алеутских островов к Аляске»[643].

В речи в Национальном пресс-клубе 12 января 1950 года государственный секретарь Дин Ачесон зашел еще дальше. Он не только подтвердил вывод Кореи за пределы американского оборонного периметра, но и конкретно отказался от каких бы то ни было намерений давать гарантии территориям, находящимся непосредственно на азиатском материке:

«Что же касается военной безопасности прочих территорий в Тихоокеанском бассейне, то должно быть ясно, что ни одно лицо не может гарантировать этим территориям защиту от военного нападения. Но одновременно должно быть ясно, что такая гарантия вряд ли разумна и осмысленна в рамках практических взаимоотношений»[644].

В 1949 году президент Трумэн, действуя по рекомендации Объединенного комитета начальников штабов, вывел все американские вооруженные силы из Кореи. Южнокорейская армия была обучена и вооружена в оснавном для выполнения обычных полицейских функций, поскольку Вашингтон опасался, что Южная Корея, если ей представится хоть малейшая возможность, может поддаться искушению объединить страну силой.

В мемуарах Хрущева утверждается, будто бы вторжение в Корею явилось детищем северокорейского диктатора Ким Ир Сена. Сталин поначалу был настороже, но якобы согласился с этим планом, потому что позволил убедить себя в том, будто это предприятие легко осуществимо[645]. Как Москва, так и Пхеньян не поняли роли моральных ценностей в американском подходе к вопросам внешней политики. Когда Макартур и Ачесон рассуждали об американской стратегии, они думали о войне всеобщего характера с Советским Союзом — единственной войне, постоянно занимавшей умы американских лидеров. В подобной войне Корея, конечно, находилась бы за пределами американского оборонного периметра, и решающие сражения разыгрались бы в других местах.

Американские лидеры просто никогда не думали о том, как реагировать на агрессию, ограниченную Кореей или любым подобным районом. Ну, а столкнувшись с этой ситуацией лицом к лицу вскоре после блокады Берлина, переворота в Чехословакии и коммунистической победы в Китае, они расценили случившееся как доказательство того, что коммунизм находится на марше и должен быть остановлен в большей степени из принципа, чем вследствие какой-либо военной стратегии.

Решение Трумэна выступить в защиту Кореи имело под собой в качестве солидного основания также и традиционную концепцию национальных интересов. Встав на путь экспансии, коммунизм наращивал вызов с каждым послевоенным годом. Коммунизм почувствовал себя уверенно в Восточной Европе в 1945 году благодаря оккупационному присутствию Красной Армии. Он одержал победу в Чехословакии вследствие внутреннего заговора в 1948 году. Он распространился на Китай в 1949 году в результате гражданской войны. Стало ясно: если коммунистические армии теперь в состоянии будут переходить через международно признанные границы, то мир вернется к состоянию довоенного времени. Поколение, бывшее свидетелем Мюнхена, не могло не отреагировать. Успех вторжения в Корею имел бы катастрофические последствия для Японии. Япония, отделенная от Кореи лишь узким Японским морем, всегда считала последнюю ключевой в стратегическом отношении территорией в Северо-Восточной Азии. Ничем не сдерживаемый коммунистический контроль вызвал бы к жизни призрак маячащего на горизонте общеазиатского монолитного коммунистического монстра и подорвал бы прозападную ориентацию Японии.

Мало было столь трудных решений, как эта импровизированная военная акция, которая никогда не предусматривалась. И все же Трумэну эта задача оказалась по плечу. Уже 27 июня, через два дня после пересечения северокорейскими войсками тридцать восьмой параллели, он приказал американским военно-воздушным и военно-морским силам начать военные действия. А 30 июня он уже направил в бой сухопутные силы, до того несшие оккупационную службу в Японии.

Советская неуступчивость помогла Трумэну вовлечь свою страну в войну. Советский посол в Организации Объединенных Наций в течение многих месяцев бойкотировал заседания Совета Безопасности и других органов ООН в знак протеста против отказа всемирной организации предоставить должные полномочия Пекину. Если бы советский посол меньше страшился Сталина или оказался в состоянии быстрее получить инструкции, он бы обязательно наложил вето на резолюцию Совета Безопасности, предложенную Соединенными Штатами и требующую от Северной Кореи прекратить боевые действия и отойти за тридцать восьмую параллель. Ввиду отсутствия на заседании и, следовательно, неспособности наложить вето, советский посол дал возможность Трумэну организовать сопротивление как решение мирового сообщества и оправдать американскую роль в Корее посредством знакомой вильсонианской терминологии, где свобода противопоставлялась диктатуре, а добро — злу. Америка, заявлял Трумэн, идет на войну, чтобы выполнить распоряжения Совета Безопасности[646]. Она, таким образом, вовсе не вмешивалась в отдаленный локальный конфликт, но выступала против нападения на свободный мир в целом:

«Нападение на Корею делает, вне всякого сомнения, ясным, что коммунизм уже миновал стадию подрывных действий для завоевания независимых наций и теперь перещел к вооруженному вторжению и войне. Он пренебрег решением Совета Безопасности Организации Объединенных Наций, принятым в целях сохранения международного мира и обеспечения безопасности»[647].

Хотя у Трумэна были в наличии убедительные геополитические аргументы в пользу вмешательства в Корее, он обратился к американскому народу, апеллируя к его коренным ценностям, и обрисовывал интервенцию, как защиту универсальных принципов, а не американских национальных интересов: «Возвращение к господству силы в международных делах имело бы далеко идущие последствия. Соединенные Штаты будут продолжать поддерживать господство права»[648]. Что Америка защищает принципы, а не интересы, право, а не силу, стало чуть ли не священным тезисом национального мышления при вовлечении своих вооруженных сил. Эту убежденность американцы пронесли через две мировые войны и через эскалацию войны во Вьетнаме в 1965 году, вплоть до боевых действий в Персидском заливе в 1991 году.

Как только вопрос был поставлен как выходящий за рамки силовой политики, стало исключительно трудно определять практические цели ведущейся кампании. В войне общего характера, которую и предусматривала американская стратегическая доктрина, речь шла о тотальной победе и безоговорочной капитуляции противника, как это было во второй мировой войне. Но какова политическая цель ограниченной войны? Та, что соответствует букве резолюции Совета Безопасности: вытеснить северокорейские войска на первоначальные позиции вдоль тридцать восьмой параллели? Но если не будет возмездия за агрессию, то как отбить охоту у будущих агрессоров? Если потенциальные агрессоры поймут, что им, самое худшее, угрожает лишь восстановление предвоенного статус-кво, политика «сдерживания» превратится в бесконечную последовательность ограниченных войн, ослабляющих силы Америки, как это и предсказывал Липпман.

С другой стороны, какого рода возмездие сопоставимо с ограниченным характером войны? Стратегия ограниченной войны, в которую прямо или косвенно вовлечены сверхдержавы, имеет своей неотъемлемой частью физическую возможность любой из них поднимать ставки; и именно это придает им статус сверхдержав. Следовательно, встает вопрос равновесия. И преимущество окажется на той стороне, которая сумеет убедить другую, что готова принять на себя больший риск. В Европе Сталин, вопреки любому рациональному анализу соотношения сил, сумел, блефуя, убедить демократии в том, что его готовность подойти к самому краю (и переступить его) превосходит их готовность. В Азии коммунистическая сторона получила подкрепление в виде нависшей угрозы со стороны Китая, который только что был захвачен коммунистами и мог потенциально поднять ставки в игре, даже не вовлекая напрямую Советский Союз. Демократические страны, таким образом, в большей степени, чем их оппоненты, опасались эскалации,— или, по крайней мере, сами демократии верили в это.

Еще один фактор, оказывавший «сдерживающее» влияние на американскую политику, был связан с приверженностью к многостороннему подходу посредством Организации Объединенных Наций. В начале Корейской войны Соединенные Штаты получили широчайшую поддержку со стороны стран НАТО, например, Великобритании и Турции, которые послали в Корею значительные войсковые контингенты. Хотя сама судьба Кореи была этим странам безразлична, они поддержали принцип коллективных действий, который позднее мог бы найти применение в их собственной обороне. Но коль скоро цель была достигнута, большинство Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций не испытывало особого рвения брать на себя дополнительный риск, связанный с осуществлением возмездия. Таким образом, Америка оказалась вовлеченной в ограниченную войну, доктрина которой отсутствовала, и обороняла отдаленную страну, не представлявшую для нее, согласно ее же заявлению, стратегического интереса. Попав в двусмысленное положение, Америка не преследовала каких-либо национальных стратегических интересов на Корейском полуострове; принципиальной целью ее вмешательства было продемонстрировать, что существует возмездие за агрессию. Чтобы заставить Северную Корею заплатить эту цену, не опасаясь развязывания более широкомасштабной войны, Америка должна была убедить страны, способные на эскалацию, особенно Советский Союз и Китай, что американские цели были и на самом деле ограниченными.

К сожалению, теория «сдерживания», во имя которой Америка оказалась вовлечена в этот конфликт, вызвала к жизни искушение совершенно противоположного характера: она побудила Трумэна и его коллег расширить политическое поле боя. Все без исключения ключевые фигуры трумэновской администрации поверили в то, что имеет место осуществление коммунистического плана глобального характера, и сочли агрессию в Корее первым шагом согласованной китайско-советской стратегии, который вполне мог быть прелюдией к всеобщему натиску. В Корее американские войска стали искать способ воплотить в жизнь решимость Америки противостоять коммунистической агрессии во всем бассейне Тихого океана. Одновременно с объявлением об отправке войск в Корею Седьмому флоту был отдан приказ защищать Тайвань от коммунистического Китая: «Оккупация Формозы коммунистическими силами означала бы прямую угрозу безопасности Тихоокеанского региона и силам Соединенных Штатов, выполняющим в этом регионе законную и необходимую функцию»[649]. Более того, Трумэн увеличил военную помощь французским вооруженным силам, противостоящим возглавляемому коммунистами движению за независимость Вьетнама. (Правительственные решения зачастую мотивируются более чем одним доводом; с точки зрения Трумэна, эти действия имели то дополнительное преимущество, что привлекали на его сторону так называемое «китайское лобби» в сенате Соединенных Штатов, который в высшей степени критически отнесся к «оставлению на произвол судьбы» американской администрацией континентального Китая.)

Для Мао Цзедуна, только что восторжествовавшего в китайской гражданской войне, заявления Трумэна выглядели, как зеркальное отражение страха Америки перед коммунистическим заговором; он воспринял их, как дебютный ход в американской попытке переиграть закончившуюся победой коммунистов китайскую гражданскую войну. Защищая Тайвань, Трумэн поддерживал его руководство, которое Америка в то время признавала как законное китайское правительство. Расширенная программа помощи Вьетнаму воспринималась Пекином как капиталистическое окружение. Все это, вместе взятое, давало Пекину стимул совершать противоположное тому, что Америка сочла бы желательным: Мао имел все основания сделать вывод, что если он не остановит Америку в Корее, то, возможно, вынужден будет сражаться с Америкой на китайской территории; как минимум,, он не имел оснований думать иначе. «Американские империалисты лелеют надежду, — писала „Женьминьжибао", — что их вооруженная агрессия против Тайваня не позволит нам его освободить. В частности, их планы создания блокады вокруг Китая напоминают растянувшегося змея. Начиная от Южной Кореи, он тянет свое тело через Японию, острова Рюкю, Тайвань, а также Филиппины, а потом забрасывает себя во Вьетнам»[650].

Так американская военная стратегия столкнулась с ложной интерпретацией Китаем намерений Америки. Как уже отмечалось ранее, американские руководители традиционно рассматривали дипломатию и стратегию, как два разных вида деятельности. Согласно общепринятым среди американских военных взглядам, они вначале добиваются завершения войны, а потом дело берут в свои руки дипломаты; никто из них не говорит другому, как добиваться своих целей. А в ограниченной войне, где с самого начала не синхронизированы военные и политические цели, всегда присутствует опасность сделать слишком много или слишком мало. Если делается слишком много и военный элемент становится преобладающим, стирается грань, отделяющая ограниченную войну от всеобщей, и это побуждает противника повышать ставки. Если делается слишком мало и господствовать предоставляется дипломатической стороне, то появляется риск утопить цели войны в переговорной тактике и искушение произвести урегулирование в форме пата.

В Корее Америка угодила в обе эти ловушки. На ранних этапах войны американские экспедиционные силы сосредоточились по периметру вокруг портового города Пусана на самой южной оконечности полуострова. Главной задачей было выстоять; а взаимоотношения между войной и дипломатией были чужды мышлению американских лидеров. Командующим являлся Дуглас Макартур, самый талантливый американский генерал нынешнего столетия. В отличие от большинства своих коллег, Макартур вовсе не был сторонником широко распространенной американской стратегии войны на измор. Во время второй мировой войны, несмотря на приоритет, отдаваемый европейскому театру военных действий, Макартур разработал стратегию «островных прыжков», благодаря которой обходились японские укрепленные точки и концентрировались усилия на взятии слабо защищенных островов, что позволило за два года американским силам продвинуться от Австралии до Филиппин. Макартур теперь применил ту же самую стратегию в Корее. Вопреки совету более ортодоксально мыслящих начальников в Вашингтоне, он высадил американские войска в Инчоне (порте Сеула), в тылу противника на расстоянии двухсот миль от передовой, перерезав линии снабжения северокорейцев из Пхеньяна. Северокорейская армия развалилась, и дорога на север оказалась открыта.

Эта победа повлекла за собой самое роковое решение за всю Корейскую войну. Если бы Америка собиралась соотнести военные цели с политическими задачами, настало самое время для этого. У Трумэна были три варианта выбора. Он мог отдать приказ остановиться на тридцать восьмой параллели и восстановить довоенный статус-кво. Он мог разрешить продвижение далее на север, чтобы осуществить возмездие за агрессию. Он мог дать указания Макартуру объединить Корею вплоть до китайской границы; иными словами, позволить подчинить исход войны сугубо военным соображениям. Наилучшим решением было бы продвинуться до самой узкой части Корейского полуострова, то есть остановиться в ста милях от китайской границы. Этот рубеж стал бы оборонительной линией, за которой находилось бы 90% населения полуострова, включая столицу Северной Кореи Пхеньян. И был бы достигнут гигантский политический результат без опасения бросить вызов Китаю.

Хотя Макартур был блестящим стратегом, он был менее проницателен в вопросах политического анализа. Забыв о наличии у Китая исторической памяти по поводу японской агрессии в Маньчжурии, шедшей тем же путем через Корею, Макартур распорядился продвигаться до самой китайской границы по реке Ялу. Ослепленный неожиданным успехом командующего под Инчоном, Трумэн с этим смирился. Не выбрав среднего решения между восстановлением довоенного статус-кво и тотальной победой, Трумэн пренебрег географической и демографической выгодой рубежа по самой узкой части Корейского полуострова. Он отказался от стомильной оборонительной линии на значительном расстоянии от китайской границы ради необходимости защищать четырехсотмильный фронт в непосредственной близости от мест основного сосредоточения китайских коммунистических сил.

Для Китая, по-видимому, было нелегким решением бросить вызов крупнейшей военной державе мира после страданий, опустошений и людских потерь, порожденных японским вторжением и ожесточенной гражданской войной. Пока не будут открыты китайские архивы, не станет ясно, вмешался бы Мао Цзедун, если бы американские силы просто перешли тридцать восьмую параллель, независимо от того, насколько незначительно они бы продвинулись на север и насколько далеко туда он бы позволил им пройти. Но искусство политики заключается в том, что надо уметь рассчитывать риски и выгоды, которые бы опрокидывали расчеты противника. Одним из способов повлиять на китайское решение о вмешательстве было бы остановиться в самом узком месте корейского полуострова и предложить демилитаризировать остальную часть страны под каким-либо международным контролем.

Вашингтон уже мыслил в этом направлении, когда приказал Макартуру не выходить к реке Ялу некорейскими силами. Но приказ не породил политического предложения Пекину и даже не был доведен до сведения общественности. Во всяком случае, Макартур пренебрег директивой, сочтя ее «непрактичной». А Вашингтон, верный традиции не поправлять полевого командира, не настаивал. Макартур добился до такой степени неожиданного успеха под Инчоном, что американские политические лидеры были более чем наполовину убеждены, что он понимал Азию лучше, чем они.

И когда ударила китайская Народная армия, то шок от неожиданности привел к почти паническому отступлению американских войск от Ялу до рубежей к югу от Сеула, города, который был оставлен вторично за шесть месяцев. В отсутствие доктрины ограниченной войны этот кризис вызвал у трумэновской администрации потерю контроля над политическими целями войны. В зависимости от переменчивости военной ситуации они определялись как прекращение агрессии, объединение Кореи, обеспечение безопасности войск Организации Объединенных Наций, гарантирование прекращения огня по линии тридцать восьмой параллели и предотвращения расширения масштабов войны.

Когда американские наземные войска вступили в бой в начале июля 1950 года, целью их применения было объявлено «отражение агрессии», хотя этому термину так и не было придано конкретного значения. После высадки в Инчоне в сентябре и развала северокорейской армии, цель стала именоваться «объединением». Трумэн провозгласил это 17 октября 1950 года, но не выдвинул политической схемы взаимоотношений с Китаем. Заявления Трумэна для Пекина не выходили за рамки сакраментальных заверений относительно доброй воли, что и требовалось Мао. «Единственной целью нашего пребывания в Корее, — заявлял Трумэн, отдавая приказ двигаться на север, — является установление мира и обеспечение независимости. Наши войска останутся там лишь на тот срок, который потребуется Организации Объединенных Наций для этих целей. Мы не ищем территориальных приобретений или иных особых привилегий как в Корее, так и где бы то ни было. У нас нет агрессивных планов в отношении Кореи или иного места на Дальнем Востоке, равно как и где бы то ни было»[651].

Мао был не в состоянии положиться на заверения со стороны своего основного капиталистического противника, который в данный момент защищал его смертельных врагов на Тайване. Трумэн также не определил конкретно, что понимается под «агрессивными планами», которые он публично отвергал, и не устанавливал предельных сроков вывода американских войск из Северной Кореи. Единственно, что могло бы удержать Мао от вмешательства, если вообще таковое было возможно, — это выдвижение предложения об установлении какого-либо рода буферной зоны вдоль китайской границы. Таких попыток вообще не было предпринято.

В течение последующих нескольких месяцев американские войска показали, на какой огромный риск пошли китайские руководители. Их первоначальные победы на реке Ялу были связаны с фактором неожиданности и разбросом американских сил вдоль линии фронта. Вскоре стало очевидным, что китайская армия не обладает достаточной огневой мощью, чтобы выбить американские войска из оборонительных позиций, и что в отсутствие внезапности они не в состоянии прорвать заранее подготовленные линии обороны, — к примеру, поперек самого узкого участка полуострова. И как только американские силы произвели перегруппировку, обнаружилось, что на данном этапе китайского военного строительства огневая мощь их значительно превосходит китайскую.

Стоило Китаю вступить в войну, как Америка вновь произвела смену целей боевых действий — буквально в течение нескольких дней. 26 ноября 1950 года китайцы начали контрнаступление; 30 ноября Трумэн обнародовал заявление, где уже не считал объединение Кореи целью войны и относил решение этого вопроса на «более позднее время путем переговоров». И опять основной задачей Америки стала неопределенная формула «пресечения агрессии»:

«Вооруженные силы Организации Объединенных Наций находятся в Корее для того, чтобы покончить с агрессией, угрожающей не только структуре Организации Объединенных Наций, но и всем надеждам человечества на мир и справедливость. Если Организация Объединенных Наций уступит силам агрессии, ни одна из наций не сможет чувствовать себя спокойно и в безопасности»[652].

В начале января 1951 года линия фронта проходила примерно в пятидесяти милях южнее тридцать восьмой параллели, и Сеул вновь оказался в руках коммунистов. В этот момент китайцы повторили ошибку Макартура трехмесячной давности. Если бы они предложили урегулирование по линии тридцать восьмой параллели, Вашингтон бы, безусловно, согласился, а Китай прославился бы тем, что победил армию Соединенных Штатов всего лишь через год после победы в собственной гражданской войне. Но, как и Трумэн шесть месяцев назад, Мао увлекся неожиданными успехами и вознамерился вообще удалить американские силы с полуострова. Но тут их ожидала крупная неудача. Китайцы стали нести сокрушительные потери, как только атаковали укрепленные американские позиции к югу от Сеула.

В апреле 1951 года произошел очередной перелом в ходе военных действий, и американские войска во второй раз перешли тридцать восьмую параллель. Но, как выяснилось, боевые действия оказались не единственным аспектом этой войны. Ибо трумэновская администрация была до такой степени травмирована самим фактом китайского вмешательства, что главной ее целью стало избегать риска.

Однако произведенный в Вашингтоне расчет факторов риска был основан на ряде ложных предположений. Америка сочла — как это будет десятилетием позже применительно к Вьетнаму, — что она имеет дело с централизованно руководимым коммунистическим заговором в целях захвата всего мира. И если выстрелы звучат по заказу из Москвы, то это означает, что ни Китай, ни Корея не вступили бы в войну, если бы не были уверены в советской поддержке. Кремль, как убедил себя Вашингтон, не смирится с поражением; он будет поднимать планку после каждой неудачи своих верных слуг. И, нацеливаясь на ограниченную победу, Америка может тем самым вызвать войну всеобщего характера с Советским Союзом. Коммунистический блок заплатит любую цену, лишь бы не проиграть.

Реальность не имела с этими умозаключениями ничего общего. Сталин согласился на северокорейское нападение лишь тогда, когда Ким Ир Сен заверил его, что риск войны минимален. А если Сталин и склонил китайцев к вмешательству, то скорее всего лишь для того, чтобы увеличить зависимость Китая от Советского Союза. Настоящие фанатики этого дела сидели в Пекине и Пхеньяне; Корейская война вовсе не была кремлевским заговором, затеянным, чтобы выманить Америку в Азию, а затем атаковать Европу. Противовесом советскому нападению на Европу являлось Стратегическое командование военно-воздушных сил, которое не было задействовано в Корее. Советский Союз имел весьма малые ударные ядерные силы — если имел. С учетом неравенства ядерной мощи Сталин терял в случае войны всеобщего характера несравненно больше, чем Соединенные Штаты. И независимо от неравенства в размерах сухопутных сил в Европе Сталин никогда не рискнул бы пойти на войну с Соединенными Штатами из-за Кореи. Да и на помощь Китаю Сталин шел неохотно и требовал за нее расчета в наличных, что и заложило основу для китайско-советского разрыва.

Американские лидеры полагали, что осознали опасность эскалации, но так и не сумели понять всю опасность патовых ситуаций на будущее. «Мы воюем, чтобы отразить ничем не прикрытую агрессию в Корее. — заявил Трумэн в апреле 1951 года. — При этом стараемся не допустить распространения корейского конфликта на другие районы. Однако в то же время военные действия необходимо вести таким образом, чтобы обеспечить безопасность наших вооруженных сил. Это существенно важно, поскольку они собираются продолжать войну до тех пор, пока враг не откажется от безжалостных попыток уничтожить Корейскую Республику»[653].

Но вести войну ради «безопасности наших вооруженных сил» стратегически бесцельно. Поскольку война сама по себе уже представляет собой риск для их безопасности, превращать «безопасность наших вооруженных сил» в самоцель — значит находиться в плену тавтологии. Поскольку Трумэн не придумал иной цели войны, кроме как вынудить врага отказаться от своих попыток, то есть, иными словами, в самом лучшем случае, добиться предвоенного статус-кво, порожденное этим разочарование ляжет в основу давления в пользу победы. Макартур не рассматривал бы «вечный шах» в качестве осмысленной цели. Он настоятельно и красноречиво утверждал, что опасность эскалации заложена уже в самом решении прибегнуть к военному вмешательству и что ее нельзя уменьшить посредством сдержанности при проведении военных операций. И по правде говоря, продолжение войны лишь увеличит подобные риски. Давая свидетельские показания в 1951 году, Макартур подчеркивал: «У вас на плечах сидит война, и вы не можете просто сказать: „Пусть эта война продолжается до бесконечности, а я буду готовиться к какой-нибудь другой войне..."»[654] И поскольку Макартур не соглашался с точкой зрения администрации относительно того, что корейскую войну будто бы следует вести таким образом, чтобы не давать Советам повода развернуть широкомасштабное нападение, то он защищал стратегию разгрома китайских армий, по крайней мере в Корее.

В состав предложений Макартура входил «ультиматум, требующий, чтобы либо он [Китай] в течение разумного срока явился на переговоры и согласовал условия прекращения огня, либо его действия в Корее будут считаться объявлением войны нациям, там присутствующим, и тогда эти нации предпримут такие шаги, какие сочтут нужными, чтобы довести дело до завершения»[655]. Макартур то и дело требовал бомбить базы в Маньчжурии, объявить блокаду Китаю, усилить американские войска в Корее и перебросить силы националистического Китая с Тайваня в Корею, причем основывался на том, что все это является «нормальным способом» «обеспечить справедливый и почетный мир в кратчайший возможный срок с минимальной потерей человеческих жизней путем использования всего вашего потенциала»[656].

Ряд рекомендаций Макартура выходил далеко за пределы полномочий командующего театром военных действий. К примеру, введение в Корею сил националистического Китая было бы равносильно объявлению войны всеобщего характера против Китайской Народной Республики. И если бы китайская гражданская война была перенесена на корейскую почву, ни одна из китайских сторон не согласилась бы на ее окончание, не одержав решительной победы; и Америка оказалась бы в эпицентре бесконечного конфликта.

И все же основополагающим стал не вопрос адекватности конкретных рекомендаций Макартура, а выставленное им требование ключевого характера: существует ли выбор между патовой ситуацией и войной всеобщего свойства? 11 апреля 1951 года, когда Трумэн сместил Макартура, дебаты разгорелись в открытую. Как всегда решительный, Трумэн не мог позволить себе ничего иного, кроме как сместить командующего, выказавшего публичное неповиновение. Но он также тем самым предпочел стратегию, оставлявшую инициативу в руках противника. Ибо, делая соответствующее заявление, Трумэн опять скорректировал формулировку стоящих перед Америкой целей. Впервые «отражение агрессии» определялось как достижение урегулирования по существующей линии прекращения огня, где бы она ни пролегала, — причем это создавало дополнительный повод для китайцев интенсифицировать военные усилия для обеспечения себе наилучшей из возможных линий:

«Реальный мир может быть достигнут посредством урегулирования на основе следующих факторов.

Первый: боевые действия должны прекратиться.

Второй: должны быть предприняты конкретные шаги для того, чтобы обеспечить невозобновление боевых действий.

Третий: агрессии должен быть положен конец»[657].

Объединение Кореи, которого шесть месяцев назад Соединенные Штаты пытались добиться силой оружия, откладывалось на будущее: «Урегулирование, основанное на данных составляющих факторах, открыло бы путь к объединению Кореи и выводу всех иностранных вооруженных сил»[658].

Макартура встречали как героя, и он принял участие в серии широко освещавшихся слушаний в сенате. Макартур строил свою защиту на анализе, по его выражению, традиционных взаимоотношений между внешней политикой и военной стратегией:

«Определением общего характера, бывшим в ходу в течение многих десятилетий, являлась фраза: „Война есть конечное средство политики", то есть, если исчерпаны все прочие политические средства, вы обращаетесь к применению силы, а когда это сделано, возникает вопрос сбалансированного контроля, сбалансированности концепций, учета и анализа основополагающих интересов, но в ту минуту, когда начнется уничтожение противника, контроль перейдет в руки военных...

Я безоговорочно заявляю, что, когда люди вступают в схватку, не может быть никаких искусственных решений во имя политики, которые ставили бы ваших собственных людей в невыгодное положение, уменьшали бы их шансы на победу и увеличивали бы потери среди них»[659].

Макартур был прав, когда выступал против взаимного выжидания как национальной политики. Он, однако, сделал политические ограничения неизбежными, выступив против постановки каких бы то ни было политических целей, даже таких, какие требуются для поддержания победы в местном масштабе. Если дипломатия исключалась бы из определения целей войны, то любой конфликт автоматически превращался бы во всеобщую войну, независимо от ставок и рисков, что является далеко не последним соображением в век ядерного оружия.

Администрация Трумэна тем не менее пошла еще дальше. Она не только отвергла рекомендации Макартура, но настаивала на том, что альтернативы стратегической паузе не существует. Генерал Брэдли, ставший председателем Объединенного комитета начальников штабов, определил три варианта хода военных действий:

«Либо мы уходим и бросаем Южную Корею на произвол судьбы, либо пытаемся вести бой в общем и целом там, где мы сейчас находимся, не вовлекая в сражение слишком большие силы, либо переходим к войне всеобщего характера и вводим в действие силы, достаточные для того, чтобы выбить всю эту публику из Кореи. В настоящее время мы действуем по второму варианту»[660] .

В практике американской системы управления документы многовариантного характера, как правило, из трех версий в качестве предподчительной рекомендуют среднюю. А поскольку внешнеполитические учреждения имеют тенденцию раскладывать пасьянсы из своих рекомендаций в пространстве между ничегонеделанием и всеобщей войной, опытные бюрократы знают, что моральный уровень их подчиненных резко повышается, когда они избирают средний путь. Именно это и имело место с тремя вариантами Брэдли, хотя фраза «вести бой в общем и целом... не вовлекая в сражение слишком большие силы» просто отражает дилемму политики, не имеющей четко очерченных задач.

Дин Ачесон подтвердил на языке дипломатии, что целью Америки в Корее и на самом деле является поддержание состояния бездействия. Задачей Америки в Корее было «покончить с агрессией, обеспечить невозможность ее повторения и восстановить мир»[661]. Не дав определения ни одному из этих терминов, Ачесон переходит к сомнениям в эффективности мер, предложенных Макартуром: «В отношении сомнительных преимуществ переноса войны в первоначально ограниченной манере на территорию материкового Китая, — заявляет государственный секретарь, — следует взвесить меру риска войны общего характера с Китаем, риска советского вмешательства и третьей мировой войны, а также возможных последствий для солидарности внутри коалиции стран свободного мира»; ибо «затруднительно представить себе, как Советский Союз сможет проигнорировать прямую атаку на материковую территорию Китая»[662].

Если Соединенные Штаты не осмеливались победить, но не могли позволить себе проиграть, то какой оставался конкретный выбор? И если общие заявления перевести на язык фактов, то речь шла о застойном бездействии на поле боя и, соответственно, за столом переговоров. В своих мемуарах Трумэн так сводит воедино точки зрения всех своих подчиненных — как военных, так и гражданских лиц:

«Каждое из принимавшихся мной решений в связи с корейским конфликтом имело под собой одну осознанную цель: не допустить третьей мировой войны и ужасающих разрушений, которые она бы могла принести цивилизованному миру. Это означало, что мы обязаны были не предпринимать ничего, что создало бы оправдание для Советов и ввергло бы свободные нации в полномасштабную всеобщую войну»[663].

Вера в то, что Советский Союз готов сделать выбор в пользу всеобщей войны, доказывает, до какой степени было утеряно представление об истинном соотношении сил. Сталин вовсе не искал предлога, чтобы начать всеобщую войну; он более всего стремился ее избежать. Если бы он жаждал конфронтации, то было более чем достаточно поводов для этого в Европе или в тех военных действиях, которые уже велись в Корее. И неудивительно то, что ни на одном из этапов войны Советский Союз не угрожал вмешательством или действиями военного характера. В осторожной и подозрительной натуре Сталина не было ничего от отчаянного авантюриста; он всегда предпочитал действовать втихомолку и обходным путем, а не идти на фактическую конфронтацию, и проявлял особую осмотрительность, чтобы не пришлось идти на риск военного столкновения с Соединенными Штатами, и не без причины. С учетом несопоставимости ядерных возможностей обеих сторон, именно Советский Союз во всеобщей войне терял все.

Потрясающе, но все свидетели со стороны администрации подчеркивали прямо противоположную точку зрения. Маршалл утверждал, что Соединенным Штатам потребуется еще два или три года, чтобы быть готовыми ко всеобщей войне[664]. Брэдли считал, что «мы находимся не в наилучшем положении, чтобы встретить лицом к лицу глобальную войну»[665]. Отсюда его знаменитое изречение, что схватка всеобщего характера по поводу Кореи «вовлечет нас не в ту войну, не в том месте, не в то время и не с тем противником»[666]. Ачесон также полагал, что требуется больше времени, чтобы «создать эффективные силы противодействия»[667].

Почему, в свете наращивания Советским Союзом ядерных возможностей, американские лидеры могли думать, будто значение их сил противодействия возрастет по прошествии времени? Это можно объяснить лишь одним из странных предположений, легших в основу теории «сдерживания». А именно — будто Америка слаба, хотя на самом деле она в то время обладала атомной монополией, и что ее «позиция силы» может быть улучшена, хотя в это время Советский Союз наращивал свой ядерный арсенал. Сталин преуспел в том, что не дал Соединенным Штатам возможности попытаться достигнуть ограниченной победы в Корее, сделав капитал на их гипнозе самовнушения и не совершив ничего, конкретно угрожающего.

После вмешательства китайцев Америка более не ставила всерьез вопрос о возможностях достижения ограниченной победы. Деятельность администрации Трумэна основывалась на аксиоме, что добиться чего-то большего, чем воздерживания от военных действий, либо невозможно, либо чревато всеобщей войной. На деле это не исчерпывало диапазона имевшихся вариантов. Промежуточный курс, подобный тому, что я рассматривал ранее, а именно — установление разграничительной линии по самому узкому месту полуострова при демилитаризации всей остальной части страны под международным наблюдением, мог бы быть реализован, а если бы противник его отверг — и навязан в одностороннем порядке. У Китая, вероятно, не было возможностей предотвратить это, как полагал и преемник Макартура генерал Мэтью Риджуэй, но от рекомендаций подобного рода он, однако, воздерживался[668].

Макартур почти наверняка был прав, когда утверждал, что «Китай использует против нас максимум своих сил»[669]. Что же касается Советского Союза, то ему предстояло бы решать, оправдывает ли себя в свете американского ядерного превосходства и советской экономической слабости американское продвижение на сравнительно короткое расстояние от тридцать восьмой параллели до сужения полуострова риск войны всеобщего характера. Конечно, Китай бы с этим не смирился, но он бы и не воевал, а лишь сохранял бы угрожающую позу, как только такая линия была бы установлена. Но эта ситуация не слишком бы отличалась от той, которая в итоге сложилась вокруг тридцать восьмой параллели. Китай наверняка прекратил бы свои угрозы, почувствовав страх перед советской агрессией, и тогда его шаги в направлении Соединенных Штатов были бы закономерны. Если первый же коммунистический вызов Соединенным Штатам закончился бы явной неудачей, то прочие воинственные силы повели бы себя с гораздо большей осторожностью в таких районах, как Индокитай. А разрыв между Китаем и Советским Союзом произошел бы гораздо быстрее.

Весной 1951 года новое американское наступление под командованием генерала Риджуэя пробивало себе путь на север при помощи традиционной американской тактики брать противника измором. Был освобожден Сеул, пересечена тридцать восьмая параллель, как вдруг в июне 1951 года коммунисты предложили переговоры о перемирии. Тогда Вашингтон приказал прекратить наступательные действия; с этого момента все операции на уровне батальона и выше подлежали утверждению Верховным Главнокомандующим: сделав этот жест, администрация Трумэна полагала, что таким образом она улучшит атмосферу на переговорах, демонстрируя китайцам, что Вашингтон вовсе не нацелен на победу.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.