ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Получив желанное кресло рейхсканцлера, Гитлер в тот же день решил устроить для намеревавшихся «использовать для себя господина Гитлера» господ фон Папена и Гугенберга зрелище, которое раз и навсегда отбило бы у них охоту использовать его в своих целях.

Ровно в 19 часов, когда на Берлин опустились холодные сумерки, бесконечные колонны штурмовиков с зажженными факелами в руках промаршировали перед Имперской канцелярией. Так СА отметили приход к власти своего вождя. Военные оркестры играли старые немецкие марши. Тысячи факелов освещали холодную январскую ночь. Геббельс поставил этот действовавший на воображение спектакль всего за шесть часов.

Гитлер стоял у окна своего кабинета. Из расположенного рядом президентского дворца на шествие штурмовиков взирал Гинденбург. Как это ни покажется странным, но он был доволен: маршировавшие в ночи боевики напомнили впадавшему в маразм старцу те благословенные времена, когда германская армия считалась непобедимой.

О чем думал сам Гитлер в тот промозглый январский вечер? Надо полагать, о будущем. Партия и штурмовики — это было, конечно, хорошо, и именно с их помощью он оказался в том самом кабинете, где так успешно работал на благо страны «железный канцлер» Бисмарк. Но до Бисмарка ему еще очень далеко. Ведь что такое партийный деятель? Так, мелочь, а он желал войти в историю как великий государственный деятель и полководец, а не какой-то председатель пусть даже и столь милой его сердцу нацистской партии. Цели-то перед ним стояли прежние: разгром коммунистов, уничтожение евреев, завоевание «жизненного пространства» на Востоке, господство над миром. Что для этого надо? Только одно: абсолютная власть, которой он пока не имел.

Все предпосылки для ее завоевания у него были, поскольку мало кто в немецком обществе тогда понимал, что на самом деле представляет собой национал-социализм. Да и не было по тем временам ничего необычного в том, что кто-то рвался к абсолютной власти. Для Германии, где с начала 1930-х годов уже не было парламентского контроля за деятельностью правительства, это вообще становилось нормой. Подобные явления имели место и в других странах, и в обществе царило устойчивое убеждение, что в период тяжелейшего экономического (и, как следствие, политического) кризиса демократическая система проявила свою несостоятельность и теперь пришло время сильных личностей, тех самых героев-одиночек, которые спасут нации. Потому очень многие и восхищались таким «героем», как Муссолини.

Ошибка Германии заключалась и в том, что парламентские фракции не только не были готовы к серьезной борьбе с Гитлером, но и не верили в его долговечность. Тот же Эрнст Тельман в ответ на предложение уже 29 января 1933 года заявить о готовности Коммунистической партии Германии бороться с фюрером беспечно ответил, что буржуазия «даже близко не подпустит Гитлера к власти», и отправился… играть в кегли.

В самом радужном настроении пребывали и консерваторы во главе с вице-канцлером фон Папеном, чей необоснованный оптимизм граничил с удивительной для политика такого ранга глупостью. Чуть ли не каждый день он уверял всех, что пользуется особым доверием президента, а консервативное большинство кабинета министров уже «через два месяца загонит Гитлера в угол и прижмет так, что он запищит». Все эти заверения окончатся для него весьма печально, и только чудом он избежит гибели в ночь «длинных ножей».

Гитлер не собирался ждать момента, когда его загонят в угол. Он прекрасно понимал, что на него даже сейчас смотрели сверху вниз, и большинство политиков видело в нем калифа на час. Фон Папен, Гугенберг — именно они и близкие к ним политики считали себя истинными хозяевами Германии, а ему по-прежнему отводили роль барабанщика. Ему надо было сделать все возможное, чтобы передать осточертевший барабан кому-нибудь другому, а самому взять в руки дирижерскую палочку. Что для этого было надо? Да все то же: выйти из зависимости от рейхстага, президента, союзников по коалиции и «старины» Рема, которой со своими почти тремя миллионами боевиков превратился в мощную силу.

Мы помним ту ненависть, какую Гитлер еще с Вены испытывал к парламенту, и вот теперь он решил сделать все возможное, чтобы освободиться от его власти.

* * *

30 января 1933 года в пять часов вечера началось первое заседание нового кабинета, в котором было всего три нациста, включая самого Гитлера. Они располагали в рейхстаге всего 247 голосами из 608, и для правления на парламентской основе им было необходимо договориться с третьей крупной буржуазной партией «Центр», которая имела в парламенте 70 голосов. С первой же минуты пребывания у власти Гитлер начал игру. Заявив о намерении договориться с «Центром», он послал на переговоры Геринга, который должен был сделать все возможное, чтобы «Центр» не вошел в коалицию. Геринг все понял как надо и объявил предложения «Центра» неприемлемыми.

На заседании кабинета 1 февраля Гитлер с хорошо наигранным сожалением объявил, что переговоры с «Центром» кончились неудачей, и предложил президенту назначить новые выборы в рейхстаг. Гугенберг почувствовал неладное, однако Гитлер успокоил его, дав «честное слово» ничего не менять в кабинете. Беспокоиться вроде бы не о чем: Гитлер никогда не скрывал, что его главными врагами являются коммунисты и социал-демократы, и теперь с помощью новых выборов он постарается раз и навсегда изгнать их с политической сцены. И он был полностью согласен с дубоватым фон Папеном, который все принял за чистую монету и заявил, что назначенные на 5 марта 1933 года выборы «станут последними».

1 февраля 1933 года Гитлер выступил с обращением к немецкому народу по радио. Он говорил не как лидер нацистской партии, а как глава коалиционного правительства, или, как он сам назвал его, «правительства национальной революции», и призвал воссоединить разрозненную нацию и восстановить «единство ее ума и воли».

— Национальное правительство, — вещал он, — будет сохранять и защищать основы, на которых зиждется сила нашей нации. Оно возьмет под надежную защиту христианство — фундамент нашей нравственности — и семью — ядро нации. Поднимаясь выше классовых и сословных различий, оно вернет нашему народу сознание его расового и политического единства, возвратит его к исполнению обязанностей, проистекающих из этого. Оно хочет, чтобы уважение к нашему великому прошлому и гордость за его традиции стали главными моментами воспитания немецкой молодежи. Поэтому оно объявит беспощадную войну всем формам духовного, политического и культурного нигилизма. Германия не должна впасть и не впадет в коммунистическую анархию…

Помимо промышленников единственной силой в Германии, с которой Гитлер не собирался портить отношения, была армия, и уже 3 февраля 1933 года он постарался наладить отношения с генералами рейхсвера. Но даже с ними он повел себя весьма осторожно, понимая, что время открывать карты еще не пришло. Как и раньше, он много говорил об «избавлении от оков Версаля» и возрождении военной мощи Германии. А когда его напрямую спросили, каким именно образом он собирается использовать военный потенциал, фюрер довольно туманно ответил:

— Сейчас говорить об этом преждевременно. Быть может, в борьбе за новые рынки экспорта, быть может — и это, пожалуй, предпочтительнее, — в завоевании нового жизненного пространства на Востоке и неукоснительной германизации последнего.

Как всегда, он постарался говорить о том, что от него хотели услышать, а потому заявил:

— Я уничтожу раковую опухоль демократии и обеспечу самое жесткое авторитарное руководство государством. Что же касается создания вермахта, то оно является важнейшей предпосылкой достижения нашей цели: возрождения политической мощи. Вермахт есть самая важная и самая социалистическая часть государства. Он останется надпартийным учреждением, стоящим вне политики… Никакого слияния армии и СА не произойдет! Самым опасным периодом будет время воссоздания вермахта. Тогда и станет ясно, есть ли во Франции настоящие государственные деятели. Если да, то они не дадут нам передышки и нападут на нас… Если же мы выстоим, то используем всю нашу политическую мощь для завоевания жизненного пространства на Востоке и подвергнем его полной германизации…

Надо ли говорить, с какой радостью слушали генералы фюрера! Целых пятнадцать лет они вынашивали планы отмщения за ноябрьский позор 1918 года и мечтали о том светлом дне, когда германская армия возродится и станет решающей силой сначала в Европе, а потом и во всем мире. Теперь их мечты начали сбываться. Во главе государства встал наконец политик, который думал точно так же, как и они.

— И пусть вас не обманывает вся эта болтовня о мире и верности Конституции, — закончил свою речь Гитлер.

* * *

Гитлер заигрывал не только с генералами, но и с народом — в его глазах он пожелал выглядеть этаким бескорыстным отцом нации, для которого самым главным в жизни являлась забота о детях. И когда 7 февраля 1933 года фюрер отказался от положенного ему должностного оклада в 29200 марок и компенсации за свои представительские расходы в сумме 18000 марок, немцы только развели руками. Эти деньги, заявил Гитлер, пойдут семьям тех штурмовиков и эсэсовцев, которые погибли в борьбе за власть. «Я, — скромно говорил он, — считаю своим долгом сделать это, так как могу прожить на доходы от продажи моих книг, в то время как свою государственную должность я рассматриваю как почетную обязанность, и получать за нее деньги в сложившихся условиях считаю неприличным…»

Это был очень тонкий ход. Такого в истории германских правителей еще не было, и народ славил фюрера буквально на каждом углу, и чуть ли не до конца войны немцы говорили о своем фюрере как о самом великом благодетеле. Чего, конечно же, не было и в помине. Всего через два года Гитлер без особой помпы приказал перечислять свой должностной оклад и представительские деньги себе и при этом сумел освободиться от налогов на эти суммы. Так, в 1933 года Гитлер получил 1232235 марок, из которых 297000 должен был уплатить в качестве налогов. Однако статс-секретарь министерства финансов Фриц Рейнхардт сделал так, что половина дохода Гитлера была задекларирована в качестве необходимых расходов. Немцы узнают об этом только после войны, и легенда о добром и бескорыстном фюрере будет еще долго жить в немецком народе.

* * *

Предвыборная кампания велась с размахом, и впервые в истории нацисты показали, как можно использовать в своей пропаганде радио. Гитлер и Геббельс вещали на всю страну, и под их влияние попадало все большее число немцев. Как само собой разумеющееся главной мишенью Гитлера стали левые. В это понятие теперь входили как коммунисты, так и социал-демократы и деятели профсоюзного движения.

— Четырнадцать лет марксизма подорвали Германию, — заявил Гитлер, и эти слова стали девизом борьбы с левыми. — Один год большевизма уничтожил ее. Если мы хотим видеть политическое и экономическое возрождение Германии, нужно действовать решительно. Мы должны перебороть растление нации коммунистами…

И нацисты это растление перебороли. Борьбу начал сам Гитлер, который сумел выбить из Гинденбурга в качестве очередной чрезвычайной меры указ «В защиту немецкого народа», дававший правительству право запрещать любые газеты и публичные выступления. Этим мгновенно воспользовался правитель Пруссии Геринг. В два дня были составлены списки неугодных нацистам лиц и совершено несколько нападений на коммунистов. «Думаю, — писал Геринг в приказе прусской полиции, — нет необходимости указывать на то, что полиции не следует проявлять даже малейших признаков враждебного отношения к патриотическим организациям (СА, СС, «Стальной шлем»), а тем более создавать впечатление их преследования. С деятельностью подрывных организаций, напротив, следует бороться самыми энергичными способами. Террористические действия коммунистов следует пресекать со всей суровостью и обязательным применением оружия в тех случаях, когда это необходимо. Мы окажем поддержку тем офицерам полиции, которые воспользовались огнестрельным оружием при исполнении обязанностей, независимо от того, какими были последствия применения оружия; те же из офицеров, которые не смогли исполнить свой долг из ложного чувства сострадания, могут ожидать дисциплинарных взысканий».

Оказавшийся в своей стихии Геринг сделал все возможное, чтобы поставить Пруссию под полную власть нацистской партии. Сделано это было с помощью террора, который царил в Германии с первого дня прихода Гитлера к власти. Другое дело, что он осуществлялся в основном силами СА и пока больше походил на взрыв злобы, которая долгое время была загнана куда-то вглубь. Впрочем, так оно и было. В течение 12 лет штурмовикам обещали, что рано или поздно наступит тот великий день, когда они смогут отвести душу в погромах и насилии. И, когда этот день настал, они походили на спущенных с цепи разъяренных долгим ожиданием собак. Да, в своем выступлении 10 марта по радио Гитлер призвал граждан сохранять спокойствие, но это ровным счетом уже ничего не значило. В тот же день Геринг заявил в Эссене:

— Несколько лет мы говорили народу: «Вы сможете свести счеты с предателями». И мы держим наше слово. Ныне счеты сводятся!

«Активизация берлинских СА, — писал начальник прусского гестапо Рудольф Дильс, — наэлектризовала самые отдаленные районы страны. В больших городах, где полномочия полиции были переданы лидерам местных СА, революционная активность буквально охватывала всю округу…»

В Силезии, Рейнланде, Вестфалии и Руре несанкционированные аресты, неподчинение полиции, насильственное проникновение в общественные здания, погромы, ночные налеты начались еще до поджога рейхстага в конце февраля. Как такового приказа о создании концентрационных лагерей не было: просто пришел их час, и они появились. Руководство СА создало «собственные лагеря», поскольку не доверяло своих пленников полиции. Никакой информации об этих импровизированных лагерях в столицу не поступало.

Впрочем, Гитлер и без того прекрасно знал, что творилось в стране. Доставалось в те дни многим: коммунисты, социалисты, неугодные режиму журналисты и политики и, конечно же, евреи — все они подвергались нападкам. В конце концов случилось то, что всегда случается в подобных случаях: штурмовики начали лупить всех, кто имел несчастье не понравиться им.

Больше всего доставалось, конечно же, евреям и коммунистам. Но в то же время Гитлер и не подумал принять предложение Гугенберга о запрете КПГ. Ему было выгодно поддерживать постоянное напряжение и подчеркивать опасность, какую представляли коммунисты. Помимо всего прочего ему очень хотелось запретить коммунистическую партию не просто так, а в связи с какой-нибудь грандиозной провокацией, совершенной коммунистами против власти. Если сами они не могли додуматься до нее, то ее можно было бы приписать им. А такое желание у Гитлера было…

24 февраля Гитлер приказал штурмовикам разгромить штаб КПГ — Дом имени Либкнехта. Были выбиты стекла, жестоко избиты и арестованы все, кто оказался в ту минуту в здании. А еще через несколько часов Геринг заявил на всю страну, что в штабе найдены документы, доказывавшие, что коммунисты готовили государственный переворот. Однако все это было настолько шито белыми нитками, что в заявление Геринга не поверили даже самые близкие сторонники Гитлера. Впрочем, Геринг не особо и настаивал. Не прошло — и не надо. У него про запас имелось еще кое-что, куда более интересное. Да, потом будут много говорить о том, что план поджога рейхстага был разработан Герингом и Геббельсом. И все же как-то мало верится в то, что Гитлер ничего не знал о готовящейся акции.

* * *

Вечером 27 февраля 1933 года Гитлер приехал на квартиру Геббельса. Они пили чай и слушали столь любимого фюрером Вагнера. Однако уже очень скоро вечернюю идиллию нарушил телефонный звонок Путци Ганфштенгля, сообщившего, что горит рейхстаг. Так писал в своих дневниках сам Геббельс. На самом деле они ждали этого сообщения и, как только рейхстаг загорелся, отправились на машине к горящему зданию. Там их уже ожидали Геринг и начальник прусского гестапо Дильс. Завидев Гитлера, Геринг воскликнул:

— Это начало коммунистического восстания!

Вот тут-то долго сдерживавший себя фюрер дал волю своему гневу. «Его лицо было багрово-красным не то от возбуждения, не то от жары, — писал один из очевидцев. — Он кричал так неистово, что, казалось, вот-вот лопнет от натуги».

— Теперь не может быть никакой пощады! — надрывался впавший в истерику фюрер. — Кто станет нам поперек дороги, будет уничтожен! Каждый коммунистический функционер должен быть расстрелян, где бы он ни находился. Не будет пощады и социал-демократам!

В двадцать минут десятого к рейхстагу прибыли первые полицейские машины, несколько человек проникли в полыхавшее здание и арестовали какого-то полуголого человека со спутанными волосами. Им оказался подданный Голландии Маринус Ван-дер-Люббе.

Рудольф Дильс допросил его и уверился в том, что этот явно не совсем здоровый психически человек действовал по собственном почину. Об этом он доложил фюреру, стоявшему в зале заседания, освященном горящими панелями. Однако тот имел на этот счет собственное мнение. «Гитлер, — вспоминал Дильс, — кричал как полоумный — таким я его никогда раньше не видел: «Теперь не будет пощады. Каждый, кто станет нам поперек дороги, будет уничтожен. Немецкий народ не потерпит слюнтяйства. Этой же ночью депутаты-коммунисты должны быть повешены. Каждый, кто в сговоре с ними, должен быть арестован. И пусть не ждут пощады социал-демократы!»

Только и ждавший такого указания Геринг отдал приказ арестовать всех депутатов-коммунистов и руководителей КПГ, запретить все печатные издания и наложить двухнедельный запрет на социал-демократическую печать. Но Гитлеру этого было уже мало, и 28 февраля 1933 года появился новый президентский указ «Об охране народа и государства; о мерах против коммунистического террора, угрожающего безопасности государства». Этим декретом временно отменялись основные конституционные права и свободы и вводилась смертная казнь за государственные преступления.

Надо ли говорить, что с введением декрета террор усилился, и уже к середине марта 1933 года только в прусские тюрьмы и концентрационные лагеря было брошено более 100000 противников нацистского режима. И хотя на суде так и не было доказано участие коммунистов в поджоге рейхстага, многие немцы поверили в эту версию, и, как показывали секретные сообщения полиции, жесткие меры правительства не вызвали особого недовольства в народе. Более того, они послужили еще большему росту популярности Гитлера, что нашло отражение на новых выборах.