Гибель Дмитрия Шемяки

Гибель Дмитрия Шемяки

После падения Галича судьба Дмитрия Шемяки была предрешена. Борьбу с Москвой предстояло начинать сызнова, а людские ресурсы мятежного Севера были основательно потрепаны. Да и энтузиазм борцов с московским единодержавием шел на убыль. Апатия, как следствие усталости от братоубийственной борьбы, очевидно, захватывала все большие круги населения. Не случайно именно на упреке в братоубийственных распрях играли церковные иерархи в своих агитационных посланиях, направленных против Шемяки.

В новой обстановке у князя Дмитрия было два варианта продолжения борьбы: первый — поднять против Москвы Новгород, второй — попытаться сплотить вокруг своего знамени те земли, которые еще оставались не покоренными Москвой, т. е. Двину, Устюг и Вятку. Дмитрий Шемяка мог надеяться, что ему удастся убедить дальновидного архиепископа Евфимия и боярское руководство Новгородской республики в том, что если они не откликнутся на его призыв и не положат предела победоносному шествию московского деспотизма, то скорый конец новгородских вольностей неизбежен.

Возможно, подобные мысли приходили на ум князю Дмитрию, когда он бежал из-под Галича в Новгород, где он появился 2 апреля 1450 г. Дмитрий Юрьевич «челова крест к Великому Новугороду, а Великый Новъгород челова крест к великому князю Дмитрию заедино». Новгородцы, следовательно, и на этот раз признали Дмитрия Шемяку великим князем. Впрочем, не отказались они считать великим князем и Василия II. На этом, собственно говоря, альянс их с Шемякой и кончился. Новгород не оказал «великому князю Дмитрию» действенной помощи. В то же самое время великий князь тверской Борис Александрович «съодиначилъся» с Василием II «на Дмитрия князя»[734]. Вот это было опасно, ибо князь Борис в подобных случаях словом не ограничивался, а посылал свою «силу» и пушки. Дмитрию Шемяке не удалось преодолеть близорукую уверенность новгородского боярства в незыблемости их порядка, существующего испокон веку. Расчет на «все обойдется» усыплял бдительность тех, кто дорого заплатит за свою инертность при сыне Василия II Иване III.

В Новгороде Шемяка пробыл недолго. Он отправился на Двину, по которой спустился вниз, и 29 июня без боя вошел в Устюг[735]. Это, пожалуй, был его последний успех в затянувшейся борьбе с Василием II. Дмитрий Шемяка тогда «земли не воивал, а людей добрых привел к целованию». Но на этот раз единодушие устюжан не было всеобщим. Нашлись среди них «добрые люди» (хотя их было не так уже много), которые отказались присягнуть новому князю и сохранили верность Василию II. Они понимали, что дело Шемяки обречено. Но пока князь Дмитрий был господином положения. Поэтому он решил устрашением добиться покорности колеблющихся и скрытых недругов. Ой как заблуждался Шемяка (как и многие его наследники позднее), веривший в действенную силу устрашающих мер! Открытых супротивников ждала казнь: их побросали в Сухону, «вяжучи камение великое на шею им»[736].

Готовясь к походу на Устюг, Дмитрий Шемяка призвал вятчан, а сам пошел из Новгорода на «насадех». В свою очередь устюжане призвали пермичей (вычегжан и вымичей), но «сами супротив Шемяки щита не держали», т. е. не оборонялись от него. Среди устюжан, как мы знаем, произошел раскол, но большинство их против князя не сражалось. Вычегодско-Вымская земля в административном отношении была подчинена Устюгу, и поэтому обращение устюжан к вымичам и вычегжанам было совершенно естественным. Конечно, между властями Устюга и пермяками (коми) отношения были натянутыми: и налоги-то собирали устюжане, и судебные власти находились в Устюге. К этому добавлялись и национально-религиозные распри. Во время расправы на Устюге с противниками Дмитрия Шемяки казнены были пермские сотники Емельян Лузский (Луга — правый приток Юга), Миня Жугулев и др.

После захвата Устюга Дмитрий Шемяка призвал вогуличей и вятчан «грабити» великокняжеские волости. Речь шла, наверное, о Вычегодско-Вымской земле. «Наущением Шемяки» вятчане приходили «на Сысолу, на Вычегду, на Вымь, погосты пожгли, храмы святеи грабили». Подошли они и к центру Вычегодско-Вымской земли — Усть-Выму, но взять его так и не смогли и вернулись на Вятку[737]. Шемяка же пошел на Вятку и, «воивав» ее, вернулся на Устюг, где жил «2 годы неполны», т. е. примерно до начала 1452 г.[738] Очевидно, жил он там не постоянно, а лишь наездом. О походе на Вымскую землю сообщает митрополит Иона в своем послании (около 1452 г.) на Вятку. Вятчане «с отлученным от Божья церкве с князем Дмитрием с Шемякою приходили… многожды на великого князя вотчину, на Устюг, на Вологду, на Галич, а через крестное целованье, целовав животворящий крест у князя у Дмитрия у Ивановича у Ряполовского, у Глеба у Семенова трижды крест целовав, у Олександра у Мякинина двожды крест целовав, на великого князя добро». Этого мало. «Ныне ново, сими часы, воевали есте великого князя вотчину, Сысолу, и Вым, и Вычегду». Они людей «безчислено пожигали», «иных в воду пометали», «иным очи выжигали, а иных младенцев, на кол сажая, умертвляли» и грабили церкви. Митрополит настаивал, чтобы вятчане прекратили злодеяния и «челом добили» великому князю[739].

Правительство Василия II использовало противоречия между устюжанами и коми. Чтобы закрепиться на подступах к Устюгу, в 1451 г. оно отправило «на Пермскую землю наместника от роду верейских князей Ермолая да за ним, Ермолаем, да за сыном ево Василием правити пермской землей Вычегоцкою, а старшево сына тово Ермолая, Михаила Ермолича… на Великая Пермь на Чердыню. А ведати им волости Вычегоцкие по грамоте наказной по уставной»[740]. Вопрос о происхождении пермских князей неясен. Существует мнение, что они вышли из местной (коми) знати[741]. По В.Н. Давыдову, речь должна идти о «представителях» верейских князей[742]. Но у верейского князя Михаила Андреевича никаких родичей Ермолая и «Ермоличей» не было. В.Н. Давыдов считает, что великий князь вряд ли бы назначил наместником в этот отдаленный район представителя местной знати. Ну почему же? Если местная знать была противником врага Василия II Дмитрия Шемяки, то подобное назначение совершенно естественно.

Сохранились глухие известия, что около 1450–1451 гг. Дмитрия Шемяку отлучают от церкви и составляют по этому случаю «проклятую грамоту». О том, что подобную «проклятую грамоту» подписал пермский епископ Питирим в 1447 г., сообщает Вымский летописец[743]. Дата этой записи ошибочна, да и сам факт вызывает сомнения. В послании новгородскому архиепископу Евфимию митрополит Иона даже в сентябре 1452 г. писал, что Шемяка «сам себе от христианства отлучил»[744]. Об отлучении его церковным собором митрополит не говорит[745].

О последних годах жизни Дмитрия Шемяки известно мало. Он проиграл битву за великое княжение и Москву. Эфемерны были его попытки создать особое царство на севере страны с центром в Устюге. Опасались гнева и карательных действий со стороны Василия II и новгородские покровители князя Дмитрия. До поры до времени они мирились с самовластными действиями Дмитрия Юрьевича, сохраняя видимость нейтральности в споре Москвы с Устюгом. В лучшем для Шемяки случае они прикрывались традиционным служением «великому князю» (по мнению Новгорода, в это время было два великих князя — Дмитрий Шемяка и Василий Васильевич). На долю князя Дмитрия оставались лишь тщетные попытки воскресить прошлое. Но страна устала от междукняжеских распрей и жаждала покоя.

Тем временем Василий II, накапливая силы, ждал лишь подходящего момента, чтобы расправиться со своим злейшим врагом. После победы над Дмитрием Шемякой в 1450 г. московский великий князь, очевидно, в том же году заключил новый договор с союзным ему серпуховским князем Василием Ярославичем. Чувствуя свою силу, Василий II принуждает серпуховского князя отказаться от пожалованного ему ранее Дмитрова. Василий Ярославич лишь сохранил пожалованный ему Суходол (как награду в борьбе с общим врагом), некогда входивший в состав удельных земель Юрия Дмитриевича и его наследников[746].

1 июля 1450 г. Василий II заключил новый договор и с белозерским князем Михаилом Андреевичем[747]. Он содержал подтверждение прав послушного князя Михаила на Белоозеро и Верею и пожалование ему Вышгорода, входившего ранее в состав Шемякина «царства». Это пожалование выглядело наградой за верность в борьбе с князем Дмитрием.

Положение Вышгорода в то время было незавидным, поэтому он освобождался от уплаты «ордынского выхода» на пять лет (с остальной вотчины князя Михаила Андреевича снималась лишь половина «выхода», и то всего на три года). Впрочем, даже такая льгота не обеспечила покой и порядок в Вышгороде, сохранявшем, наверно, преданность галицким князьям. Намек на это можно усмотреть в событиях, происшедших там около 1451 г. Тогда митрополит Иона обратился к князю Михаилу с жалобой на вышгородских попов и мирян. Оказывается, они убили митрополичьего десятильника конюшего Юрия, который поехал было по «жалованью» Ионы «по десятине», т. е. для сбора податей. Избили они и сопровождавших десятильника митрополичьих дворян («дворян моих перебили, а били, сказывают, насмерть»). Утверждение власти князя Михаила, очевидно, сопровождалось новыми поборами, ложившимися на плечи жителей Выщгорода, что привело к взрыву их недовольства. Митрополит Иона настаивал, чтобы князь Михаил Андреевич впредь не допускал подобных эксцессов и «от тых своих горожане оборонил». Митрополит угрожал, что в противном случае он примет свои меры[748].

Грозовые тучи, шедшие с востока, отчетливо видели новгородцы. Москва рано или поздно должна была положить конец их заигрыванию с Шемякой, Поэтому руководство Новгорода пыталось укрепить свое положение на западе. 1 марта 1450 г. новгородское посольство во главе с посадником Дмитрием Васильевичем заключило перемирие с ганзейскими городами сроком на семь лет (с Ливонией предварительное соглашение заключено было тем же Дмитрием Васильевичем еще в 1448 г.). Русско-ганзейский договор гарантировал купцам обеих сторон свободный проезд для торговли, а также «исправу» (справедливый суд) по спорным делам[749].

До поры до времени Василий II не имел возможности расправиться ни с устюжским правителем, ни с его новгородскими покровителями. Причиной тому было тревожное положение на южных и восточных границах Московского великого княжества. В 1450 г., когда великий князь находился в Коломне, к нему пришло известие, что на Русь «с Поля» движется некий Малым Бердей с татарскими князьями и «многими татары». Против них послан был К.А. Беззубцев «с коломничи». Они нагнали ордынцев на реке Битюге (приток Донца) «в Поле» и разбили их («побиша татар много»). Убит был некий Ромодан Зиновьев[750].

В 1451 г. в Москву приезжал князь Семен Олелькович из Литвы, как глухо сказано в летописях, к своему дяде Василию II[751]. Возможно, его приезд связан был с судьбой старого врага Казимира IV Михаила Сигизмундовича[752]. 26 января 1451 г. Казимир IV передал в управление Ионе Киевскую митрополию[753]. Вскоре Ионе представился случай отблагодарить литовского великого князя за доверие, а Василию II доказать действенность русско-литовского договора 1449 г. В Хронике Быховца приводится следующий эпизод. «Михайлушко» (Михаил Сигизмундович), находясь в Брянске, «собрал там немалое войско и с помощью Москвы пошел и захватил город Киев. И князь великий Казимир, собрав силы свои литовские, спешно послал своего дядьку Ивана Гаштольда», который «города Киев и Брянск возвратил Великому княжеству». «Михайлушко, услышав, что идет войско литовское… побежал из тех городов в Москву. И когда был он в одном монастыре и слушал обедню, игумен, который не любил его, дал ему в причастии лютую отраву ядовитую. Он это причастие быстро принял и проглотил и здесь же пал и подох»[754]. Польский хронист середины XV в. Ян Длугош отметил, что «Михайлушко» отравлен был ядом, данным ему, «как утверждают, великим князем московским»[755]. Смерть Михаила Сигизмундовича исследователи относят к 1451 г. Опыт расправы с ним пригодился вскоре, когда Василию II представилась возможность покончить со своим недругом Дмитрием Шемякой[756].

В 40-е годы XV в. фактическим хозяином «Поля» (Дешт-и-Кипчака) был Сеид-Ахмед. Он совершал набеги на земли не только Руси, но и Великого княжества Литовского. В 1449 г. Сеид-Ахмед помогал Михаилу Сигизмундовичу взять Киев[757]. Сеид-Ахмеду Казимир IV противопоставил своего ставленника Хаджи-Гирея, который с его помощью в 1449 г. захватил Крым и положил начало Крымскому ханству[758].

В 1451 г. на Русь пришел из Орды Сеид-Ахмеда царевич Мазовша, а с ним князь Едигер. Узнав, что Мазовша («Сиди-Ахметов сын»[759]) идет на Русь «изгоном», Василий II выступил спешно ему навстречу к Коломне, не успев собраться с силами. Когда он был уже у Брашевы, то получил весть, что татары находятся «близ берега» (Оки). Тогда великий князь предпочел за благо вернуться к Москве — опыт с Суздальской баталией запомнился ему на всю жизнь. Но одновременно Василий II отпустил на татар с коломенским наместником князем И.А. Звенигородским всех воинов («что с ним людей было»), для того чтобы воспрепятствовать татарам в быстрой переправе через Оку. Проведя Петров день (29 июня) в Москве и «град осадив», оставя в нем великую княгиню Софью, сына Юрия, «множество бояр и детей боярских», а с ними митрополита Иону, архиепископа Ефрема и «многое множество народа града Москвы», Василий II покинул столицу со старшим сыном, Иваном. Великую княгиню Марию с младшими детьми он отправил в далекий Углич. Проведя ночь в селе Озерецком[760], великий князь оттуда пошел на Вологду[761].

Когда татары пришли к Оке, то не нашли там рати, которую ожидали встретить. Решив, что войска противника готовят им ловушку, но не найдя никого, они перешли Оку и устремились к Москве. 2 июля татары подошли к столице и начали поджигать ее посады. Из-за сильной засухи пожар быстро распространился по всему городу — «от дыма не бе лзе и прозрети», отметил летописец. Осаждающие пошли на приступ и пытались пробиться через городские ворота и те места, «где несть крепости каменыя» (Кремль, сооруженный еще Дмитрием Донским, порядком обветшал). Завязался ожесточенный бой с москвичами, вышедшими из города навстречу противнику, ибо «от великиа тесноты огненыя и дыма» в нем было трудно оставаться. К вечеру татары отступили. Этим воспользовались горожане и «начаша пристрой граднои готовити» (пушки, пищали, самострелы, а также щиты, луки и стрелы). Предстояла, как они полагали, еще упорная борьба с сильным и многочисленным противником.

На следующее утро, как только взошло солнце, жители Москвы, к своему изумлению, никого из осаждающих перед стенами города не обнаружили. Оказывается, ночью татары бежали, «пометаша от меди и железа и прочего многово товару, а огнь угасше». Оставили татары и взятый ими ранее полон. Поспешное бегство татар объяснялось тем, что ночью они заслышали в городе шум и решили, что туда пришел великий князь «со многими силами». Поэтому они предпочли поспешно отойти от Москвы. В городе это известие встречено было с радостью. Об этом сразу же послано было сообщение сыну великого князя Ивану, который поутру уже переезжал Волгу у устья Дубны. Очевидно, он спешил укрыться в Твери (как в подобном же случае пыталась в 1445 г. сделать его бабка Софья). Вскоре в Москву вернулся и Василий II[762].

Ордынцы же на следующий год (1452) совершили еще один большой поход. На этот раз их нападению, по известию поздней Густынской летописи, подверглось Подолье[763].

В 1451 г. попытался было активизировать свои действия и Дмитрий Шемяка. Еще 21 марта он покинул Городище, направившись «за Волок»[764]. Свою жену и сына Дмитрий Юрьевич оставил в Новгороде. На Двине он в течение нескольких месяцев готовился к новым военным действиям против Василия II. В конце года великий князь получил известие, что Шемяка движется к Устюгу. Нужно было незамедлительно действовать. Поэтому, проведя Рождество (25 декабря) в Москве, великий князь в знаменательный для него Васильев день (1 января) выступил из столицы в поход. Крещение (6 января) он провел в Троицком монастыре, а оттуда направился в Ярославль. Из Ярославля против Дмитрия Юрьевича отпущен был с войсками сын великого князя Иван. Он должен был покарать кокшаров — жителей плодородной устюжской волости по реке Кокшенге (приток Устьи, впадающей в Вагу)[765].

Стратегическая цель планировавшейся военной экспедиции состояла в том, чтобы отрезать мятежный Устюг от его возможного союзника Новгорода. Лишая Устюг экономической базы, Василий II стремился его обескровить и ускорить капитуляцию. Кокшенгский край населен был «инородцами», и привкус крестового похода против «поганых» чувствовался в экспедиции княжича Ивана. Двенадцатилетний наследник престола действовал под присмотром великокняжеских воевод. Василий Васильевич, лишенный из-за своей слепоты возможности активно участвовать в военных действиях, решил с малых лет привлекать княжича Ивана к бранным подвигам.

Сам же Василий II двинулся к Костроме, обходя Устюг с юга. Придя на Кострому, он в дополнение к уже посланным войскам направил к княжичу Ивану царевича Якуба с его татарами. Еще ранее на Устюг двинулись князь С.И. Оболенский и великокняжеский двор («иных многих, двор свои»).

Находившийся под Устюгом князь Дмитрий Юрьевич, узнав, что Василий II вошел уже в Галич, а великокняжеские воеводы приближаются к Устюгу, понял, что ему грозит реальная опасность окружения. Тогда он сжег посады Устюга, оставил в городе своего наместника Ивана Киселева[766] и поспешил на Двину. Здесь князь Дмитрий «застави двинян… полити (палить? — А.З.) пониже города Орлеца». Орлец находился неподалеку от устья Двины, южнее Холмогор. В погоню за Шемякой отправились великокняжеские воеводы «с силою, Югом мимо Устюг», не задержавшись ни на один день под городом[767].

Тем временем Иван Васильевич и татарский царевич Якуб на Кокшенге расправлялись с кокшарами — «градкы их поимаша, а землю всю поплениша и в полон поведоша». По Устюжской летописи, путь их пролегал с Андреевых селищ и Галишны на реку Городишну, приток Сухоны, далее на Сухону, Селенгу и, наконец, на Кокшенгу (ее верховья близки к Сухоне). Здесь Иван Васильевич «город Кокшенскои взял, а кокшаров секл множество»[768]. Великокняжеская рать дошла до устья Ваги и Осинова Поля и вернулась «со многим пленом и великою корыстью»[769].

1452 год был наполнен важными событиями. Василий II попытался после успешного похода на Дмитрия Шемяку урегулировать вопрос с Константинополем. Там после смерти императора-униата Иоанна VIII (31 октября 1448 г.) на престоле находился его брат Константин XI, склонный к православию. Патриархом после смерти Митрофана (1 августа 1443 г.) в то время был униат Григорий Мамма (с 7 июля 1446 г.). Однако в августе 1451 г. он бежал в Рим. Воспользовавшись отсутствием патриарха в Константинополе, Василий II в июле 1452 г. пишет послание Константину XI Палеологу, в котором сообщает об избрании митрополита Ионы и пытается объяснить, почему это избрание произошло без патриаршего благословения[770].

Дмитрий Шемяка после падения Устюга несколько месяцев находился где-то на Двине[771]. Тем временем новгородцы весной («в Великое говение») 1452 г. совершили во главе с князем А.В. Чарторыйским поход на можайского князя Ивана Андреевича, перешедшего еще в 1449 г. на сторону великого князя. Никогда не отличавшийся особой отвагой, князь Иван, как только ему стало известно о начале похода, бежал. Новгородцы же «много волостей великого князя восваша и пожгоша и полону много приведоша»[772]. Великокняжеские волости здесь упомянуты не случайно. За переход на свою сторону Василий II пожаловал князя Ивана в 1449 г. Бежецким Верхом[773]. Теперь же, считая «Бежичи» своей волостью, подлежащей совместному управлению с великим князем (а великим князем для новгородцев тогда был не только Василий II, но и Дмитрии Шемяка), новгородцы совершили карательную экспедицию против князя Ивана Андреевича, находившегося в «Бежичах», по их мнению, незаконно.

В то время князь Александр Чарторыйский целиком и полностью поддерживал Дмитрия Шемяку. В 1452 г. он даже женился на его дочери. Это случилось как раз тогда, когда князь Дмитрий пребывал «за Волоком»[774]. Здесь, в далеком Заволочье, у князя Дмитрия было много хлопот. По сообщению Вымской летописи, в 1452 г. он «поймал» пермского епископа Питирима, отправившегося было в Москву, и бросил его в темницу на Устюге[775]. Рассказ этот или может быть датирован более ранним временем, или упоминание в нем об Устюге не точно. Сам факт примечателен. Владыка, по словам летописца, не испугался мучений и не взял обратно «проклятое слово», т. е. отлучение Шемяки от церкви, к чему якобы принуждал его князь Дмитрий.

Когда точно Дмитрий Шемяка прибыл из Заволочья в Новгород, остается неизвестным. Но уже 10 сентября 1452 г. он совершил набег на Кашин[776]. Возможно, Шемяка собирался пробиться в Ржеву, которую считал своей вотчиной, хотя в ней уже с 1449 г. сидели наместники тверского великого князя Бориса. К тому же Кашин издавна был центром антитверской оппозиции, и Шемяка мог рассчитывать на поддержку его жителей.

И на этот раз планы князя Дмитрия оказались миражом. Жить воспоминаниями о прошлом было нельзя. По словам инока Фомы, Дмитрий Шемяка «прииде бо не яко есть обычаи есть князем или воеводам мужествовати яве, но яко есть хищник тайно прииде». Но ведь нападения «изгоном» тогда были делом обычным. Так, «изгоном» войсками Василия II и князя Бориса Александровича взята была Москва. Прямо по пословице: «Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку»!

В совещании, состоявшемся в Ржеве, когда там стало известно о набеге Дмитрия Шемяки, кроме наместников и бояр приняли участие также «тысящникы земьские». Принято было решение бороться с князем Дмитрием, а не капитулировать. Собравшиеся, оказывается, возмущались тем, что Дмитрий Юрьевич «единово крещениа христианства с нами, а дела тотарьския творит». Который раз с больной головы перекладывали на здоровую, обвиняя в татарщине Шемяку, хотя навел-то татар на Руси, его московский двоюродным братец.

С помощью воевод князя Бориса кашинцам удалось отбить набег князя Дмитрия. Шемяка сначала попытался задержаться в местечке Киясове, но, увидев, что его войско растаяло (500 человек «отступиша от него»), бежал, и «никто ж его не весть, где бе». В погоню за Шемякой отправились воеводы князя Бориса князья Андрей и Михаил Дмитриевичи, но они «не нашедше его, но понеже крыяшесь в пустых и непроходимых местех»[777].

Зимой 1452/53 г. после долгих странствий Дмитрий Шемяка вернулся в Новгород (по новгородским сведениям, «из Заволочья») и расположился на Городище как обычный служилый князь. Это — максимум, на что в изменившейся обстановке скрепя сердце пошли новгородцы, продолжавшие (если верить летописи) числить его в великих князьях («приеха князь великый Дмитрей Юрьевич и стал на Городище»)[778].

В житии Михаила Клопского, составленном в 1478 или 1479 г., рассказывается о том, как Дмитрий Шемяка приходил к старцу Михаилу с сетованиями на свою горькую судьбу. «Михайлушко, — говорил князь Дмитрий, — бегаю своей вотчины, и збили мя с великого княжения», просил старца молить бога, «чтобы досягнути» ему «своей вътчины, великого княжения». На это Михаил ответил: «…досягнеши трилакотнаго гроба». Тем не менее Шемяка отправился добывать великого княжения, но «не бысть божия пособия князю». Опять он прибежал в Новгород и при встрече с Михаилом сказал: «…хочю во Ржову ехати Костянтинову на свою вотчину». Старец молвил на это (дело было, возможно, незадолго до осеннего похода 1452 г. на Кашин): «Не исполниши желания своего». И действительно, князь «въборзе преставися»[779] великого княжения, но «не бысть божия пособия князю». Опять он прибежал в Новгород и при встрече с Михаилом сказал: «…хочю во Ржову ехати Костянтинову на свою вотчину». Старец молвил на это (дело было, возможно, незадолго до осеннего похода 1452 г. на Кашин): «Не исполниши желания своего». И действительно, князь «въборзе преставися»[780].

Сохранилось два послания, направленные в это время в Новгород митрополитом Ионой и касавшиеся непосредственно Дмитрия Шемяки. В одном из них Иона писал новгородскому архиепископу Евфимию, что уже неоднократно посылал ему своих послов с грамотами и речами. Новгородцы и князь Дмитрий должны были по «опасным грамотам» прислать своих послов, последний «с чистым покаянием», «без лукавьства». Новгород и Псков посылали уже своих послов, «но прислали ни с чем», да и князь Дмитрий «прислал своего боярина Ивана Новосилцева… ни с чем». Он к тому же «грамоты посылает тайно, а с великою высостию: о своем преступленьи и о своей вине ни единого слова пригодного не приказал». Василий II милостиво пожаловал Новгород, «полон их к ним велел отпущати, и без окупа». А князю Дмитрию следует «бити челом, с покаянием, от чиста сердца». Митрополит надеялся также, что для продолжения переговоров из Новгорода приедут новые послы[781]. Точно датировать это послание не удается.

Во втором послании (скорее всего от 29 сентября 1452 г.) митрополит Иона писал новгородскому архиепископу Евфимию, что до него дошли его «речи». В них Евфимий писал:

«…будтось яз посылаю к тобе и пишу о князи Дмитреи Юрьевичи, а называя его сыном». Но посмотри в ту посланную мной грамоту, ведь в ней «не велю с ним ни пити, ни сети? Занеже сам себе от христианства отлучил… (пропуск в рукописи. — А.З.) своему брату старейшему великому князю Василию Васильевичи), а еще он же, своею волею, какую великую церковную тягость на себе положил и неблагословение всего великого Божиа священьства, да и грамоту на себе написал, что ему потом брату своему старейшему великому князю и всему христьанству лиха никакого не хотети, ни починати; да то все изменил». Евфимию якобы известно «нашими грамоты, что после тое своее грамоты князь Дмитрей колика есть лиха починил, и крови христианскиа пролилося, и запустениа от него».

Разве после этого можно называть его «духовным сыном»?

Евфимий писал митрополиту, что прежде князья приезжали в Новгород «и честь им въздавали по силе», а митрополиты таких грамот, как Иона «с тягостию», не присылали. Но ведь тогда и князья такого лиха не чинили, как Шемяка, возражал ему Иона. Князь Дмитрий ведь «княгиню свою, и дети, и весь свой кош оставя у вас в Великом Новегороде, да, от вас ходя в великое княжение, христианство губил». Митрополит писал, чтобы Евфимий с посадником, тысяцким и Великим Новгородом послали «с челобитьем и со всею управою» к Василию II, и обещал за них печаловаться[782].

Тем временем жизнь при великокняжеских дворах брала свое. Одни владыки отходили в царство теней. Кто-то женился. Нарождалось новое поколение князей, которые еще не скоро станут активно вмешиваться в ход большой игры за власть. Словом, лихорадка военных тревог подходила на этот раз к концу.

В канун Троицы 1452 г. (4 июня) наследник московского престола Иван Васильевич женился на дочери тверского великого князя Марии[783]. Он достиг уже того возраста (целых 12 лет было тогда княжичу), когда союз с Тверью Москва могла закрепить «браком надежды». К тому же княжич Иван только что вернулся после победоносного похода на кокшаров. Венчал молодых Новоспасский архимандрит Трифон, старый друг Василия II. Тот самый Трифон, который в годину жизни трудную, в 1446 г., в Кириллове монастыре освободил Василия Васильевича от «крестного целования» Шемяке[784]. Да и сам отец Марии был еще молодцом. Зимой 1452 г. Борис Александрович вторично вступил в брак. На этот раз его супругой стала дочь суздальского князя Александра Васильевича Глазатого, который после некоторых колебаний вслед за своим братом Иваном Горбатым впрягся в московскую колесницу[785].

Пример чадолюбия показывал и Василий II: 8 августа 1452 г. у него родился очередной сын — Андрей Меньшой[786]. Омрачила великокняжескую семью только смерть престарелой матери великого князя Софьи Витовтовны (5 июля 1453 г.).[787].

23 июля 1453 г. в Москву из Новгорода пришла весть, что там «умре напрасно» князь Дмитрий Юрьевич Шемяка[788] Так весьма деликатно в великокняжеских московских летописях последующего времени (70-х годов XV в.) сообщается о смерти злейшего врага Василия II. Правда, здесь же вскользь отмечается, что сообщивший эту новость некий подьячий Василий с весьма выразительным прозвищем — Беда сразу же получил за это дьяческое звание. В независимых летописях говорится лапидарно — «умре со отравы»[789].

Но шила в мешке не утаишь, и другие современники добавляли подробности отравления князя Дмитрия. Говорили, что «даша ему лютаго зелия»[790]. Отраву якобы из Москвы привез доверенный дьяк Василия II Степан Бородатый — тот самый просвещенный книгочей, который и летописцы хорошо знал, и дело выполнял исправно. Степан передал отраву то ли новгородскому боярину Ивану Котову[791], то ли посаднику Исааку Борецкому[792]. Боярин разыскал повара, служившего Шемяке, с подходящим для предназначавшейся ему миссии прозвищем — Поганка. Тот поднес князю отраву «в куряти». После 12-дневной болезни 17 июля Дмитрий Шемяка скончался[793]. Причастность к его гибели новгородского боярства, стремившегося урегулировать свои отношения с Василием II, весьма вероятна. Князь в ореоле побед мог еще представлять интерес для Новгорода, но князь, терпящий поражение за поражением, только вызывал досаду и раздражение, а заодно и желание поскорее избавиться от него.

Расправа с Дмитрием Шемякой вызвала недовольство в разных кругах русского общества. Уж очень выбрано средство позорное. Одно дело — победа на поле боя, другое — отрава втихомолку. Все сразу повернулось другой стороной, чем это было до смерти князя Дмитрия. Из князя-«изгоя», неудачника, полуразбойника он превратился в князя-мученика, в князя-героя, которого его враги не смогли победить в честном противоборстве. Правда, и тут церковная хула могла сделать многое, но далеко не все.

Когда подьячий Василий Беда получил в Москве за сообщенную новость о смерти князя Дмитрия звание дьяка, то «прорекоша ему людие мнози, яко ненадолго будеть времени его, и по мале сбысться ему»[794].

Позднее с негодованием писал о расправе с угличскими князьями, в том числе с Дмитрием Шемякой, князь Андрей Михайлович Курбский, находившийся в отдаленном свойстве с Дмитрием Юрьевичем[795].

Циничная линия поведения митрополита Ионы во всей истории с Дмитрием Шемякой (да и не только в этой истории) вызывала негодование у многих церковных деятелей (таких, как новгородский архиепископ Евфимий) и даже у светских. «Неверие» к Ионе имел (согласно Степенной книге XVI в.) и великокняжеский боярин В.Ф. Кутузов. Он не хотел даже приходить к митрополиту за получением благословения («благословения от него прияти не требовавше»)[796]. Можно себе представить, какие эмоции вызывал митрополит, предавший Шемяке детей великого князя, у человека, спасшего мать великого князя от этого недруга Василия II. Но особенно резко осуждал Иону и убийство Шемяки один из виднейших церковных деятелей середины XV в. — игумен Боровского монастыря Пафнутий[797].

Пафнутий родился в 1394 г. в семье небогатого боровского вотчинника. Дед его был крещеным татарским баскаком. Двадцати лет Пафнутий постригся в Высоком монастыре в Боровске. Здесь он поступает в «ученичество» к старцу Никите, ученику Сергия Радонежского (Троицкий монастырь входил в состав владений серпуховско-боровских князей). По воле князя Семена Владимировича Пафнутий ставится игуменом Высокого монастыря[798]. В Высоком монастыре он пробыл 20 лет и в апреле 1444 г. покинул его, основав неподалеку, в Суходоле, во владениях князя Дмитрия Шемяки, новый монастырь[799]. Это вызвало неудовольствие нового боровского князя — Василия Ярославича. Он даже послал некоего татарина, «еже запалити основание обители отца», т. е. Пафнутия[800]. После разгрома Василием II Дмитрия Шемяки Суходол был снова передан Василию Ярославичу, а с ним под покровительство боровского князя перешел и Пафнутьев монастырь. Впрочем, уже в 1456 г. князь Василий Ярославич попал в заточение, а его удел вошел в состав великокняжеских владений.

Судя по житию Пафнутия, боровский игумен пользовался большим уважением в великокняжеской семье, что не мешало ему оставаться почитателем своего старого патрона — Дмитрия Шемяки. Ходили слухи, что Пафнутий даже самого Иону «не велел звати митрополитом», поскольку тот запретил поминовение умершего князя Дмитрия. Сам же боровский игумен не подчинился этому распоряжению главы русской церкви. Тогда Иона заточил Пафнутия в темницу в Москве. Однако авторитет боровского игумена был настолько велик, что митрополит вынужден был «смириться» с этим упрямцем и не только отпустить его из темницы, но и «повиниться» перед ним. Шемяку же Пафнутий продолжал поминать по-прежнему[801].

Позднее панегиристы Ионы «переписали» историю. Автор Похвального слова Ионе (1546/47 г.) изображал дело так, что Пафнутий находился в заточении «довольно, дондеже сьвръшенно покаяние с смирением положи»[802].

Вскоре после гибели Дмитрия Шемяки в Боровский монастырь явился постригшийся в монахи его убийца. Узнав об этом, Пафнутий изобличил его перед всей братьею и отказался принять в своей обители[803].

Со смертью Дмитрия Шемяки его ореол не померк в районах, где он действовал. Культ галицких князей сохранялся в Галицкой земле даже в XVII в. Составитель позднего жития Паисия Галицкого писал, что он не знает, «каковыя ради вины» приключилась вообще распря между Василием II и Дмитрием Шемякой. Летописец солигаличского Воскресенского монастыря поместил сведение о смерти Дмитрия Шемяки «с пиететом, причем он назван великим князем»[804].

Прозвище Шемяка было распространено в районах» связанных с влиянием галицких князей. Возможно, еще князь Александр Андреевич Шаховской получил его в силу семейных связей с Шемякой (в конце XV в. он служил князю Андрею Васильевичу Большому)[805]. В 1538 г. упоминается Иван Шемяка Долгово Сабуров (Сабуровы — костромичи). Шемяка Истомин Огорелков (1562 г.), очевидно, происходил из семьи вологодских Огорелковых. Дворовые люди с именем Шемяка фигурируют в XVI в. в новгородских писцовых книгах[806]. На Двине упоминается в 1550 г. владелец соляной варницы Василий Шемяка[807]. Крестьянин Шемяка Сысуев упоминается в 1579 г. на Суздалыцине[808], а Шемяка Васильев сын Смолин — в 1608 г. в Вологде[809].

В позднейшей промосковской церковной литературе намечается отчетливая тенденция изобразить Дмитрия Шемяку неким извергом. Так, в житии Григория Пельшемского рассказывается, что в 1430 г. Шемяка подошел к Вологде «в зимнее время с силою многою и около града Вологды села воеваша, а християнство губяще, а градским людем, во граде седящим в осаде, и не смеяху с князем бранитися. Православное християнство мнози побиени быша воинством князя того немилостиваго, ово гладом умерша, а инии мразом изомроша, и мнози безвестно погибоша и разыдошася…». Григорий якобы увещевал Шемяку «отвратиться» от злых дел. Князь разъярился, приказал сбросить его с помоста, но тот чудом остался жив[810]. Хронология рассказа сбивчива. Речь могла идти о каких-то воспоминаниях о походе Василия Косого под Вологду в 1435 г. или Дмитрия Шемяки в 1449/50 г. Согласно житию, Григорий крестил детей князя Юрия Дмитриевича, что делает, по И.У. Будовницу, рассказ о событиях на Вологде весьма сомнительным[811].

Еще Н.М. Карамзин связывал с Дмитрием Шемякой сатирическую «Повесть о Шемякином суде», обличающую судебные порядки Русского государства[812]. Карамзин при этом ссылался на показания Хронографа (нам неизвестного), говоря, что «от сего убо времени в Велицей Русии на всякого судью и восхитника во укоризнах прозвася Шемякин суд»[813]. Последним, кто считал, что в повести «сохранилось воспоминание о тяжелых для населения порядках, установившихся при Шемяке (взяточничество, вымогательство, притеснения судьями населения)», был Л. В. Черепнин[814]. Вместе с тем И.П. Лапицкий убедительно доказал, что «Повесть о Шемякином суде» — памятник, сложившийся не ранее второй половины XVII в.[815]

Обратимся к тексту повести. В ней рассказывается о тяжбе между богатым и бедным братьями. Она произошла в связи со следующими обстоятельствами. Богач дал своему бедному брату лошадь и сани, чтобы тот привез из леса дрова, но пожалел дать ему хомут. Бедняк привязал дровни за хвост лошади и так ударил ее кнутом, что хвост оторвался. Тогда богач «пошел на него бить челом в город к Шемяке-судье» и требовать возвращения лошади с хвостом.

Остановившись по пути у некоего попа, богач поведал ему о происшедшем. Затем они сели ужинать, не позвав бедняка. Тот стал разглядывать, что едят поп и богатый брат, но неожиданно свалился с полатей и задавил попова сына. После этого поп тоже поехал в город с жалобой на бедняка.

Проезжая по мосту, бедняк решил броситься в реку, понимая, что все равно «будет ему погибель от брата и от попа». Но, бросившись, бедняк задавил насмерть старика, которого вез его сын-горожанин в баню мыться. Сын старца также отправился в суд с жалобой на бедняка.

Решив, что без «посула» с судьей дела иметь нельзя, бедняк положил за пазуху завернутый в платок камень и многозначительно показывал его судье при разбирательстве каждого иска.

Что же присудил Шемяка по всем трем искам? Думая, что бедняк «ему мзду посулил», судья решил следующее. Поскольку бедняк оторвал у лошади хвост, то ее не следует у него отбирать до тех пор, пока хвост не отрастет. Коли он задавил попова сына, надо отдать ему и попадью, чтобы он добыл с ней нового ребенка. Затем судья решил, что сын старика должен «сверзнуться» с моста на бедняка.

После суда богач предпочел отдать своему бедному брату 5 рублей, чем дожидаться, когда у лошади отрастет хвост. Поп не пожелал расстаться с попадьей и откупился 10 рублями. Дал бедняку мзду и третий истец. Слуге, которого прислал судья за «посулом», бедняк показал простой камень и сказал: если бы судья «не по мне стал судить, убил бы его тем камнем». Судья воздал хвалу Богу, что «по нем» судил, иначе этот камень полетел бы в его голову.

Повесть вводит нас в накаленную обстановку жизни России второй половины XVII в. Она обличала неправедное («по мзде») судопроизводство, но с благодушным юмором рисовала образ самого судьи — Шемяки, решавшего дела в пользу бедняка, а не в пользу богатея и попа. Очевидно, повесть сохранила какие-то далекие отзвуки благожелательного отношения к князю Дмитрию, распространенные в демократической среде.

Князь Дмитрий Юрьевич Шемяка обладал качествами незаурядного правителя. Беда его состояла в том, что он во многом обгонял свое время, которое никогда не прощает тем, кто пытается заглянуть в будущее. Продолжая дело Дмитрия Донского и своего отца, Дмитрий Юрьевич сделал все, что было в его силах, чтобы объединить русские земли и нанести решительный удар ордынским царям. Но и для того, и для другого время еще не приспело. Эти цели могли быть достигнуты лишь постепенно, а не вдруг, по мановению волшебной палочки. Время волевого правителя-самодержца также было еще впереди. Нужно было создать когорту верных сподвижников, которая бы обеспечила медленное движение к заветной цели, а Дмитрию Шемяке не терпелось. Он мог зажечь своим энтузиазмом на недолгий срок даже таких осторожных правителей, каким был Борис Александрович Тверской, таких честолюбцев, как Иван Андреевич Можайский. Но на этом дело кончалось.

Шемяка привык все делать сам, решать судьбы княжеств и земель самостоятельно. При нем не заметно каких-либо видных деятелей из среды боярства. Они предпочитали иметь дело с бесцветным Василием II, который давал простор их инициативе. Шемяка только после 1446 г. понял, что надежной опорой в борьбе с Василием II мог стать лишь Север с его особыми традициями, с его вольной промысловой жизнью, широкими связями с Новгородом и Западом. Но время было упущено, а доверие к Шемяке все уменьшалось. В его войсках не заметно уже вятчан, которые составляли ударную силу в полках его отца и старшего брата. Вятчане на своем опыте убедились, что галицкие князья только использовали их в своих корыстных целях, не платя по векселю ничего,

Постепенно все движение, возглавленное Дмитрием Шемякой, перерождалось в обыкновенный средневековый разбой. И те, кто когда-то с надеждой смотрел на князя Дмитрия, в ужасе отшатывались от его грабительских походов последних лет.

История ничего не прощает неудачникам. Поэтому она нарисовала портрет Шемяки с помощью его злейших врагов, исходя из результатов его деятельности последних лет, забыв, что опыт борьбы галицкого князя за единство Руси, против татарского ига позднее был широко использован именно теми, кто не жалел сил для очернения Шемяки.

Мятеж не может кончиться удачей, —

В противном случае его зовут иначе.[816]