Что ни делается, все к лучшему

Что ни делается, все к лучшему

В верности этой пословицы я убедился лично, а дело было так. В 1938 году, будучи студентом Нежинского техникума механизации сельского хозяйства, решил стать летчиком, прошел медкомиссию, подал заявление в авиационное училище, пришел вызов, и я поехал к родителям рассказать, что буду учиться налетчика. Отцу я и раньше об этом говорил, на что получил ответ: кончишь техникум, получишь документы, а после — хоть к черту в зубы.

Поезд приходил ночью, идти до дома 10 км. Я не стал дожидаться рассвета, пошел один. В деревню входил, когда ранние хозяйки уже доили коров, в избах горели каганцы. Наш дом был на противоположной части деревни, и мне еще предстояло пройти пару километров. Подхожу к дому, в окнах огонек, дверь не заперта, в избе удручающая атмосфера; дед ходит по хате в сапогах, бабушка сидит на припечке, плачет, мать вся в слезах у колыбельки дочери. Спрашиваю, что случилось? Мать сквозь слезы — отца забрали. Тогда многих брали. Для меня был страшнейший удар: что будет с отцом, дадут ли окончить техникум и, конечно, это конец моей летной карьере — мандатная комиссия в училище не пропустит.

В училище не поехал, из техникума не выгнали, отца продержали в тюрьме 11 месяцев и весной 1939 года выпустили. Никому о том, что случилось с отцом, я не говорил. Боялся. Закончил третий курс техникума. Меня вызывают в военкомат, и военком чуть л и не в приказном порядке говорит: поедешь в Харьковское бронетанковое училище. Я ему говорю: «Мой отец арестован, я, как сын врага народа, в офицеры не гожусь». — «Мы знаем, он реабилитирован, и ты поедешь», — в ответ. «А было постановление правительства, чтобы с последнего курса не брать в армию», — настаиваю я.

После еще раза два вызывали в военкомат, угрожали, уговаривали, но я отказался, и тогда военком сказал: «Смотри, ты еще об этом пожалеешь, загоню тебя туда, где Макар телят не пасет». И загнал. После окончания в 1940 году техникума всем выпускникам было предписано: 15 сентября быть дома по месту жительства. Все мы разъехались механиками по МТС, поработали по 2–3 месяца, но 15 сентября я был дома. За сентябрь-октябрь призыв окончился, а я один на все село сижу без дела.

В конце октября повестка: прибыть в Нежинский райвоенкомат 1 ноября. Приехал, людей немного, все незнакомые, с техникума никого. Назавтра — в вагоны и поехали, везли нас семь дней, высадились в г. Нахичевани. И правда, телят я там не видел и пастуха Макара тоже. Так я стал солдатом 80-го горно-вьючного артполка 304-й горно-стрелковой дивизии.[3] В полку было два дивизиона, я попал во второй, а во втором дивизионе была 4-я учебная батарея. Моя должность «средний унос»,[4] в подчинении две лошади: конь Писарь и кобыла Поза. Муштра в нашей учебной была особая. Мы за два года службы должны были выйти лейтенантами запаса, все были со средним и незаконченным высшим образованием. Из всех родов войск тяжелее горно-вьючной артиллерии я не знаю: щетки и скребницы из рук не выпускаешь, мало того, после каждого выезда лошадь моешь с мылом — не дай бог, командир в гриве или хвосте увидит перхоть, наряд или губа обеспечены. Выучка доходила до автоматизма-едем галопом с пушками, команда: «На вьюки!» За 4 минуты 20 секунд мы уже идем колонной, пушки уже разобраны и на спинах лошадей. Для каждой части пушки специальные седла. У всего расчета по лошади, у ездового — по две. Еще быстрей собирали пушки по команде: «С вьюков!» Пушки калибра 76 мм, но короче ствол. Намного меньше «ЗИС-3», полевой пушки.

В наряд ходили чуть ли не через день. Не любили ходить на кухню и дежурным на каптерку. Любимый наряд был на «бильярд» — дневальным по конюшне. Там вместо кия — метла, а из начальства — дежурный по части, который не так часто наведывается на конюшню. Три раза в день покормишь, попоишь, почистишь и остается немного времени на отдых. Дисциплина в то время была строжайшая — маршал Тимошенко сказал, все будем делать, как делается на войне. Из Нахичевани после принятия присяги нас перевели в кишлак Хок у подножья гор. Жили в дощатых неотапливаемых домиках по 10 человек: 5 наверху и 5 внизу. Зимой порою сапоги примерзали к полу, летом жара. В столовую, как бы мы ни уставали, строем и с песнями. Перед столовой у дверей стоял кто-нибудь из медицины и буквально впихивал каждому в рот таблетку акрихина. Кормили хорошо, но летом не съедали все и худели, зимой не хватало еды и поправлялись. Обмундирование давали на 8 месяцев, но уже на 5-6-й месяц у гимнастерок отпадал воротничок, у брюк поясок отгнивал, и старшина не успевал выдавать иголки, нитки, тряпки с остатков прежнего обмундирования, и мы скрепляли части обмундирования сами. С занятий приезжаем, спины у солдат белые — это высохшая соль от пота. Кино и радио у нас отсутствовали, привозили запоздавшие газеты, и их в свободное время зачитывали до дыр. Где-то в начале июня обратили внимание на опровержение ТАСС, где иностранная пресса предрекала скорую войну СССР с Германией. Наше правительство все это отвергало и объясняло перемещение наших войск переводом в летние лагеря. Произошел спор: одни говорили, что никакой войны не будет, мол, мы так сильны, что и в песнях поем: «Мы войны не хотим и врага разобьем на его же земле одним ударом». Другая, меньшая часть, с которой был и я, верили в скорую войну, судя по небольшим заметкам в нашей прессе о том, что и немцы скопили много техники и войск на нашей границе.

Каждый вечер старшина строил батарею и раздавал наряды. 21 июня в субботу на вечерней поверке ждем «подарков» от старшины, и каждый хочет, чтобы его пронесло от наряда, ведь в воскресенье хоть немного отдохнешь, а если в наряд, то только не в каптерку или столовую. Чем-то я старшине не угодил, и 21 июня мне и еще одному другу досталась каптерка.

Каптерка представляла собой глинобитное полуподвальное помещение, состоящее из двух отделений: в одной части было имущество старшины, в другой, с двумя маленькими окошечками, стояли кровать и столик — это был рабочий кабинет и спальня старшины. Крыта каптерка, как и все строения, глиной на плоской крыше.

Дневальные весь день на глазах у грозного старшины: чтобы он дал хоть минуту свободы, такого не бывает — у него много уздечек, стремян, шпор. Дает тебе тряпку, что-нибудь из этих ржавых изделий — сиди, бери песок в тряпку и чисть до блеска. И так без конца. Утром после подъема мы помчались в каптерку, старшина дал нам задание, а сам куда-то ушел. Мой напарник пошел с нашей батареей на завтрак, я — после его возвращения. На обед он тоже пошел первым, вскоре возвращается и говорит: «ВОЙНА!» Когда я подошел к столовой, то увидел непривычную картину. Солдаты и офицеры стоят кучками, как-то напряжены, и разговоры идут, конечно, о войне. Захожу в столовую, там та же картина — мало кто за столом, большинство стоит в проходах и говорит о войне.

Я все это слушаю, но сел за стол, там уже стоят полуостывшие бачки с первым и вторым блюдами, помню, что на второе была каша с колбасой. Колбаса у нас в меню была часто. Я сколько хотел, столько и съел второго и, переходя от одной группы к другой, выслушал все, что было известно нам на то время, а все известия пришли в полдень из штаба дивизии.

Наперед скажу, в чем права та пословица: все выпускники техникума, кроме меня, служили в войсках возле западной границы, там их и застала война, часть из них погибла сразу, часть попала в плен, а я в наказание служил на иранской границе, попал на западный фронт спустя три месяца, когда наши войска уже, как говорится, немного очухались и потери на фронте стали меньшими.