Фавориты Екатерины – от Васильчикова до Римского-Корсакова

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Фавориты Екатерины – от Васильчикова до Римского-Корсакова

Фаворитизм как система, при которой многие государственные вопросы решались под влиянием сменяющих друг друга любимцев, был характерной чертой правления Екатерины II. Но если в Григории Орлове и его братьях императрица нуждалась как в опоре трона и могучей силе, стоящей во главе русской лейб-гвардии, то следующий ее фаворит, подпоручик-кавалергард Васильчиков, был не более чем забава и альковное утешение.

Васильчиков появился через десять лет после переворота 1762 года, когда Екатерина была полновластной самодержицей, не нуждавшейся более в офицерах, которые защищали бы ее и престол, и теперь она могла позволить себе роскошь приблизить к своей особе молодого красавца, в чьи функции входили лишь заботы о любовных утехах с государыней.

3 августа 1772 года прусский посланник в Петербурге граф Сольмс писал королю Фридриху II, весьма охочему до всяких интимных подробностей: «Не могу более воздержаться и не сообщить Вашему Величеству об интересном событии, которое только что случилось при этом дворе. Отсутствие графа Орлова обнаружило весьма естественное, но, тем не менее, неожиданное обстоятельство: Ее Величество нашла возможным обойтись без него, изменить свои чувства к нему и перенести свое расположение на другой предмет. Конногвардейский поручик Васильчиков, случайно отправленный с небольшим отрядом в Царское Село для несения караулов, привлек внимание своей Государыни… При переезде двора из Царского Села в Петергоф Ее Величество в первый раз показала ему знак своего расположения, подарив золотую табакерку за исправное содержание караулов. Этому случаю не придали никакого значения, однако частые посещения Васильчиковым Петергофа, заботливость, с которою она спешила отличить его от других, более спокойное и веселое расположение ее духа со времени удаления Орлова, неудовольствие родных и друзей последнего, наконец множество других мелких обстоятельств уже открыли глаза царедворцам. Хотя до сих пор все держится в тайне, но никто из приближенных не сомневается, что Васильчиков находится уже в полной милости у императрицы; в этом убедились особенно с того дня, когда он был пожалован камер-юнкером…

Некоторая холодность Орлова к императрице за последние годы, поспешность, с которою он в последний раз уехал от нее, оскорбившая ее лично, наконец обнаружение многих измен, – все это вместе взятое привело императрицу к тому, чтобы смотреть на Орлова, как на недостойного ее милостей».

Орлов был изрядным повесой и сердцеедом еще до того, как сблизился с Екатериной. Статус фаворита мало что изменил в его отношениях с женщинами. Уже в 1765 году, за семь лет до разрыва с Екатериной, французский посланник в России Беранже писал из Петербурга герцогу Праслину о Григории Орлове: «Этот русский открыто нарушает законы любви по отношению к императрице; у него в городе есть любовницы, которые не только не навлекают на себя гнев императрицы за свою угодливость Орлову, но, по-видимому, пользуются ее расположением. Сенатор Муравьев, накрывший с ним свою жену, едва не сделал скандала, прося развода. Царица умиротворила его, подарив земли в Ливонии».

Позднее Григорий Орлов был наречен отцом девицы Елизаветы Алексеевой, о которой говорили, что она его дочь от императрицы. Но имелась и другая версия происхождения Алексеевой.

Наступил момент, когда многочисленные похождения фаворита переполнили чашу терпения Екатерины, и она решилась на разрыв.

Выбор ею Васильчикова случайным не был: его «подставил» скучающей сорокатрехлетней императрице умный и тонкий интриган граф Никита Панин, к тому же весьма недовольный деятельностью Орлова на переговорах с турками, так как и он, Панин, как глава Коллегии Иностранных дел нес ответственность за их исход. Александр Семенович Васильчиков был родовит, но небогат. Молодой офицер показался Панину подходящей кандидатурой, ибо был хорош собой, любезен, скромен и отменно воспитан.

Как пишет Гельбиг, Панин и братья Чернышовы, сговорившись друг с другом, представили Васильчикова скучающей в одиночестве Екатерине.

Орлов уехал на Конгресс в Фокшаны, где должны были состояться переговоры с турками, 25 апреля, а уже через одиннадцать дней – 5 мая – в «Камер-Фурьерском Журнале» впервые появилось имя Васильчикова, который тотчас же с соизволения Екатерины занял апартаменты Григория Орлова и тут же стал камергером и кавалером ордена Александра Невского.

Однако, прежде чем поселиться в покоях Орлова, молодой и робкий конногвардеец был подвергнут многократному испытанию на служебное соответствие в выполнении прямых обязанностей фаворита императрицы.

Вот что писал об этой непростой и весьма ответственной процедуре хорошо осведомленный в дворцовых интригах уже известный нам Александр Тургенев:

«В царствование Великой посылали обыкновенно к Анне Степановне (Протасовой. – В. Б.) на пробу избираемого в фавориты Ее Величества. По осмотре предназначенного в высокий сан наложника матушке-государыне лейб-медиком Роджерсоном и по удостоверению представленного годным на службу относительно здоровья, препровождали завербованного к Анне Степановне Протасовой на трехнощное испытание.

Когда нареченный удовлетворял вполне требования Протасовой, она доносила всемилостивейшей государыне о благонадежности испытанного, и тогда первое свидание было назначено по заведенному этикету двора или по уставу, высочайше для посвящения в сан наложника конфирмованному. Перекусихина Марья Саввишна и камердинер Захар Константинович были обязаны в тот день обедать вместе с избранным. В 10 часов вечера, когда императрица была уже в постели, Перекусихина вводила новобранца в опочивальню благочестивейшей, одетого в китайский шлафрок, с книгою в руках и оставляла его для чтения в креслах подле ложа помазанницы. На другой день Перекусихина выводила из опочивальни посвященного и передавала его Захару Константиновичу, который вел новопоставленного наложника в приготовленные для него чертоги; здесь докладывал Захар уже раболепно фавориту, что Всемилостивейшая Государыня высочайше соизволила назначить его при высочайшей особе своей флигель-адъютантом, подносил ему мундир флигель-адъютантский, шляпу с бриллиантовым аграфом и 100 000 рублей карманных денег. До выхода еще государыни – зимою в Эрмитаж, а летом – в Царском Селе, в сад, прогуляться с новым флигель-адъютантом, которому она давала руку вести ее, передняя зала у нового фаворита наполнялась первейшими государственными сановниками, вельможами, царедворцами, для принесения ему усерднейшего поздравления с получением высочайшей милости. Высоко-преосвященнейший пастырь митрополит приезжал обыкновенно к фавориту на другой день посвящения его и благословлял его святою иконою!»

Впоследствии процедура усложнялась, и после Потемкина фаворитов проверяла не только «пробир-фрейлина» Протасова, но и графиня Брюс, и Перекусихина, и Уточкина. В случае же с Васильчиковым обошлись, кажется, не столь сложным испытанием. После этого его наставником по дворцовым делам стал князь Ф. С. Барятинский – один из убийц Петра III. Барятинский был посвящен в интригу с самого начала и успешно сыграл роль добровольного сводника. Роман с Васильчиковым только начался, как в Яссы от одного из братьев Орловых пришло известие о случившейся в Петербурге перемене. Григорий Григорьевич немедленно бросил все и помчался в Зимний дворец. Он скакал день и ночь, надеясь скорым появлением изменить положение в свою пользу. Но его надеждам не суждено было осуществиться: за много верст до Петербурга его встретил царский фельдъегерь и передал личное послание императрицы, которая категорически потребовала «избирать для временного пребывания Ваш замок Гатчину». Орлов повиновался беспрекословно, тем более что в рескрипте указывалась и причина: «Вам нужно выдержать карантин». А он ехал с территории, где свирепствовала чума. И потому у него не было резона не подчиниться приказу царицы.

* * *

Уже известный нам Гельбиг писал: «Воспитание и добрая воля лишь в слабой степени и на короткое время возмещают недостаток природных талантов. С трудом удержал Васильчиков милость императрицы неполные два года…

Когда Васильчиков был в последний раз у императрицы, он вовсе не мог даже предчувствовать того, что ожидало его через несколько минут. Екатерина расточала ему самые льстивые доказательства милости, не давая решительно ничего заметить. Едва только простодушный избранник возвратился в свои комнаты, как получил высочайшее повеление отправиться в Москву. Он повиновался без малейшего противоречия… Если бы Васильчиков, при его красивой наружности, обладал большим умом и смелостью, то Потемкин не занял бы его место так легко. Между тем Васильчиков прославился именно тем, чего ни один из любимцев Екатерины не мог у него оспорить – он был самый бескорыстный, самый любезный и самый скромный. Он многим помогал и никому не вредил. Он мало заботился о личной выгоде и в день отъезда в Москву был в том же чине, какой императрица пожаловала ему в первый день своей милости. Васильчиков получил за время менее двух лет, что он состоял в любимцах, деньгами и подарками 100 тысяч рублей, 7 тысяч крестьян, приносивших 35 тысяч рублей ежегодного дохода, на 60 тысяч рублей бриллиантов, серебряный сервиз в 50 тысяч рублей, пожизненную пенсию в двадцать тысяч и великолепный, роскошно меблированный дом в Петербурге, который императрица потом купила у Васильчикова за 100 тысяч рублей и подарила в 1778 году другому фавориту – Ивану Николаевичу Римскому-Корсакову. Вскоре по удалении от двора Васильчиков женился и был очень счастлив».

Придворные недоумевали, почему столь быстро и столь внезапно произошла такая странная и неожиданная перемена?

А перемена эта не была ни странной, ни неожиданной. Однако для того чтобы понять, как и почему все это случилось, следует вернуться назад и пристально присмотреться к человеку, внезапно появившемуся на горизонте, – 35-летнему кавалерийскому генералу Григорию Александровичу Потемкину.

…Секретари и столоначальники из Герольдии, старые придворные и генералы делились воспоминаниями об отце Потемкина, о его дядьях и со стороны отца, и со стороны матери, а люди из ученого сословия припоминали, что, как будто, в Московском университете или же в лицее при нем когда-то видели они и самого Григория Александровича.

Постепенно картина прояснилась.

Григорий Александрович Потемкин родился в селе Чижове, близ Смоленска, 13 сентября 1739 года и, стало быть, был десятью годами младше государыни.

Отец Потемкина – отставной шестидесятипятилетний подполковник Александр Васильевич Потемкин, первым браком женат был на своей сверстнице, однажды поехал из Смоленской губернии в Тульскую, в Алексинский уезд, сельцо Маншино, и там нечаянно увидел бездетную красавицу-вдову Дарью Васильевну Скуратову, старше которой он был на тридцать лет. Утаив, что он женат, и объявив себя вдовцом, Потемкин повенчался с Дарьей Васильевной и остался жить в Маншино. Вскоре молодая жена оказалась в положении и вдруг узнала, что ее муж – двоеженец. Дарья Васильевна добилась того, чтобы Потемкин отвез ее в смоленское имение и там познакомил со своей женой. Та, будучи женщиной доброй, милосердной, довольно старой и к тому же за долгие годы изрядно намучившейся со старым подполковником, по собственной воле ушла в монастырь и тем самым утвердила брак Дарьи Васильевны с Потемкиным.

Этот брак, весьма поздний для Александра Васильевича, оказался чрезвычайно плодоносным: у старого полковника, кроме сына Григория, родилось еще и пять дочерей – Мария, Пелагея, Марфа, Дарья и Надежда.

Мать Григория Александровича Дарья Васильевна Потемкина была хороша собой и умна и передала эти качества своему сыну, который впоследствии невзлюбил ее за то, что она осуждала его за разврат с собственными племянницами – всеми, как на подбор, писаными красавицами, – которых у него было пять. Дело дошло до того, что Потемкин перестал переписываться с матерью, а получая от нее письма, бросал их в огонь, не распечатав. Но это будет гораздо позже, а в детстве он был добр, весел, красив и необычайно легко схватывал все, о чем ему говорили. Александр Васильевич Потемкин умер в 1746 году, когда Грише исполнилось семь лет. Дарья Васильевна, овдовев, вместе с дочерьми переехала в Москву, где уже два года ее Гриша жил в доме своего двоюродного дяди – Кисловского.

Гришу отдали сначала в немецкую школу Литке, а потом, с открытием университетского лицея, перевели туда.

В 1757 году Потемкин оказался среди двенадцати лучших учеников, посланных в Петербург, где все они были представлены императрице Елизавете Петровне.

Двор, его роскошь, совсем иные, чем в Москве, нравы разбудили в душе молодого человека то, что уже давно в ней дремало: честолюбие, стремление к богатству, почестям и славе. Вернувшись в Москву, Потемкин стал другим: он говорил товарищам, что ему все равно, где и как служить, лишь бы только стать первым, а будет ли он генералом или архиереем – значения не имеет.

По-видимому, уже в Петербурге Потемкин решил серьезно переменить ход своей жизни. Следует заметить, что в мае 1755 года он был записан в Конную гвардию и с этого времени считался в домашнем отпуске для пополнения знаний.

Возвратившись в Москву, Григорий захандрил, перестал ходить в гимназию и через три года был исключен «за леность и нехождение в классы» вместе со своим однокашником и приятелем Николаем Новиковым – будущим великим русским просветителем.

К этому времени в полку он был уже произведен в каптенармусы, а когда приехал туда, оставив Москву, тут же получил чин вице-вахмистра и назначение в ординарцы к дяде цесаревича Петра Федоровича – принцу Георгу Голштинскому. Не прошло и года, как Потемкин стал вахмистром. Первые два года его жизни в Петербурге мало известны. Настоящая карьера Потемкина начинается с лета 1762 года, с его участия в дворцовом перевороте.

Среди 36 наиболее активных сторонников переворота, награжденных Екатериной, Потемкин значится последним, хотя ему было дано 10 тысяч рублей, 400 душ крестьян, чин поручика, серебряный сервиз и придворное звание камер-юнкера. Вспомним, что он был и в Ропше, сидя за одним столом с убийцами Петра III.

Однако участие в перевороте на первых порах мало что дало молодому офицеру. В связи с восшествием на престол Екатерины II был он послан в Стокгольм, чтобы сообщить об этом шведскому королю Густаву III. Отношения между Россией и Швецией были в это время довольно натянутыми, и последнее обстоятельство делало миссию Потемкина не очень простой.

Когда Потемкин прибыл в королевский Дроттигамский дворец, его повели через анфиладу залов. В одном из них шведский вельможа, сопровождавший Григория Александровича, обратил его внимание на развешанные там русские знамена. «Посмотрите, сколько знаков славы и чести наши предки отняли у ваших», – сказал швед. – «А наши предки отняли у ваших, – ответил Потемкин, – еще больше городов, коими владеют и поныне».

Кажется, этот ответ, ставший почти сразу же известным и в Петербурге, был наибольшей удачей в служебной деятельности Потемкина в это время, потому что по возвращении в Петербург дела Григория Александровича пошли из рук вон плохо.

Екатерина, остро нуждавшаяся в молодых, энергичных и образованных помощниках, направила несколько десятков офицеров в гражданскую администрацию, сохраняя за ними их военные чины и оклады. Среди этих офицеров оказался и Потемкин, направленный обер-секретарем Святейшего Синода. Казалось, что фортуна сама предложила выбор Григорию Александровичу – генерал или архиерей? – потому что, пожелай он принять сан, ему в этом едва ли бы отказали.

И Потемкин, часто принимавший решения по настроению, капризу или прихоти, чуть не стал монахом. Однажды, пребывая в сугубой меланхолии, не веря в удачу при дворе, он решил постричься. К тому же произошла у него немалая неприятность – заболел левый глаз, а лекарь оказался негодным – был он простым фельдшером, обслуживавшим Академию художеств, – и приложил больному такую примочку, что молодой красавец окривел.

Эта неудача вконец сокрушила Потемкина, и он ушел в Александро-Невский монастырь, надел рясу, отпустил бороду и стал готовиться к пострижению в монахи.

Об этом узнала Екатерина и пожаловала в монастырь. Говорили, что она, встретившись с Потемкиным, сказала: «Тебе, Григорий, не архиереем быть. Их у меня довольно, а ты у меня один таков, и ждет тебя иная стезя».

Потемкин сбрил бороду, снял рясу, надел офицерский мундир и, отбросив меланхолию, появился, как ни в чем не бывало, во дворце.

В1768 году Потемкин был пожалован в камергеры, но с самого начала войны с Турцией ушел волонтером в армию Румянцева и за пять лет войны был почти беспрерывно в боях. Он стал признанным кавалерийским военачальником, участвуя в сражениях при Хотине, при Фокшанах, при Браилове, под Журжой, при Рябой Могиле, при Ларге и Кагуле, в других походах и кампаниях. Он получил ордена Анны и Георгия 3-го класса и 33-х лет стал генерал-поручиком.

В январе 1774 года Екатерина вызвала его в Петербург, а в феврале он получил чин генерал-адъютанта. Последнее обстоятельство было более чем красноречивым свидетельством того, что в новый «случай» приходит новый фаворит и что песенка и Орлова, и Васильчикова – спета. Во дворце появился сильный, дерзкий, могучий и телом и душой, умный и волевой царедворец, генерал и администратор, который сразу же вошел во все важнейшие государственные дела, необычайно быстро продвигаясь по служебной лестнице.

Не успел Потемкин стать генерал-адъютантом, как тут же стал подполковником Преображенского полка, а следует заметить, что, как правило, в этом звании оказывались чаще всего генерал-фельдмаршалы, ибо традиционно его полковником был сам царь или царица. Что мог противопоставить «великому циклопу» кроткий и застенчивый Васильчиков?

Он, как мы уже знаем, оставил дворец, уехал в Москву и там узнал от хорошо осведомленных светских сплетников, что императрица уже давно больна любовным недугом к блистательному кавалерийскому генералу. Однако, хотя все это было истинной правдой, дело заключалось не только в любовном влечении. Екатерина угадала в Потемкине человека, на которого можно положиться в любом трудном и опасном деле, когда потребуются твердая воля, неукротимая энергия и абсолютная преданность делу.

Отставка Васильчикова лишь неосведомленным в любовных и государственных делах Екатерины могла показаться внезапной. На самом же деле Екатерина почти с самого начала этой связи тяготилась ею, о чем чистосердечно призналась новому предмету своей страсти, тогда еще потенциальному фавориту Григорию Александровичу Потемкину.

В письме к нему она откровенно исповедалась в своих прежних прегрешениях, открывшись, что мужа своего она не любила, а Сергея Васильевича Салтыкова приняла по необходимости продолжить династию, на чем настояла Елизавета Петровна. Совсем по-иному обстояло дело с Понятовским. «Сей был любезен и любим, – писала Екатерина, – от 1755 до 1761 года по тригодишной отлучке, то есть от 1758 и старательства князя Гр. Гр. (то есть Григория Григорьевича Орлова – В.Б.), которого паки добрые люди заставили приметить, переменили образ мысли».

Далее Екатерина призналась, что она любила Орлова и что не ее вина в том, что между ними произошел разрыв. «Сей бы век остался, – писала Екатерина, – есть ли б сам не скучал, я сие узнала… и, узнав уже доверки иметь не могу, мысль, которая жестоко меня мучила и заставила сделать из дешперации (лат. – безумства, отчаяния) выбор коя какой…».

Вот этот-то сделанный ею «выбор коя какой» – и не более того – и оказался В-сильчиковым.

«Во время пребывания Васильчикова в фаворе, – писала Екатерина, – и даже до нынешнего месяца я более грустила, нежели сказать могу, и никогда более, как тогда, когда другие люди бывают довольные и всякие приласканья во мне слезы принуждала, так что я думаю, что от рождения своего я столько не плакала, как сии полтора года; сначала я думала, что привыкну, но что далее, то – хуже, ибо с другой стороны (то есть со стороны Васильчикова. – В.Б.) месяцы по три дуться стали, и признаться надобно, что никогда довольнее не была, как когда осердится и в покое оставит, а ласка его мне плакать принуждала».

И наконец пришло избавление от капризного, обидчивого и давно уже немилого Васильчикова. «Потом приехал некто Богатырь. Сей Богатырь по заслугам своим и по всегдашней ласке прелестен был так, что, услыша о его приезде, уже говорить стали, что ему тут поселиться, а того не знали, что мы письмецом сюда призвали неприметно его, однако же с таким внутренним намерением, чтоб не вовсе слепо по приезде его поступать, но разбирать, есть в нем склонность, о которой мне Брюсша (П. А. Брюс, дочь фельдмаршала Румянцева, жена графа Брюса, ее ближайшая подруга. – В. Б.) сказывала, что давно многие подозревали, то есть та, которую я желаю, чтобы он имел».

И в заключение этого чистосердечного признания Екатерина писала: «Ну, Господин Богатырь, после сей исповеди могу ли я надеяться получить отпущение грехов своих; изволь видеть, что не пятнадцать (при дворе, перечисляя любовников императрицы, „знающие“ люди чаще всего говорили о пятнадцати ее бывших „галантах“), но третья доля из них» (т. е. пять. – В. Б.).

Первого – поневоле (то есть С. В. Салтыкова) да четвертого (т. е. Васильчикова) из дешперации, я думала на счет легкомыслия поставить никак не можно, о трех прочих, если точно разберешь, Бог видит, что не от распутства, к которому никакой склонности не имею, и если бы я в участь получила смолоду мужа, которого бы любить могла, я бы вечно к нему не переменилась; беда та, что сердце мое не хочет быть ни на час охотно без любви. Сказывают, такие пороки людские покрыть стараются, будто сие происходит от добросердечия, но статься может, что подобная диспозиция сердца более есть порок, нежели добродетель, но напрасно я к тебе сие пишу, ибо после того возлюбишь или не захочешь в армию ехать, боясь, чтобы я тебя позабыла, но, право, не думаю, чтоб такую глупость сделала, а если хочешь навек меня к себе привязать, то покажи мне столько ж дружбы, как и любви, а наипаче люби и говори правду».

Вместе с тем Екатерина в другом письме предостерегала Потемкина от недоброжелательства к братьям Орловым, которых она искренне почитала своими друзьями и всегдашними сторонниками: «Только одно прошу не делать – не вредить и не стараться вредить князю Орлову в моих мыслях, ибо сие почту за неблагодарность с твоей стороны: нет человека, которого он более мне хвалил, и более любил, и в прежнее время, и ныне до самого приезда твоего, как тебя. А если он свои пороки имеет, то не тебе, не мне их расценить и расславить.

Он тебя любит, и мне они друзья, и я с ними не расстанусь. Вот тебе – нравоученье – умен будешь – примешь. Не умно же будет противоречить сему, для того, что сущая правда».

Потемкин отлично все понял и в считанные месяцы сделал головокружительную карьеру.

10 июля 1774 года в связи с заключением очень выгодного для России Кючук-Кайнарджийского мира «за споспешествование к оному добрыми советами» он был возведен в графское достоинство, в октябре пожалован чином генерал-аншефа, а в ноябре стал кавалером ордена Андрея Первозванного. В эти же месяцы он получил «за храбрость и неутомимые труды» шпагу, усыпанную алмазами, а «в знак Монаршего благоволения» еще и украшенный бриллиантами портрет Екатерины для ношения на груди.

С мая 1774 года Потемкин был введен в члены Совета и оставался в его составе до смерти. Но не административные успехи и не придворная карьера определяли его положение при дворе. В 1774 году он был в глазах Екатерины «незакатным Солнцем», превратив ее в счастливую, любимую и любящую женщину, совершенно потерявшую из-за него голову.

Во многих письмах к Потемкину Екатерина называла его «дорогим и любимым супругом», «владыко и дорогой супруг».

Один из лучших знатоков этого периода Яков Барсков считал, что эти письма, а также рассказы осведомленных современников «дают повод решительно утверждать, что Потемкин был обвенчан с Екатериной. Уже один слух о том, что они были обвенчаны, создавал для Потемкина исключительное положение, особенно в первое время его „случая“, в нем действительно видели „владыку“, как называет его в письмах сама Екатерина, и оказывали царские почести при его поездках в подчиненные ему области или на театр военных действий. Как ни велико расстояние от брачного венца до царской короны, но по тем временам так же велико было расстояние, отделявшее случайного любовника царицы от ее мужа, которого она явно считала первым лицом в государстве после себя. Всем дальнейшим фаворитам она ставила в обязанность „поклоны“ Потемкину в письмах и, по ее собственному примеру, почтительное с ним обращение при дворе. Это был царь, только без титула и короны».

О браке Екатерины с Потемкиным существует по меньшей мере три рассказа. По словам издателя журнала «Русский архив» Петра Бартенева, племянница и любовница Потемкина графиня Александра Васильевна Браницкая, урожденная Энгельгардт, передала князю Михаилу Воронцову, что запись об этом браке хранилась в особой шкатулке, которую затем вместе с документом бросил в море по пути из Одессы в Крым граф Строганов, получивший строгий наказ сделать это от своей матери – урожденной графини Браницкой.

По словам князя Григория Голицына, Екатерина и Потемкин венчались у Самсония, что на Выборгской стороне, поздно вечером. Ее духовник был уже там в готовности, а сопровождала императрицу одна лишь камер-фрау Перекусихина. Венцы держали граф Самойлов – племянник Потемкина и Чертков.

Наконец, внук Екатерины и Григория Орлова, граф Алексей Бобринский, говорил, что брачная запись положена была в гроб его деда графа Самойлова, а вторая брачная запись, полученная Перекусихиной, должна была храниться у князя Петра Волконского и у Чертковых. По слухам, венчание происходило осенью 1774 или в середине января 1775 года перед отъездом двора в Москву. Лето 1775 года новобрачные проводили в Коломенском и в Царицыне. Казалось, что их отношения безоблачны, как их счастье, и прочны, как их любовь, но вскоре оказалось, что это совсем не так.

* * *

То, о чем будет рассказано ниже, до сих пор не получило какого-либо убедительного объяснения, поэтому сообщим конкретные факты, считающиеся бесспорными, а разъяснение или толкование произошедшего оставим на будущее: сегодня это – одно из маленьких белых пятен на карте российской истории.

Прошло всего несколько месяцев со дня венчания Екатерины и Потемкина, когда они, пожив в подмосковных селах, в середине лета 1775 года переехали в Москву, в дом князей Голицыных, что у Пречистенских ворот. С начала июля Москва жила ожиданием приезда победителя турок графа и фельдмаршала Румянцева. Однако Румянцев от триумфального въезда в город отказался и приехал к императрице к вечеру 8 июля в придворной карете, но без эскорта и без сопровождения, имея возле себя одного лишь дежурного офицера – тридцатисемилетнего полковника Петра Васильевича Завадовского, которого он взял с собою для ведения записей.

Екатерина встретила Румянцева на крыльце Голицынского дома и, обняв, расцеловала его. В эти же минуты она заметила и Завадовского, могучего, статного и исключительно красивого мужчину, который стоял, окаменев, ибо был поражен сердечностью встречи и простотой государыни, одетой в русский национальный костюм, очень шедший ей.

Заметив ласковый и заинтересованный взгляд императрицы, брошенный ею на Завадовского, фельдмаршал тут же представил красавца Екатерине, лестно о нем отозвавшись, как о человеке прекрасно образованном, трудолюбивом, честном и храбром.

Екатерина мгновенно пожаловала новому знакомцу бриллиантовый перстень с выгравированным по золоту собственным ее именем и тут же назначила его своим кабинет-секретарем.

10 июля начались необычайно пышные празднества по поводу заключения мира с Турцией, мало чем уступавшие коронационным торжествам: так же звенели колокола и гремели пушки, рекой лилось вино и ломились от яств столы, но в парадном шествии в Кремле Румянцев шел первым, а Екатерина и цесаревич Павел с женой Натальей Алексеевной шли следом.

Румянцеву к его титулу было добавлено прозвище «Задунайский», поднесены осыпанные алмазами фельдмаршальский жезл и шпага, крест и звезда ордена Андрея Первозванного, золотая медаль с его изображением и золотой лавровый венок. Были подарены 5 000 душ, 100 000 рублей, серебряный сервиз и картины для убранства дома. Царские почести были оказаны и матери фельдмаршала, семидесятисемилетней графине Марии Андреевне Румянцевой, в девичестве – графине Матвеевой. Она была посажена за стол с их Императорскими Высочествами, а сам фельдмаршал сидел за столом Екатерины. Старые придворные помнили историю двадцатилетней Матвеевой с Петром Великим и в этом приеме находили подтверждение тому, что Петр Румянцев – сын первого российского императора.

Дождь наград пролился на многих сподвижников победителя. Не был обойден и Завадовский, получивший сразу два чина – генерал-майора и генерал-адъютанта.

Екатерина пробыла в Москве до 7 декабря 1775 года, часто встречаясь с Румянцевым и ежедневно общаясь со своим новым кабинет-секретарем, который ведал ее личной канцелярией, доходами и расходами и в силу этого становился одним из самых приближенных к императрице людей, посвященных во многие ее дела и секреты.

По возвращении из Москвы в Петербург Завадовский стал не менее влиятельным царедворцем, чем Потемкин. Сановники высших классов начали искать у него протекции, набивались в друзья, демонстрируя Завадовскому нерасположение к их вчерашнему кумиру – Потемкину.

Потемкин же перед Екатериной стал играть роль обиженного и в апреле 1776 года попросился в Новгородскую губернию для инспектирования войск: он был вице-президентом Военной коллегии, и его просьба была небезосновательной. И все же Потемкин, вероятно, надеялся, что получит отказ, но последовало немедленное согласие, и Потемкину не оставалось ничего другого, как столь же немедленно уехать.

Не успел он скрыться из глаз, как Завадовский переехал во дворец, правда еще не занимая потемкинские апартаменты.

* * *

Недоброжелатели «одноглазого Циклопа» рано принялись ликовать, когда Потемкин был отодвинут в сторону Завадовским. Он не сдался, а стал искать способы и средства вернуть былое расположение Екатерины в полной мере. Прежде всего он решил во что бы то ни стало убрать Завадовского из апартаментов императрицы, даже если в этих комнатах окажется не он сам, а кто-нибудь другой, кого именно он, Потемкин, поставит на освободившееся место.

Таким человеком оказался георгиевский кавалер, герой-кавалерист, тридцатилетний красавец-серб Семен Гаврилович Зорич. Потемкин взял его к себе в адъютанты и почти сразу же представил к назначению командиром лейб-гусарского эскадрона и лейб-казачьих команд с одновременным производством в подполковники. Так как лейб-гусары и лейб-казаки были личной охраной императрицы, то назначению Зорича на должность их командира должно было предшествовать личное представление Екатерине.

26 мая 1777 года Потемкин устроил аудиенцию императрицы с потенциальным фаворитом – смуглым, изящным, кареглазым, затянутым в голубой гусарский мундир, – и сразу же понял, что выбор сделан верно: Екатерина показала это при первом свидании с Зоричем. Еще более убедился в этом Потемкин после того, как Завадовскому был предоставлен шестимесячный отпуск, а Зорич, став полковником, флигель-адъютантом и шефом лейб-гусарского эскадрона, поселился в апартаментах фаворитов, пройдя предварительную апробацию у доктора Роджерсона, графини Брюс и двух других пробир-фрейлин. (Далее, по мере появления новых фаворитов, мы не станем повторяться, ибо каждый из них проходил через те же самые ворота.)

Рассказывали, впрочем, и другое. Семен Гаврилович Зорич, рассорившись с командиром полка, в котором служил, поехал в Военную коллегию в Петербург проситься о переводе в другой полк. В первый же день в трактире он в пух и прах проигрался в карты, так что у него не осталось денег даже на обед. По счастью, он встретил на улице знакомого, который ехал в Царское Село к приятелю своему, гоф-фурьеру. Он взял Зорича с собой и хорошо угостил его, а точнее – напоил.

Выпивший Зорич пошел погулять в дворцовый сад, сел на скамью под липой и заснул. Вот тут-то и увидела его проходившая мимо Екатерина. Зорич приглянулся ей своей статью и ростом, и она велела камердинеру Зотову сесть рядом с офицером на скамью, дождаться, когда тот проснется, и пригласить гусара к ней на ужин.

Все так и произошло, и Зорич вошел в «случай».

Как бы то ни было, тридцатилетний полковник не был лишен романтичности, чему способствовала и его бурная, полная приключений жизнь. Пятнадцати лет он уже воевал с пруссаками в чине вахмистра в гусарском полку. Он храбро дрался, побывал в нескольких рукопашных схватках, получил три сабельных раны, попал в плен, но сумел бежать.

В 1764 году он воевал в Польше, в 1769—1770 – с турками в Бессарабии, прославившись на всю армию бесшабашной удалью, дерзостью, воинской удачливостью и немалым командирским талантом.

3 июля 1770 года отряд Зорича – тогда уже ротмистра – попал в окружение. Сам командир получил две раны копьем и одну саблей и был взят в плен. Четыре года просидел он в страшной султанской тюрьме – Семибашенном замке, потом еще год прожил в Константинополе, пока наконец по Кючук-Кайнарджийскому миру был разменен с другими пленными и вернулся в Россию. Здесь, получив орден Георгия четвертого класса, попал он на глаза Потемкину, и тот решил использовать Зорича в своих целях.

Через четыре месяца, в сентябре 1777 года, Зорич был уже генерал-майором, кавалером четырех иностранных орденов: шведских – Меча и Святого Серафима, и польских – Белого Орла и Святого Станислава. Он стал обладателем нескольких богатых поместий и целого большого местечка Шклова, купленного ему Екатериной за 450 тысяч рублей у князя Чарторыйского.

Эти поместья и Шклов перешли к России в результате первого раздела Речи Посполитой, совершенного русскими, пруссаками и австрийцами в 1772 году.

Зорич стал одним из богатейших вельмож и землевладельцев, однако ни земли, ни чины, ни ордена, ни богатства не прибавили Зоричу того, чего ему недоставало, а именно – ума, и из-за этого недостатка красавец-гусар решил, что он сможет свалить своего патрона и благодетеля – Потемкина, но, как говорится, не по себе выбрал Зорич древо, и его интрига, как мы узнаем чуть позже, закончилась для него конфузией.

…В декабре 1777 года Екатерине шел сорок восьмой год, и по меркам того времени она была уже далеко не молодой женщиной. И как раз в это время при дворе начала созревать еще одна интрига – новоявленный фаворит императрицы, не отметивший еще первой годовщины своего «случая», Семен Гаврилович Зорич, решился учинить афронт несокрушимому сопернику Григорию Александровичу Потемкину.

Пребывая вместе с ним и Екатериной в Царском Селе, он затеял ссору и даже вызвал Потемкина на дуэль, но вместо поединка отправился за границу, куда его мгновенно выслала Екатерина. А по возвращении осенью 1778 года ему велено было отправляться в Шклов.

Зорич поселился в старом замке польских графов Ходкевичей, отделав его с необычайной пышностью и устроив в своем доме беспрерывный праздник. Балы сменялись маскарадами, пиры – охотой, над замком чуть ли не каждую ночь горели фейерверки, по три-четыре раза в неделю устраивались спектакли, а в парке и садах вертелись карусели, устраивались катания на тройках, народные гуляния и бесконечные приемы гостей.

Дважды Зорича навещала Екатерина, когда весной 1780 года приезжала в Могилев, и была встречена экс-фаворитом с необычайной торжественностью и роскошью.

Чтобы завершить и эту сюжетную линию и более к Зоричу не возвращаться, скажем, что его дальнейшая жизнь сложилась не лучшим образом.

Зорич был азартным карточным игроком, причем имел нелестную репутацию шулера. К его грандиозным проигрышам вскоре примешалась и афера с изготовлением фальшивых ассигнаций, которые печатали гости Зорича – польские графы Аннибал и Марк Зановичи.

Расследование скандальной истории было поручено Потемкину. Он приехал в Шклов, арестовал обоих сиятельных братьев, а Зорича уволил в отставку.

Лишь после смерти Екатерины, в январе 1797 года, Павел вернул Зорича в армию, но уже в сентябре за растрату казенных денег снова его уволил, на сей раз окончательно.

И все же и Зорич оставил по себе добрую память. 24 ноября 1778 года – в день именин Екатерины – он основал на собственные деньги Шкловское благородное училище для мальчиков-дворян, готовившихся стать офицерами. В училище занималось до трехсот кадетов.

29 мая 1799 года здание училища сгорело, и это так сильно подействовало на Зорича, что он слег и 6 ноября того же года умер.

На следующий год занятия возобновились, но уже в Гродно, а затем после длительных скитаний по разным городам России в 1824 году училище обосновалось в Москве под именем Московского кадетского корпуса, в конце концов получив название «Первый Московский Императрицы Екатерины Второй кадетский корпус». Так и здесь восторжествовала справедливость: учрежденный в ее честь и в день ее именин корпус все же получил и ее имя.

* * *

А на месте отставленного Зорича появился еще один избранник – двадцатичетырехлетний кирасирский капитан Иван Николаевич Римский-Корсаков. Он оказался первым в конкурсе претендентов на должность фаворита, победив еще двух офицеров – немца Бергмана и побочного сына графа Воронцова – Ронцова.

У русских аристократов существовал обычай давать своим внебрачным, но признаваемым ими сыновьям так называемые «усеченные» фамилии, в которых отсутствовал первый слог родовой фамилии. Так, сын князя Трубецкого носил фамилию Бецкой – о нем упоминалось здесь как о мнимом отце Екатерины II. Сын князя Репнина назывался Пнин, Воронцова – Ронцов, Елагина – Агин, Голицына – Лицын, Румянцева – Умянцов.

Все трое были представлены Екатерине Потемкиным, и она остановила свой выбор на Корсакове.

Гельбиг рассказывает, что Екатерина вышла в приемную, когда там стояли ожидавшие аудиенции и Бергман, и Ронцов, и Корсаков. Каждый из них держал букет цветов, и императрица милостиво беседовала сначала с Бергманом, потом с Ронцовым и наконец с Корсаковым. Необыкновенная красота и изящество последнего сделали его единственным претендентом.

Екатерина милостиво улыбнулась всем, но с букетом цветов к Потемкину отправила Римского-Корсакова. Потемкин все понял, и выбор был им утвержден. Потрясенная красотой нового фаворита, Екатерина писала барону Гримму, считавшему этот новый альянс обычной прихотью: «Прихоть? Знаете ли Вы, что это выражение совершенно не подходит в данном случае, когда говорят о Пирре, царе Эпирском (таким было прозвище Корсакова. – В. Б.), об этом предмете соблазна всех художников и отчаяния всех скульпторов. Восхищение, энтузиазм, а не прихоть возбуждают подобные образцовые творения природы! Произведения рук человеческих падают и разбиваются, как идолы, перед этим перлом создания Творца, образом и подобием Великого (то есть Бога. – В. Б.)! Никогда Пирр не делал ни одного неблагородного или неграциозного жеста или движения. Он ослепителен, как Солнце, и, как оно, разливает свой блеск вокруг себя. Но все это в общем не изнеженность, а, напротив, мужество, и он таков, каким бы Вы хотели, чтобы он был. Одним словом, это – Пирр, царь Эпирский. Все в нем гармонично, нет ничего выделяющегося. Это – совокупность всего, что ни на есть драгоценного и прекрасного в природе; искусство – ничто в сравнении с ним; манерность от него за тысячу верст».

Новый фаворит вел происхождение от старинного аристократического польско-литовско-чешского рода Корсаков, старший в котором – Сигизмунд Корсак – выехал на службу в Московское княжество к Великому князю Василию Дмитриевичу – сыну Дмитрия Донского, в конце XIV столетия. Так как потом род Корсака часто путали с дворянским родом Корсаковых, то потомки Сигизмунда в мае 1677 года добились от царя Федора Алексеевича признания за ними двойной фамилии Корсаковых-Римских, так как их родоначальник был подданным римского императора. Так в конце XVII века возникла новая русская дворянская фамилия – Римские-Корсаковы.

Через день после победы в конкурсе фаворитов в Царском Селе появился новый флигель-адъютант, вскоре ставший прапорщиком кавалергардов, что соответствовало генерал-майору по армии, затем – камергером и вскоре генерал-адъютантом. Обладая удивительно красивой внешностью, Иван Николаевич имел к тому же прекрасный голос и очень хорошо играл на скрипке. Однако Екатерине всего этого оказалось недостаточно, ибо, кроме приятного голоса и великолепной внешности, она ценила еще и хороший ум, и прочное постоянство, а этого-то как раз у Римского-Корсакова не было. Как-то, разговаривая с одним из братьев Орловых, Екатерина сказала, что Иван Николаевич поет, как соловей. На что Орлов возразил ей:

– Это правда, но ведь соловьи поют только до Петрова дня.

Тонкое замечание Орлова оказалось пророческим – фаворит продержался около двух лет и был отставлен от двора в октябре 1779 года.

Что же касается ума и образованности Корсакова, то лучше всего об этом свидетельствует такой случай: когда Екатерина подарила Корсакову особняк на Дворцовой набережной, купленный ею у Васильчикова, то новый хозяин решил завести у себя хорошую библиотеку, подражая просвещенным аристократам и императрице. Выбрав для библиотеки большой зал, Корсаков пригласил известного книготорговца и велел ему привезти книги.

– Извольте же дать мне список тех книг, кои вы желаете, чтобы я привез вам, – сказал книготорговец.

На что фаворит ответил:

– Об этом я не забочусь – это ваше дело. Скажу только, что внизу должны стоять большие книги, а чем выше, тем они должны быть меньше, точно так, как у государыни.

При таком уме Корсаков рискнул интриговать против Потемкина, но Циклоп буквально в одночасье прихлопнул его, убив к тому же сразу двух зайцев.

Непримиримым врагом и соперником Потемкина был фельдмаршал Румянцев, чья сестра, графиня Брюс, являлась, как мы знаем, самой доверенной конфиденткой Екатерины. Неосторожный и влюбчивый Корсаков начал волочиться за графиней, о чем тотчас же донесли Потемкину, и тому не стоило труда создать ситуацию, пагубную для их обоих. Как только Екатерина узнала об этой связи, она тут же отправила неверную подругу в Москву, а Корсакова оставила в Петербурге из-за болезни, которая, кстати сказать, была мнимой.

Не прошло и месяца, как в Петербурге появились только что приехавшие из Парижа сорокашестилетний граф Строганов и его юная жена Екатерина Петровна, урожденная княжна Трубецкая. Корсаков тут же увлекся молодой и красивой женщиной и вскоре уехал из Петербурга в Москву, понимая, что терпение императрицы небеспредельно.

Следом за ним, к удивлению многих, уехала в Москву и графиня Строганова, где у ее обманутого мужа был роскошный дом, который великодушный супруг подарил ей. А кроме того, граф предоставил ей богатую подмосковную усадьбу Братцево и пожизненное денежное содержание. Когда же – через двадцать лет после всего случившегося – император Павел сослал Корсакова в Саратов, графиня Екатерина Петровна поехала за ним и туда.

По свидетельству князя Ивана Долгорукова, Екатерина Петровна была «женщина характера высокого и отменно любезная. Беседа ее имела что-то особо заманчивое, одарена прелестями природы, умна, мила, приятна. Любила театр, искусство, поэзию, художество… Была очень живого характера».

Так что двадцатипятилетнему Ивану Николаевичу было на что менять пятидесятилетнюю императрицу, да и у супругов Строгановых разница в возрасте была столь же значительной.

И потому, надо полагать, ни Римский-Корсаков, ни Строганова не сожалели о содеянном, тем более что Екатерина оставила своему бывшему фавориту дом на Дворцовой набережной и множество драгоценностей, оцениваемых в 400 тысяч рублей.

Завершая этот сюжет, добавим, что невенчаная жена его умерла около 1815 года, оставив Римскому-Корсакову сына и двух дочерей. Сам же Иван Николаевич скончался 16 февраля 1831 года семидесяти семи лет.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.