Скажи мне, джинн…

Скажи мне, джинн…

Сколько ни тверди о «колониальной» сущности прихода России в Среднюю Азию (что, как ни крути, правда, особенно, с конца 80 годов XIX века), факт остается фактом: для местного населения, вернее, его детей и внуков, событие это было благом. Даже не говоря о прекращении бесконечных войн, ликвидации «баранты» (набегов) и работорговли, и даже не говоря, что регион, замкнутый в себе и не имеющий реальных возможностей выйти из замкнутого круга, по которому он бродил после «обрыва» в конце XVI века Великого шелкового пути, вырвался из тухлой изоляции. Это азбука. Русские принесли возможность прогресса. Сельское хозяйство перестало быть натуральным, появились фабрики и заводы, железные дороги, телеграф, библиотеки, в конце концов.

И все это, открывая «туземцам» дверь в европейскую культуру, давало толчок появлению национальной, будь она неладна, интеллигенции, в том числе и будущих борцов за «самостийность». Той самой, которая, – в нынешнем поколении, то есть в лице праправнуков, – лопочет о «колониальном гнете». В ответ скажу одно. Появись вдруг некий джинн и предложи сказочникам, бичующим злую Россию, «растоптавшую самобытность древних народов», вернуть все к истокам, сделав так, чтобы Россия не пришла вовсе, и все оставалось «самобытно», – мне крайне интересен было бы выслушать ответ нынешних элит Бухары, Хивы и Коканда.

Впрочем, не суть. Куда интереснее на сей счет мнение лорда Керзона, в симпатиях к чужим империям отродясь не замеченного. «Россия, – констатировал он, – бесспорно, обладает замечательным даром добиваться верности и даже дружбы тех, кого она подчинила силой. Русский братается в полном смысле слова. Он не уклоняется от социального и семейного общения с чуждыми и низшими расами. Его непобедимая беззаботность облегчает ему позицию невмешательства в чужие дела. Терпимость, с которой он смотрит на религиозные обряды, общественные обычаи и местные предрассудки своих азиатских собратьев, в меньшей степени итог дипломатического расчета, нежели плод врожденной беспечности». И это, – при всем том, что, выслушав мнение англичанина, обычно следует поступать наоборот, – чистая правда.

Безусловно, многое в «жестких системах» зависит от личности. В Туркестане личность была. Располагая совершенно уникальным правом «применяясь к указанным в проекте основаниям, принимать все те меры, какие будут им признаны полезными для устройства края», имея обширные планы и будучи невероятно талантливым администратором, первый генерал-губернатор края смотрел далеко и понимал многое. Не будучи ангелом во плоти («Кауфман, – отмечал Милютин, – был падок на внешние почести, хотел разыгрывать роль царька»), Константин Петрович тем не менее нижним чутьем ловил ветер, часто даже, по оценке хорошо его знавшего Антона Остроумова, «предупреждая высшую правительственную власть, которой оставалось только соглашаться с его распоряжениями и утверждать их в законодательном порядке». Тем паче что имелись в его руках и рычаги: поскольку Туркестан «пребывал в ведомстве» не МВД, а военных, военные, – исходя из принципа «нераздельности военной и административной власти и соединения ее в одних руках», – и рулили. По всем направлениям, включая суд. В итоге, как отмечали гости края, «генерал-губернатор олицетворял власть единую и сильную, входившую во все интересы текущей жизни и потому хорошо понятную туземцам, десятки веков жившим в принципах автократического правления».

Сам Кауфман, однако, полагая, что систему нужно шлифовать, еще в 1873-м представил Петербургу новый проект, «проникнутый идеей усиления власти». Увы, документ завис, и Константин Петрович, скончавшийся 4 мая 1882 года, увидеть реализацию своих планов не успел. А планы были широки. Не стану растекаться мыслию по древу, но Туркестан в итоге стал своеобразной лабораторией реформирования сверху всей Империи, где вертикаль и параллель работали в почти идеальном, – насколько это вообще возможно, – балансе. Исследователи отмечают, что «фактически в генерал-губернаторстве сформировалась т. н. «военно-народная» система управления, много более демократичная, чем обычная административная система на остальной территории империи». С подачи генерал-губернаторской канцелярии открывались школы, больницы, театры и прочие цветы цивилизации, вплоть до городского самоуправления (правда, только в Ташкенте, где русского населения, как считалось, достаточно, чтобы новация не вызвала бунта). Причем – это оговаривалось особо, – «равно доступно следует быть как русским обывателям, так и туземным, проявляющим желание пользоваться их благами».