Глава XV ВОЗВРАЩЕНИЕ НА ПЕРИФЕРИЮ
Глава XV ВОЗВРАЩЕНИЕ НА ПЕРИФЕРИЮ
В 1990-е годы российские журналисты и политики любили напоминать, что страна богата, поскольку в ее недрах находится почти вся таблица Менделеева. Однако это богатство минеральных запасов отнюдь не было известно и тем более доступно в более ранние периоды отечественной истории. Эти запасы были разведаны и разработаны именно в период советской индустриализации. Официальные российские источники признают, что «после распада СССР на разведку новых месторождений в нашей стране не было отправлено ни одной (!) геологической экспедиции» [777]. Таким образом, даже эксплуатация природных ресурсов России, ставшая основой постсоветской «открытой экономики», стала возможна благодаря усилиям предшествующей эпохи.
Десятилетие реформ, начавшееся с распадом Советского Союза и приходом к власти Бориса Ельцина, а завершившееся президентством Владимира Путина, оказалось временем беспрецедентного в мирное время спада производства. Промышленное производство и валовой внутренний продукт сократились более чем наполовину. Это существенно превзошло потери, понесенные экономикой России в результате потрясений Первой мировой войны и революции и даже ущерба, нанесенного Второй мировой войной [778].
Однако это не был просто спад производства. На фоне разрушения промышленности и падения жизненного уровня происходило перераспределение собственности и радикальное изменение экономической структуры. К середине 1990-х годов Россия уже радикально отличалась от Советского Союза. Внутренний рынок, подорванный обнищанием населения и нехваткой средств у предприятий, резко сократился. Соответственно еще больше возросло значение внешнего рынка, на который страна по-прежнему выходила главным образом как поставщик топлива и других видов сырья. Стремительно вырос внешний долг, но в отличие от советского времени он дополнился вывозом капитала, который превратился в любимый спорт новых хозяев российских предприятий.
Экономика была приватизирована почти полностью. Предприятия и недра страны ушли за бесценок (примерно по цене, составлявшей не более 1,5% от цен мирового рынка). Объясняя это «отец российской приватизации» Анатолий Чубайс писал: «Предприятие стоит столько, сколько за него готовы заплатить потенциальные покупатели в конкретный исторический момент. Это главная проблема, которую у нас многие не понимали и не понимают до сих пор» [779]. Авторы программы либеральных реформ скромно умолчали о том, что и продукция предприятий, и их технологии имели спрос на мировом рынке, где стоили совершенно других денег. Именно из этого исходили новые собственники, захватывая наиболее лакомые куски отечественной экономики. Неудивительно, что капитализация значительной части кампаний за несколько лет после раздела собственности увеличилась в 80-100 раз – на фоне отсутствия новых инвестиций, снижающейся производительности труда и износа оборудования. Нередки были случаи, когда от реализации за границей одной лишь партии готовой продукции, лежавшей на складе к моменту приватизации, новые хозяева с лихвой возмещали все расходы по приобретению компании (включая взятки чиновникам). Даже продажа оборудования на металлолом позволяла полностью окупить все издержки приватизации и получить немалую прибыль.
Результатом такой политики стало возникновение узкого слоя самодовольных богатеев, получивших, с легкой руки журналистов, прозвание «новых русских». Параллельно возник и новый средний класс, вполне достойно оплачиваемый, но малочисленный и сосредоточенный почти исключительно в двух столичных городах.
И все же к концу 1990-х годов экономика России сделалась капиталистической лишь отчасти. В ней сохранялись черты «советского корпоративизма», работники во многих случаях зависели от своего предприятия в большей степени, чем от рынка труда, бюрократия оставалась самодостаточной силой, способной в случае необходимости испортить жизнь даже самым богатым гражданам, а собственность, незаконно захваченная, не могла быть и эффективно защищена законом [780].
С точки зрения либеральных идеологов, именно эта «недоделанность», «незавершенность» нового русского капитализма была причиной всех проблем. Однако попытки «доделать» и «завершить» реформу, предпринимавшиеся с поразительным упорством на протяжении десяти лет, либо проваливались, либо усугубляли те самые проблемы, которые предполагалось решить. Российское общество рубежа XX и XXI веков, при всех своих постсоветских особенностях, приобрело вполне типичные черты периферийного капитализма и жило по его логике. Зависимое положение работника, нищенская заработная плата и слабый внутренний рынок оказались конкурентными преимуществами для сырьевых монополий, работавших на мировой рынок. Финансовые проблемы страны стали неотделимы от процессов, происходящих в глобальной экономике. Коррупция оказалась естественной реакцией государственного аппарата на социальное расслоение.
Сходство России со странами «третьего мира» усиливалось по мере проведения структурных реформ, осуществлявшихся по рецептам Международного Валютного Фонда. В начале 1990-х годов миросистема перестраивается под эгидой единственной сохранившейся сверхдержавы – США. Новая экономическая программа явственно выражает интересы укрепившегося в новых условиях финансового капитала и транснациональных корпораций. Ее идеологическим обоснованием стал неолиберализм, провозглашающий возврат к ценностям свободного рынка, доминировавшим в Англии конца XVIII века. Ее политической формулой делается «Вашингтонский консенсус», поддержанный с большим или меньшим энтузиазмом почти всеми мировыми элитами, и Россия сыграла в этом не последнюю роль.
Социальная формула «Вашингтонского консенсуса» – консолидация правящего класса на транснациональном уровне под руководством Соединенных Штатов. Экономическая программа предусматривала для всех один и тот же набор мер – приватизация, дерегулирование, либерализация цен и свобода вывоза капитала. Эти рецепты предлагалась западными экспертами с одинаковым рвением в любой стране, от Зимбабве до России. Неолиберальная реформа не принесла процветания жителям Африки или Латинской Америки, но Россию, безусловно, сделала более похожей на Зимбабве.
Российская экономика теперь была полностью вписана в миросистему, включена в глобальное разделение труда, отвечавшее интересам транснациональных корпораций, господствовавших в новом, изменившемся после краха СССР, мире. Мечта реформаторов об интеграции страны в мировую экономику и глобальное сообщество была реализована. Россия вновь стала источником сырья и финансовых ресурсов для Запада.
ВНЕШНИЙ ДОЛГ
На протяжении 1990-х годов обслуживание внешнего долга превратилось в важнейший приоритет правительства. Соответственно, МВФ и Всемирный банк стали главными партнерами и консультантами новой власти [781].
Вице-премьер Егор Гайдар, отвечавший в окружении Ельцина за экономическую реформу, не скрывал, что его программа полностью соответствовала рекомендациям западных экспертов. Первым документом, формулировавшим приоритеты экономической политики новой России, стал «Меморандум» 27 февраля 1992 года, адресованный не собственно населению, а руководству МВФ в Вашингтоне. Американские исследователи отмечают, что таким образом «российское правительство признавало решающую роль Запада в планировании реформы. Сформулированный Западом подход господствовал в Кремле» [782].
Формальным основанием для такого поведения правительства было катастрофическое состояние финансов и неспособность выплатить внешний долг. Однако сотрудничество с МВФ не принесло ожидаемого быстрого облегчения. В книге «Трагедия российских реформ» («The Tragedy of Russian Reforms») Питер Реддавей и Дмитрий Глинский пишут: «Приоритетом Гайдара было получение западной финансовой поддержки, а не одобрения в собственной стране. Но и с этой задачей он в полной мере не справился, поскольку в начале 1992 года Россия получила от МВФ список условий, которые предстояло выполнять, но, по крайней мере, на первых порах, никаких денег взамен» [783].
Сколь бы острой ни была нужда правительства в деньгах, альянс Ельцина и Гайдара с МВФ обеспечивал решение еще одной, может быть, стратегически гораздо более важной задачи. Сотрудничество с Западом и выполнение его требований (кондиций) было необходимым условием присоединения меняющейся российской элиты к мировому правящему классу. Проведение приватизации было вовсе не результатом давления МВФ или Всемирного банка. Российское начальство само стремилось к захвату собственности и не нуждалось для этого в подсказках из-за океана. Однако сотрудничество с западными финансовыми институтами было необходимым условием того, что собственность, захваченная в ходе начавшейся в 1991-1994 годах вакханалии разграбления народного достояния, будет признана законной, а ее обладатели респектабельными.
С помощью МВФ эта задача была решена в значительной мере, но, как показал последующий опыт, не полностью. Как только режим Ельцина зашатался и возникла угроза его падения, в западной прессе замелькали сообщения о российской коррупции, начались попытки привлечения к уголовной ответственности в Европе и США московских деятелей, участвовавших в отмывании денег (вершиной этого был арест в США Павла Бородина, бывшего главы президентской администрации Ельцина). Однако накал страстей на Западе стих после того, как в России воцарился президент Путин и политическая ситуация вновь приобрела видимость устойчивости.
Тем самым российские элиты получили урок, который был давно известен элитам «третьего мира»: их статус в глобальном сообществе зависит не только от количества награбленной собственности, но и от способности эффективно контролировать свою страну, поддерживая ее участие в миросистеме.
Что касается внешнего долга, то вмешательство МВФ отнюдь не принесло спасения. Как и в других «периферийных» странах, внешний долг превратился для России в долгосрочную структурную проблему. По данным заместителя министра финансов Сергея Колотухина, внешний долг России на 1 октября 2002 года достиг 120,1 млрд. долларов [784].
К середине 2000-х годов ситуация заметно улучшилась, но причиной тому был не успех мер по реструктурированию долгов, а выгодная для отечественной экономики конъюнктура мирового рынка.
ТОПЛИВНАЯ ЭКОНОМИКА И ВЫВОЗ КАПИТАЛА
К концу 1990-х годов нефтегазовый комплекс обеспечивал примерно 20% валового внутреннего продукта, около 45% экспорта и 60% валютных поступлений страны [785]. Топливная промышленность оставалась и главным кредитором остальных секторов экономики. В условиях роста мировых цен на топливо, происходившего в начале 2000-х годов удельный вес «топливно-экспортной экономики» в России даже усилился. К этому времени доходы от добычи нефти в стране оценивались экспертами «75-89 млрд. долл. в год, из которых лишь менее одной четверти приходится на вклад труда и капитала. Остальное – природная рента, перераспределяющаяся в пользу капитала: государству, хотя оно и владеет источником ренты, достается менее 30-35 процентов» [786].
На протяжении всего периода неолиберальных преобразований российская экономика, и без того достаточно запущенная, страдала от хронического недостатка инвестиций. Оборудование изнашивалось и не заменялось. Инфраструктура выходила из строя. Переподготовка кадров не велась. Даже нефтяная промышленность не получала капиталовложений в достаточном для развития количестве. Ситуация лишь немного улучшилась после возобновления экономического роста в 1999 году.
Эксплуатация природных богатств страны сопровождалась массовым вывозом капитала, что вполне типично для периферийного капитализма. На протяжении 1990-х годов средства в промышленность и инфраструктуру почти не инвестировались. Модернизация затрагивала лишь те части инфраструктуры, которые были необходимы для интеграции страны в мировую экономику.
Разумеется, определенные средства в экономику вкладывались, и технологическая модернизация продолжалась. Но и здесь видно, насколько развитие отечественного капитализма носило периферийный характер. К 2000 году число международных каналов связи на базе цифровых технологий увеличилось по сравнению с советским временем в 48 раз, тогда как число внутренних междугородних каналов выросло всего в 2,6 раза [787]. «Таким образом, – заключает политолог Алла Глинчикова, – внешняя информационная интеграция по темпам и масштабам своего развития более чем в 18 раз опережает внутреннюю» [788]. Заметим, что происходило это в стране, которая и в советское время страдала от недостатка телефонизации. К 1998 году в России на одну телефонную линию приходилось 6 человек, тогда как в США- 1,5. Общее количество российских телефонных линий чуть превышало 25 миллионов, тогда как в Америке их имелось 182 миллиона. Легко догадаться, что в такой ситуации и развитие Интернета оказывалось привилегией столичных городов и социальных слоев, так или иначе вовлеченных в мировую экономику либо причастных к распределению власти и собственности.
Заработная плата также оказалась качественно разной в зависимости от того, связан был работник с экспортным сектором или нет. В советское время можно было говорить о таких вещах, как «средняя зарплата по промышленности». В новой России подобные категории потеряли всякий смысл. Средняя зарплата работника газовой промышленности в конце 1990-х годов составляла 392% от средней по стране, в цветной металлургии – 192%, в науке – 82%, в легкой промышленности – 51%, в сельском хозяйстве – 46% [789]. В свою очередь, ученые разделились на узкую группу получателей западных грантов и нищающее большинство исследователей, чьи работы не представляли интереса для западных институтов (либо они не имели связей с потенциальными спонсорами). На фоне отдельных «звезд», которые благодаря известности на Западе сумели обеспечить себе вполне благополучное существование и условия работы, еще более катастрофическим выглядел упадок научно- исследовательских институтов, выживавших за счет сдачи в аренду собственных помещений. Даже если значительная часть подобных структур была изначально неэффективна и нуждалась в реорганизации, их упадок болезненно ударил по всей системе подготовки научных кадров, ибо замены им не было. Выпускники университетов либо искали работу за границей, либо устраивались в более или менее благополучные компании, независимо от полученной специальности.
Точно так же, как социальное расслоение, обострилось и неравенство между регионами. Наиболее процветающие по доходам населения в десять раз обгоняли отстающих. Несложно догадаться, что к числу процветающих зон относились столичные города, а также области, где сосредоточено было экспортное производство [790].
В остальных секторах царило глубочайшее запустение. Оборудование изнашивалось, здания ветшали, жилищно-коммунальное хозяйство приходило в упадок. Не затрачивались деньги и на переподготовку кадров в промышленности. Когда к концу десятилетия наметился поворот к промышленному росту, предприятия обнаружили, что у них почти нет молодых работников с достаточным уровнем подготовки. В целом, научные и промышленные коллективы старели.
Дефицит инвестиций, однако, отнюдь не был вызван нехваткой средств. О том, что денег в стране было достаточно, свидетельствуют масштабы экспорта капитала за рубеж новыми отечественными собственниками и филиалами иностранных компаний. Оценивая отток капиталов за границу, А. Колганов пишет: «Этот отток многократно превышает все иностранные инвестиции и займы, полученные Россией за период реформ. В 90-х годах этот отток оценивался специалистами в 1,0-2,0 млрд. долларов ежемесячно, а суммарный нелегальный вывоз капитала за рубеж различные эксперты оценивают в 150-250 млрд. долларов. В период экономического роста 1999-2000 гг. утечка капитала даже несколько возросла» [791].
Эксперты оценивают масштаб бегства капиталов из России во второй половине 1990-х годов как величину порядка 30% экспорта, верхняя граница оценивается в 20-25 млрд. долларов в год. Вопреки распространенным в прессе представлениям даже капитал, вывозившийся из страны нелегально, преимущественно не имел криминального происхождения. Другое дело, что его собственники уклонялись от российских налогов. Вывозимые из России средства представляли собой «недорогой источник капитала для мировой экономики» [792]. Значительная доля «иностранных» инвестиций в России рубежа XX и XXI веков также представляла собой возвращение части «убежавшего» капитала. Именно поэтому значительная часть средств приходила с Кипра, облюбованного российскими бизнесменами в качестве оффшорной зоны. Как отмечают эксперты, «такой капитал не приносит, видимо, значительного управленческого или научно-технического опыта в Россию. Фактически это лишь способ кредитования российских предприятий из-за рубежа (при слабости банковской системы) или закрепления контроля над российскими предприятиями его фактическими владельцами» [793].
По мнению большинства экспертов, колебания политического климата в стране и финансовый крах 1998 года не оказали видимого воздействия на вывоз капитала из России. Вообще утечка капитала отнюдь не была результатом неблагоприятных экономических условий. Как раз наоборот, в 2000 году, когда российская экономика достигла рекордных для постсоветского периода темпов роста, пропорционально увеличился и вывоз капитала.
После финансового краха 1998 года, когда рост экономики возобновился, экспортеры топлива, а позднее и металла стали получать огромную выручку, но вплоть до 2002 года это мало влияло на инвестиционный климат в стране. Разумеется, некоторое подобие «инвестиционного подъема» наблюдалось, но вывоз капитала не прекратился. Отечественные корпорации предпочитали использовать оставшиеся им с советских времен производственные мощности, а не создавать новые. «Даже наиболее консолидированные из них, такие, как «Газпром» или нефтяные кланы, – пишет Колганов, – очень вяло осуществляют производственные инвестиции. Экономический рост 1999-2000 гг., сопровождавшийся и значительным ростом инвестиций в нефтегазовой отрасли, не обеспечил даже компенсацию недоинвестирования в предшествующий период» [794].
Колганов делает отсюда вывод об отсутствии у олигархии интереса к серьезной модернизации отечественной экономики. Однако дело было не только в олигархии. До тех пор, пока сохранялась сложившаяся в 1990-е годы модель интеграции России в миросистему, любая серьезная попытка модернизации обречена столкнуться с непреодолимыми препятствиями.
Как и другие периферийные страны, Россия начала с 1990-х годов обслуживать международный процесс накопления, перераспределяя средства в пользу центра. По данным Министерства внутренних дел вывоз капитала из России в 2000 году составил около 11 млрд. 523 млн. долларов, причем до 80% этих средств были направлены в США. В то время как объем иностранных инвестиций в отечественную экономику составил 7 млрд. 888 млн. долларов. Причем большинство иностранных инвестиций поступило из оффшорных зон [795].
ДЕИНДУСТРИАЛИЗАЦИЯ
Как заметил Михаил Делягин, экономический советник правительств Евгения Примакова и Михаила Касьянова, «сырьевая ориентация в долгосрочной перспективе звучит не диагнозом, а приговором» [796]. Такая система «бесперспективна из-за «врожденной» нестабильности сырьевых рынков, которые, в отличие от рынков товаров с высокой степенью обработки, не контролируются продавцом и в целом дестабилизируют его» [797]. Выход Делягин предлагал искать на путях развития высоких технологий и модернизации промышленности, обслуживающей внутренний рынок. Однако сырьевая ориентация была для российских элит к началу 2000-х годов уже не просто экономической политикой, а основой их существования и способом их интеграции в мировую систему. Соответственно, решить проблему было невозможно, не затронув ключевых интересов отечественной олигархии и не вступая в конфликт с неолиберальным миропорядком (а то и с капитализмом) в целом. Попытки стимулировать промышленность с помощью государственного регулирования, повышения покупательной способности населения и инвестиционных программ, предпринятые правительством Евгения Примакова в 1998-1999 годах, принесли явственные и быстрые результаты. Но, увы, именно эти меры вызвали дружное осуждение западных «экспертов по России» и отчаянное сопротивление олигархов, обернувшись политическим поражением кабинета. Просуществовав всего 8 месяцев, правительство Примакова вынуждено было уйти, оставив после себя светлые воспоминания и недоделанную работу.
В 1990-е годы в России и других постсоветских республиках не просто закрывались предприятия, а миллионы людей, ранее работавшие в промышленности, вынуждены были искать себе новые места – мелких торговцев, охранников, прислуги у «новых русских» и т.д. Резкий переход к открытой экономике означал, что советские производители, привыкшие к совершенно другим условиям, оказались беспомощны перед лицом мирового рынка. Погибали целые отрасли экономики. Реформаторы оправдывались, напоминая, что многие из рухнувших предприятий производили некачественную продукцию и были неэффективны. Что, разумеется, верно. Однако показательно, что творцы экономических реформ вместо того, чтобы создать этим предприятиям стимулы для более эффективной работы, создали условия, при которых не выживали даже сильнейшие. На рубеже 1980-х и 1990-х годов эксперты Международного валютного фонда, предрекавшие неизбежный спад советской промышленности в условиях «структурной перестройки», пророчили успешное развитие сельского хозяйства. На практике сельское хозяйство перенесло не менее тяжелый спад, нежели промышленность. В 1998 году производство в этом сектора экономики составило лишь 43,4% к уровню 1990 года [798].
Итоги «десяти лет российских реформ» лучше всего иллюстрируются данными о валовом внутреннем продукте (ВВП). По этому показателю позиции России в мировой экономике оказались к началу XXI века не только хуже, чем в советское время, но даже хуже, чем в 1913 году. Были утрачены не только многие завоевания послереволюционного периода, но и то, что было достигнуто при Витте и Столыпине.
Доля России в мировом ВВП:
1 - СССР/Россия без Польши и Финляндии;
2 - Россия в границах РФ;
1913 1960 1980 2000
1: 9,07 14,47 11,71 3,8
2: 6,8 8,94 7,08 2,1
Источник: Мировая экономика. Глобальные тенденции за 100 лет. М.: Юрист, 2003. С. 509-510.
Деиндустриализация в республиках бывшего Советского Союза качественно отличалась от того, что имело место на Западе. Если в первом случае промышленное производство сокращалось при одновременном развитии новых технологий, то в России имела место технологическая деградация. Изрядная часть рабочих мест, потерянных в промышленности, либо не была компенсирована вообще, либо была замещена работой в «неформальном секторе», где говорить о современных технологиях не приходится. Оборудование нередко разворовывалось, а там, где производство сохранилось, машины постепенно изнашивались. Сами промышленные коллективы начали стремительно стареть, поскольку прекратилось обучение кадров и набор новых сотрудников.
Деградация производства затруднила и развитие технологического потенциала страны. Большая часть передовых разработок отечественных инженеров и ученых, созданная в 1980-е годы, так и не была доведена и внедрена в производство. Значительная часть идей и технологий были просто разворованы. «Отставание России от мира в технологической сфере, – мрачно констатировал Михаил Делягин в 2000 году, – приняло необратимый характер еще в середине 90-х годов…» [799]
ОЛИГАРХИЧЕСКОЕ ГОСУДАРСТВО
Первый этап разграбления общественной собственности породил гротескную породу «новых русских» – полуграмотных бизнесменов, зачастую с криминальным прошлым и неизменно бандитскими повадками. Однако эти анекдотические персонажи никогда не были настоящими хозяевами жизни. Реальная экономическая власть понемногу сосредоточивалась в руках новой элиты, овладевшей крупнейшими нефтегазовыми и металлургическими компаниями. Выйдя из рядов старой бюрократии, эта элита трансформировалась, пополняла себя «свежей кровью», меняла свою культуру поведения.
К середине 1990-х годов процесс перехода был в основном завершен. В стране сложились серьезные предпринимательские кланы, лидеры которых получили в прессе прозвище олигархов. Основой их капиталов был контроль за вывозом сырья и полуфабрикатов на мировой рынок. Экспорт ресурсов рос пропорционально распаду отечественной промышленности. В этом смысле кризис и спад были важнейшим условием успешного накопления капитала.
Контроль над экспортом в сочетании с катастрофическим падением курса рубля гарантировал то, что в руках у олигархов сосредоточились «настоящие» финансовые ресурсы. Обесценение рубля вело к долларизации экономики. А это, в свою очередь, означало, что господствующие позиции в стране получают компании, которым гарантирован стабильный приток западной валюты. Предпринимательские кланы, оседлавшие экспорт сырья, диктовали свои правила игры не только в экономике, но и в политике, культуре, масс-медиа.
Олигархический тип капитализма, сложившийся в России середины 1990-х, был теснейшим образом связан с периферийным характером экономики. Одно было бы невозможно без другого. Включение Российской Федерации в мироэкономическую систему в качестве поставщика сырья и рынка сбыта для транснациональных компаний, предопределило формирование соответствующей олигархической элиты, власть и богатство которой базируются на паразитической эксплуатации ресурсов страны и остатков производственного потенциала, созданного советской индустриализацией. А власть олигархии делала политически и экономически невозможными попытки реализации любых иных сценариев развития.
Государство, конституционно оформленное переворотом 1993 года, когда законно избранный парламент был расстрелян из танков, не могло не быть авторитарным. Конституция 1993 года закрепляла не только непомерные амбиции Ельцина, который стремился быть самодержцем и «демократическим» президентом в одном лице. Она создавала удобную для олигархических и бюрократических элит политическую систему, в которой народ практически не имеет шансов влиять на власть, в чьих бы руках эта власть ни находилась. Новое государственное устройство смогло удачным образом соединить авторитаризм исполнительной власти, покоящийся на избирательных фальсификациях, с легальным существованием парламентской оппозиции и реальной свободой печати, совершенно не влияющих на «серьезную политику». В этом смысле российское государство уже вновь обрело черты, присущие царизму эпохи 1905-1914 годов, с той лишь разницей, что формальное восстановление монархии (неоднократно обсуждавшееся в российской элите) для этого не понадобилось. Устаревшая модель сословной монархии была заменена более «современной» олигархической республикой.
ДЕФОЛТ 1998 ГОДА
На протяжении большей части 1990-х годов российское руководство добросовестно выполняло все рекомендации Международного валютного фонда. После того, как в конце 1993 года инфляция более или менее стабилизировалась, был установлен явно завышенный курс рубля. Эта перемена странным образом совпала с завершением первого этапа приватизации, в ходе которого основные ресурсы страны были сосредоточены в руках новых собственников. Вслед за этим ушли в тень «новые русские» и вышли на авансцену олигархи.
Вывоз сырья теперь сочетался с поддержанием завышенного курса рубля. На первый взгляд это было нелогично, ибо олигархи жили от экспорта, а завышенный курс национальной валюты экспортерам невыгоден. Однако речь шла не о промышленности, которая от такой политики задыхалась, а об экспортерах сырья. Для них же решающим фактором бы не курс национальной валюты, а мировая цена на нефть.
Страна была наводнена дешевым импортом, отечественная промышленность задыхалась, не выдерживая конкуренции. Однако, как справедливо заметил известный американский экономист Дж. Стиглиц, завышенный курс рубля, являвшийся катастрофой для страны, оказался «благодеянием» для элиты [800]. Привилегированные слои могли по выгодным ценам приобретать предметы роскоши, а также вывозить средства из страны. Крупнейшие экспортеры были одновременно владельцами основных банков, которые вкладывали деньги в финансовые операции, экспорт капитала и импорт товаров. Таким образом, завышенный курс рубля, в конечном счете, устраивал олигархию.
Еще более устраивал он транснациональные корпорации, ввозившие в обнищавшую страну товары, и финансовых спекулянтов, работавших с облигациями российского государственного долга.
«МВФ беспокоило то, что девальвация рубля вызовет новый виток инфляции, – пишет Стиглиц. – Его требование, чтобы Россия поддерживала завышенный курс рубля, и многомиллиардные кредиты, которые пошли на это, в конечном счете, привели экономику к крушению» [801]. Несмотря на неукоснительное выполнение рекомендаций западных экспертов, обещанный экономический рост не наступал. «Таким образом, во время восточно-азиатского кризиса Россия находилась в странном состоянии. Она была обильна природными ресурсами, но государство было бедным. Правительство фактически раздало ценнейшее государственное имущество, и в то же время было не в состоянии выплачивать пенсии престарелым или давать социальные пособия бедным. Правительство занимало миллиарды у МВФ, увеличивая бремя задолженности страны, в то время как олигархи, которые получили от государства такие щедрые подарки, выводили из страны многомиллиардные капиталы. С подачи МВФ правительство допустило свободное движение капиталов через границы, что должно было обеспечить приток средств. Предполагалось, что такая политика сделает страну более привлекательной для иностранных инвесторов, но на деле это была улица с односторонним движением, по которой осуществлялось бегство денег из страны» [802].
Бегство капитала и упадок промышленности оставили правительство без денег. Руководство страны, сознательно обслуживавшее олигархов (а порой и состоявшее из представителей олигархии) не видело в этом большой трагедии. Но некоторые государственные расходы все же надо было финансировать, тем более что этого требовал и сам бизнес, стремившиеся поживиться от казенных денег всякий раз, когда появлялась малейшая возможность этого. Дефицит государственных средств покрывался заимствованиями, как на внешнем, так и на внутреннем рынке. Внутренний долг России превратился в гигантскую финансовую пирамиду, крушение которой становилось только вопросом времени.
К концу 1990-х годов политика свободного рынка, проводившаяся на основе «Вашингтонского консенсуса» в глобальных масштабах, привела к закономерному результату – мировому кризису перепроизводства. Этот кризис начался со стран Восточной Азии, куда к тому времени переместилась значительная часть мировой промышленности. Сокращение производства в Азии сопровождалось ростом валютной нестабильности в глобальной экономике и падением спроса на нефть. И то и другое немедленно ударило по России. Из-за своей явно завышенной цены рубль превратился в идеальный объект для международных финансовых спекулянтов, а удешевление нефти подорвало доходы государства и частных компаний. В результате на финансовом рынке давление на рубль резко усилилось, а средств для поддержания его курса стало значительно меньше.
Уже в начале 1998 года цены на нефть упали настолько, что доходы от ее продажи не покрывали издержки добычи и транспортировки. Летом кризис, начавшийся в Азии, добрался до России.
В июне 1998 года американская корпорация Goldman Sachs сняла огромный Дом Союзов, где когда-то проходили похороны Ленина и Сталина, чтобы прославить российский капитализм и отпраздновать открытие своих новых офисов. Американцы доставили на вечеринку бывшего президента США Джорджа Буша старшего, чтобы порадовать гостей. Через два месяца Россия объявила дефолт по внутреннему долгу, девальвировала свою валюту и вызвала панику на международных финансовых рынках.
После того как в августе правительство пошло на дефолт, началась цепная реакция крахов в банковском секторе. Иностранные финансовые спекулянты, работавшие с российскими ценными бумагами, погорели на миллиарды долларов. Затем кризис переместился в Латинскую Америку, где на грани краха оказалась бразильская валюта. Однако здесь, в отличие от России, девальвацию провели своевременно, и падение курса бразильского реала не приняло таких катастрофических форм, как крах рубля.
КЕЙНСИАНСТВО ПО-РУССКИ
Крах рубля, деморализовавший олигархическую элиту, оказался благодеянием для экономики. Импорт стремительно сократился, а отечественные предприятия почувствовали себя более уверенно. Удешевление рубля резко повысило их конкурентоспособность. В свою очередь, западные фирмы, не видя возможности ввозить в Россию продукцию, но боясь потерять рынок, начали вкладывать деньги и переносить технологии для производства на месте. Подобное стихийное замещение импорта привело к заметному оживлению промышленности.
В условиях, когда олигархия была растеряна, а население озлобленно, у президента Ельцина не оставалось иного выхода кроме как назначить правительство, способное действительно изменить экономический курс. Премьер-министром стал Евгений Примаков, а вице-премьером по экономике – Юрий Маслюков, оба являвшиеся решительными противниками неолиберального курса.
В отличие от борьбы за поддержание курса рубля новый кабинет взял курс на стимулирование производства и развитие внутреннего рынка. Огромные долги по зарплате, накопившиеся в государственном секторе, начали выплачиваться. К изумлению неолиберальных экспертов, инфляция росла гораздо медленнее, чем увеличивалась масса бумажных денег – цены на рынке были неоправданно завышены, и по мере появления у людей наличности цены даже начали снижаться, двигаясь навстречу платежеспособному спросу.
В России начался промышленный рост. Оборонная промышленность отчасти восстановила производство за счет экспорта. Иллюзия благополучия создавалась также за счет роста мировых цен на топливо, который начался в 2000 году. Оправившись от спада, экономики стран Восточной Азии предъявили новый спрос на сырье. Одновременно в Соединенных Штатах и Западной Европе накопился изрядный инфляционный потенциал.
Благодаря разгону кредитной и биржевой инфляции, развернувшейся в США на протяжении предшествовавших 15 лет, огромные средства во всем мире были изъяты из «реальной экономики» и перекочевали в сферу финансовых спекуляций. Здесь Россия находилась в первых рядах, вывозя в США огромные средства, разворованные в промышленности. Перераспределение средств из промышленности в пользу финансового капитала, происходившее в России в форме откровенного грабежа, имело место и в западных странах, только в более «цивилизованной» форме.
Как отмечают российские исследователи, «львиная доля прироста кредитных денег шла на фондовый рынок, способствуя неоправданно быстрому его подъему. Вместо инфляции на потребительском рынке имела место инфляция финансовых активов» [803].
Эта «кредитная накачка экономики» привела к расцвету массовых спекуляций на фондовом рынке, дестабилизировав мировую систему на рубеже XX и XXI веков. Правительства, верные «Вашингтонскому консенсусу», ограничивали свои расходы, но мер для сдерживания кредитной и биржевой инфляции не предпринимал никто. На протяжении 10 лет бумажные деньги не дешевели, а спекулятивный финансовый капитал возрастал непропорционально росту производства. Обесцененные «безналичные» деньги можно до поры свободно конвертировать в полновесную наличность. Нужен был только механизм, который позволил бы это сделать.
Таким механизмом оказалось взвинчивание нефтяных цен в 2000-2001 годах. В экономике Запада возник своего рода «инфляционный навес». Теперь «лишние» деньги обрушились на нефтяной рынок. Поскольку долларовый «навес» рухнул, рубль, став «нефтяной валютой», неожиданно укрепился, а поток дешевых долларов, хлынувший в страну, поддерживал рост производства и иллюзию благополучия.
Однако этот рост, показавший впечатляющие результаты уже в 1999-2000 годах, был крайне неустойчивым. Предприятия возобновляли производство, но инвестиций почти не было. Как отмечает Делягин, возрождение промышленного производства «после кризиса было во многом «куплено» ухудшением ситуации в остальных сферах, в первую очередь падением реальных доходов населения и полным крахом финансового сектора» [804].
В свою очередь, олигархия, оправившись от шока, пережитого в 1998 году, быстро восстановила свои позиции. Правительство Примакова со своими кейнсианскими мерами фактически спасло собственных политических противников. Как только оздоровление экономики стало очевидным, олигархия обрела уверенность в себе. Решением Ельцина правительство Примакова было отправлено в отставку. А в январе 2000 года в Кремле уже воцарился новый президент – Владимир Путин, выбранный Ельциным в качестве наследника.
ВТОРАЯ «СТАБИЛЬНОСТЬ»
Политический проект новой администрации до странности напоминал курс, избранный в начале 1970-х Леонидом Брежневым. Прекрасно отдавая себе (после краха 1998 года) отчет в слабостях отечественной экономики, правящие круги отнюдь не собирались ее преобразовывать, тем более что общество, деморализованное и растерянное переменами предшествующих лет, не представляло для них серьезной опасности.
До тех пор, пока цены на нефть оставались для России благоприятными, можно было ничего не предпринимать, одновременно убеждая народ и самих себя в том, что страна вступает в новую эру порядка и стабильности. Однако промышленный рост не был (по крайней мере, в период 1999-2003 годов) связан со сколько-нибудь серьезными инвестициями. Новые собственники продолжали использовать оборудование и технологии, доставшиеся им в наследство от советского государства. Речь шла лишь о восстановлении производства, резко сократившегося в 1990-е годы. Но даже здесь достижения были не блестящими. В 2003 году, после четырех лет роста, загрузка промышленных мощностей составила всего 55%. Лишь в топливных отраслях и металлургии, являвшихся лидерами развития, загрузка мощностей составила соответственно 79 и 70% [805].
Своим крупным достижением российские власти считали возобновление зернового экспорта в 2002 году. Если Советский Союз регулярно импортировал зерно, то новая, постсоветская Россия, к тому же лишенная хлебородных областей, отошедших к независимой Украине и Казахстану, смогла выйти на мировой рынок в качестве экспортера. Это действительно выглядело бы серьезным успехом, если бы не одно обстоятельство: достигнута подобная победа была не столько за счет резкого роста производства, сколько за счет сокращения внутреннего потребления. Московская «Родная газета» констатировала: «Наше аграрное хозяйство вернулось к старозаветной модели… 1913 года. Россия вновь сбывает за границу «излишки» зерна из недоедающих губерний» [806].
В советское время основной причиной импорта была нехватка фуражного зерна для скота. Поголовье скота, резко сократившееся во время коллективизации, с огромным трудом удалось восстановить лишь после Второй мировой войны. В годы неолиберальной реформы начался новый массовый забой скота, по своим масштабам превзошедший даже то, что творилось в годы коллективизации. Сократились и посевные площади. Крупные города этого не почувствовали, поскольку освободившееся место сразу же было занято импортом. Но деревня, малые города и наименее обеспеченные слои общества ощутили последствия произошедшего немедленно. «Главный санитарный врач России Геннадий Онищенко свидетельствует, что рацион россиян снизился на тысячу калорий – от искомых 3,2 тыс. в сытые 80-е. Авторитетная госкомиссия признала, что основная причина высокой смертности – недостаточное и несбалансированное питание. Попросту – недоедание» [806] [Регулярное недоедание сказалось и на росте смертности: в 2003 году средняя продолжительность жизни в России составила 67 лет[807]].
На протяжении 1990-х годов близкие к правительству эксперты объясняли неудачи реформ тем, что «сама структура производства в Советском Союзе была необыкновенно утяжелена, смещена в сторону оборонных отраслей. И в новых экономических условиях такой серьезный обвал был неизбежен» [808]. Между тем, именно области, работавшие на народное потребление, понесли самый большой урон после перехода к политике открытого рынка. Напротив, производство вооружений, хотя и пострадавшее от перемен, сохранило свои позиции, поскольку уже в советское время было приучено к прямой и косвенной конкуренции на мировом рынке. Оборонный заказ в России сократился до минимума, но продолжались поставки оружия в Индию, а затем и в Китай. Парадоксальным образом оборонное производство более или менее успешно выживало на фоне снижающейся обороноспособности страны.
Специализация Советского Союза в мировой экономике начала 1980-х состояла в поставках топлива и вооружений. Точно та же специализация сохранилась и даже усилилась после реставрации капитализма. Иными словами, переход к открытому рынку не только не помог преодолеть диспропорции, типичные для поздней советской экономики, но напротив, усугубил их.
Единственным существенным отличием от советского времени был выход после дефолта на мировой рынок российской металлургии. Как и в XVIII веке, спад внутреннего спроса (сокращение до минимума оборонного заказа) привел к высвобождению свободных мощностей, а дешевизна рабочей силы сделала российский металл вполне конкурентоспособным. И здесь рост производства происходил не столько за счет его развития и модернизации, сколько за счет старых мощностей, введенных еще в советское время.
МОСКВА МЕЖДУ БЕРЛИНОМ И ВАШИНГТОНОМ
Слабость позиции России в полной мере выявилась весной 2003 года во время войны в Ираке. Этот конфликт, начинавшийся как столкновение Соединенных Штатов с арабским миром, завершился дипломатическим противостоянием Вашингтона с германо-французской коалицией, выступившей против развязывания войны.
Неожиданно для многих наблюдателей, и отчасти даже для самой себя, администрация Путина в Кремле жестко выступила против США, приняв строну Германии. В первые дни иракского конфликта заявления российских чиновников и тон телевизионных передач заставили многих вспомнить антиамериканскую пропаганду советских времен. Однако эти жесткие слова звучали уже не из уст лидеров сверхдержавы, а от осторожного начальства бедной страны, которая постоянно оглядывается на влиятельных европейских соседей.
Решительность российского руководства была вызвана отнюдь не четким пониманием национальных интересов или продуманной стратегией. В течение 1990-х годов десятилетиями складывалась система, при которой Россия политически зависела от Соединенных Штатов, а экономически – от Германии. Значение Германии видно, если посмотреть на структуру иностранных инвестиций, размещенных в России к началу 200-х годов. На 1 января 2003 года они составляли, по официальным данным, 42,928 млрд. долларов. Причем на Германию приходилось 8,146 млрд., а на США, занимавшие третье место, – 5,522 млрд. Второе место (5,627 млрд. долларов) неизменно занимал Кипр, через который прокручивались уведенные от налогов российские же деньги [809]. При этом существенно, что германские инвестиции направлялись преимущественно в производство, чего нельзя было сказать о работе в России американского капитала. Еще большим было значение Германии для российского сырьевого и энергетического сектора, поставлявшего туда львиную долю экспортной продукции.
Америка диктовала России политическую повестку дня, а германский капитал понемногу занимал лидирующие позиции среди иностранных инвесторов и партнеров. Эта система прекрасно работала до тех пор, пока Германия старалась быть незаметной в международных делах и, по крайней мере, на словах, демонстрировала солидарность с США. Но разворачивающийся кризис миросистемы в начале нового столетия подорвал это шаткое равновесие. Ситуация обострилась с появлением на мировом рынке новой глобальной валюты – евро. Как справедливо отмечали многие исследователи, объединение европейских валют (фактически на основе немецкой марки) представляло собой нечто большее, чем попытку экспансии на мировом финансовом рынке. Есть все основания «считать введение единой европейской валюты геополитическим проектом» [810]. После того, как американо-германские противоречия вышли на поверхность, московское начальство растерялось. Когда стало ясно, что Германия и Франция и без России получат большинство в Совете Безопасности Организации Объединенных Наций, президент Путин поторопился выступить с решительным заявлением по Ираку, чтобы доказать свою нужность европейским партнерам.
Радикализм Кремля вызвал растерянность в самой отечественной элите, и уже к лету 2003 года Москва изо всех сил старалась дать задний ход, демонстрируя Вашингтону свою лояльность. Однако, как и в прежних мировых конфликтах, Россия была несвободна. Она оказалась зажата между противостоящими блоками. Российский рынок и ресурсы играли слишком важную роль в европейской стратегии Берлина. По мере того, как обнаруживалась политическая слабость и экономическая рыхлость европейской интеграции, все более возникала потребность консолидировать стабильное «ядро» объединенной Европы. Глобальная экономическая депрессия, начавшаяся в 2000-х годах, поставила под вопрос господствующие неолиберальные модели. Обострилась конкуренция капиталов.