Глава шестьдесят первая Царства и реформаторы

Глава шестьдесят первая

Царства и реформаторы

Между 560 и 500 годами, до н. э. Индия распадается на царства и союзы, а в царстве Магадха начинается быстрый подъем

Между мифической битвой из «Махабхараты» и серединой VI века до н. э. воинственные кланы Индии сражались, торговали и прокладывали свой путь к полустабильным образованиям типа царств.

Шестнадцать из этих царств упомянуты в легендах, сохраненных буддийской устной традицией и позднее записанных.[203] Среди них государства Куру, Гандхара и Панчала — царства, выросшие на корнях древних кланов, которые сражались в войне

Бхараты, далекое южное государство Ашуака, ниже горных гряд Виндхья и Сатпура, на сухом плато, известном как Декан, и государство Магадха ниже излучины Ганга.[204]

Шестнадцать царств назывались «махаджанапада»; это слово уходит корнями в гораздо более древние времена. Древние арийские кочевые воинственные кланы называли себя «джана» (на санскрите — «племя»); воинственные кланы, которые поселились в долине реки Ганг и объявили земли своими, удлинили это слово и стали называть себя «джанапада» — то есть «племена с землей». Шестнадцать махаджанапада или «великих джанапада» были племенами с землей, которые поглотили другие племена и стали царствами. В этих царствах царь, его родичи и его воины оставались правящим кланом. Родившийся в правящем клане становился «кшатрием» и по праву принадлежал к элите, обладающей властью.

Кшатрии имели политическую власть, но жрецы обладали могуществом иного рода. Службы и жертвоприношения были частью ежедневной жизни ариев после их перемещения на юг в Индию: «Индра оказывает свою помощь тому, кто совершает жертвоприношения, — говорит один из древнейших гимнов в „Ригведе“, — тому, кто исполняет гимны, кто готовит принесенную в жертву пишу, кто укрепляется святыми словами… и дарами совершающим богослужение священникам. Это, о люди, сам Индра».^‹821› Перемешанные с элементами обычаев хараппан-цев и других местных племен, древние арийские практики стали ядром большинства древних форм религиозных практик, впоследствии сформировавших индуизм. Жрецы, которые приносили жертвы, стали первой аристократией индийского общества и продолжали сохранять свое влияние в шестнадцати махаджанапах. Подобно правящим кшатриям, жрецы образовывали собственные кланы: родиться в семье священника означало быть «брахманом» и унаследовать привилегию осуществлять жертвоприношения.

Это разделение общества на три части — священники, военачальники и все остальные (таковые назывались «вайшьями», то есть «обычными людьми») — не было редким в давние времена. Но в Индии священники господствовали над остальными. В большинстве других древних обществ на вершине управляющей структуры находились цари и воины; даже тот, кто разглагольствовал о важности богов, мог бросить своих пророков и жрецов в тюрьму или казнить их. И почти в каждом другом древнем обществе царь мог осуществлять определенные жреческие функции, а иногда даже занимать самую высокую религиозную должность в своих землях.

Но брахман имел неограниченную власть. В дни Шестнадцати царств человек, который не был рожден кшатрием, еще мог стать царем, если священники проводили ритуал передачи ему священной власти — но никто из тех, кто не был рожден брахманом, не мог исполнять работу жреца.^‹822› Согласно более позднему тексту на хинди, именуемому «Законы Ману», брахман был «господином» вообще всех созданных порядков, самым прекрасным из людей: «он рожден как самый высокий на земле господин над живыми существами, для защиты целостности закона; все, что существует в мире, — собственность брахмана… да, брахман имеет право на все».^‹823›

Ко времени Шестнадцати царств приношение в жертву животных, которое было так важно у передвигающихся кочевых племен, с ростом городского населения Индии понемногу вышло из моды. Но власть, сосредоточенная в руках «рожденных как самые благородные на земле», едва ли могла ограничиться. Важность священников была так встроена в сознание кланов военных, что брахманы — далекие от потери своей работы — сохраняли центральную роль. Не принося жертвы, они стали руководить правильностью проведения бескровных ритуалов, которые теперь заняли место жертвоприношений: ритуалы проводились в честь пламени домашнего очага, чтобы допустить приход сумерек, в честь святых, что заключалось в заботе об их виде, чтобы отмечать свадьбы и похороны.^‹824›

Судя по всему, вокруг Шестнадцати государств располагалось кольцо племен, которые все еще сопротивлялись присоединению к одному из шестнадцати махаджанапад. Вместо включения в царства эти племена образовали независимые союзы, называвшиеся гана-сангха.

Похоже, что племена гана-сангха сначала не были потомками ариев — скорее их корни уходят к жителям долины Ганга, которые обитали там до прибытия воинственных кланов. Перекрестные браки между вновь прибывшими и племенами (как показал союз клана Пандавов с Панчалами в истории о войне Бхарата), вероятно, быстро разрушили жесткое расовое разделение. Но есть одно сильное доказательство того, что гана-сангха были в подавляющем большинстве случаев не арийскими; они не разделяли ритуальную практику, что было так важно в жизни индийцев в махаджанападе.

В гана-сангха существовало лишь два типа людей: правящие семьи, которые владели большей частью земли, и нанятые слуги и рабы, которые работали на них. Решения (отправляться на войну, торговать с другим кланом, отключать воду в ирригационной системе отдельных полей) принимались главами правящих семей, и в этих решениях работники не имели голоса вообще.^‹825›

^{Индийские царства}

Махаджанапада тоже имели слуг без голоса. Это были люди четвертого сорта: не правящие кшатрии или жрецы брахманы, не даже простые вайшьи, которые работали как крестьяне, работники, гончары, плотники или каменщики. Более поздняя песнь «Ригведы», описывающая мифическое происхождение каждого предписания, определяет гордое место брахмана, который рожден изо рта доисторического космического гиганта Пуруши, чья смерть дала начало всей Вселенной:

Брахманом стал его рот,

две его руки стали кшатриями,

два бедра его — вайшьи,

а из ног его произошел шудра.^‹826›

Шудры были рабами и слугами, четвертым и второстепенным классом людей. Они не имели ни голоса, ни прав, не могли освободиться от рабства, закон позволял убить или сослать их по любому капризу хозяев, им запрещалось даже слушать, когда читались священные веды (как наказание в оскорбившие уши заливали расплавленный свинец).[205] Они не были частью общества махаджанапада; они были чем-то другим, отличным. Их происхождение не ясно — но, вероятно, шудры[206] первоначально были завоеванным народом.^‹827›

В таком сильно расслоившемся обществе кто-то обязательно оставался неудовлетворенным.

Первые возражения против всех этих иерархий появились со стороны гана-сангха. Примерно в 599 году до н. э. среди гана-сангха на северо-востоке долины Ганга, в конфедерации племен, известных как вриджьи, родился реформатор Натапутта Вардхамана.^‹828› Он происходил из племени джнатрика и был принцем и богатым человеком, сыном правителя.

По свидетельству последователей Вардхаманы, его реформы начались в 569 году, когда ему было тридцать лет. Сначала он отказался от богатства и привилегий по праву рождения, лишив себя всего имущества, кроме единственного платья, и провел двенадцать лет в молчании и медитации. В конце этого периода он достиг видения жизни, свободной от жрецов: в его вселенной не было брахманов. Целью человеческого существования была не связь с богами через посредство священников. Не нужно было также ублажать богов, выполняя обязанности, для которых человек рожден, как учили предписания индуизма.[207] Человеку нужно освободиться от цепей материальности, отвергнув страсти (жадность, вожделение, чревоугодие), которые привязывают его к материальному миру.

Примерно в 567 году он начал путешествовать босиком по Индии, уча пяти принципам: «ахисма» — отказ от насилия над всем живым (первый пример борьбы за права животных); «са-тья» — правдивость; «астея» — воздержание от воровства любого рода; «брахмакхарья» — отказ от сексуального наслаждения; и «апариграха» — отрешенность от всех материальных вещей (положение, которое он проиллюстрировал, сняв свое единственное платье и отправившись дальше нагим). Вокруг него собрались последователи, и в качестве великого учителя Натапут-та Вардхамана стал известен как «Махавира» (Великий Герой).^‹829›

Ни одна из его идей не была новой. Основная линия индуизма тоже учила освобождаться от материального мира различными путями. Махавира был скорее не новатором, а реформатором уже существовавших практик. Но его объяснения необходимости экстремального самоотрицания и обязательности уважения ко всему живому были достаточно убедительны, чтобы собрать массу последователей. Его доктрина стала известна как джайнизм, его последователи — как джайны.[208]

Несколькими годами позже появился еще один новатор, на этот раз вне махаджанапад, но также рожденный в гана-сангха. Как и Натапутта Вардхамана, он появился на свет для власти и денег. Но он также отказался от привилегий своей жизни примерно в возрасте тридцати лет и ушел в добровольную ссылку. Он тоже пришел к заключению, что истинная свобода может быть найдена лишь теми, кто в состоянии отвергнуть свои страсти и желания.

Этим новатором был Сидхартха Гаутама, принц рода шакья, обитавшего севернее родной общины Махавиры — вриджьи. Согласно традиционным легендам о его просветлении, первые годы он жил окруженный семьей и комфортом: у него были жена и маленькая дочь, а его отец, царь, содержал его в роскоши внутри стен огромного дворца, отрезанным от жизни обычных людей.

Но однажды Сидхартха приказал вознице своей колесницы вывезти его на прогулку в парк. Там он встретил древнего старика, «со сломанными зубами, седого, согбенного, опирающегося на посох, дрожащего». В шоке от такой глубокой старости он вернулся во дворец: «Позор рождению, — подумал он, — так как ко всему, что рождается, приходит старость». Он отогнал от себя эту мысль, но при следующей прогулке в парк он увидел мужчину, пораженного болезнью, а потом узрел труп человека. Это погрузило его в еще более тяжелое состояние духа.

Но завершающее открытие произошло немного позднее, на приеме. Его принимали прекрасные женщины, певицы и танцовщицы, но к концу вечера они устали, расселись и уснули. Принц оглядел комнату,

«и почувствовал спящих женщин с разбросанными повсюду на полу вокруг них музыкальными инструментами — у некоторых тела были влажными от струек пота и слюны; некоторые скрежетали зубами, бормотали что-то или разговаривали во сне; некоторые спали с открытым ртом; а с некоторых одежда сползла так, что явно раскрыла их неприятную наготу. Эта огромная перемена в их облике еще больше усилила его антипатию к сексуальным удовольствиям. Для него великолепные апартаменты… показались кладбищем, наполненным мертвыми телами, пронзенными и оставленными гнить».^‹830›

Пораженный этим чувством, он отправился в добровольную ссылку. Традиционно считается, что шел 534 год до н. э.[209] Сидхартха провел несколько лет, путешествуя, пытаясь примириться с неизбежностью распада и развращенности. Он пытался медитировать, но когда время его медитации заканчивалось, он оказывался лицом к лицу с реальностью неизбежных страданий и смерти. Он испробовал джайн, метод аскетизма, голодал, пока совсем не ослабил свою связь с землей; как говорит нам более поздний текст, его «позвоночник торчал, как узловатая веревка», его ребра выступали, как «стропила старого коровника без крыши», а его глаза так провалились в глазницы, что напоминали «мерцание воды в глубоком колодце».^‹831› И все-таки это самоотвержение ни на дюйм не сдвинуло его от состояния обычного человека.

Наконец он пришел к ответу, которого искал. Не желания ловят людей, а само существование, которое «связано со страстным аппетитом» и всегда чего-то желает: «жажда сексуальных удовольствий, жажда существовать, жажда несуществующего».^‹832› Единственная свобода от желания — это свобода от самого существования.

Реализация этой правды стала просветлением для Сидхарт-хи, и с этого момента он стал известен не как Сидхартха Гаутама, а как Будда: тот просветленный, который достиг нирваны — знания о правде, которое вызвано ничем, не зависит ни от чего и ведет в ничто, путь существования, невозможный для определения словами.[210]

Это было не просто духовным откровением, но — невзирая на требование отрешенности — политической позицией. Оно было и анти-брахманским, и антикастовым. Акцент в брахманском индуизме на перерождении означал, что большинство индийцев стоят перед лицом будущей трудной жизни после земной трудной жизни, после еще прежней трудной жизни, без надежды избавиться от своих строго предписанных воплощений, кроме как через перерождение — которое, однако, может поставить их перед другим длительным существованием с такими же или еще худшими страданиями. То было существование, которое, по выражению Карена Армстронга, не столько обещало надежду при перерождении, сколько запугивало «ужасом этого перерождения… достаточно плохого, чтобы стойко вынести процесс становления дряхлым или хронически больным и перенести пугающую, болезненную смерть один раз. Но необходимость проходить это снова и снова казалась невыносимой и абсолютно бессмысленной».^‹833› В мире, где смерть не была освобождением, необходимо было найти другой способ спасения.

Буддийское учение оказалось равно анти-брахманским и анти-кшатрийским, так как, согласно Будде, каждый человек должен был полагаться только на себя, а не на мощь одного сильного лидера, который разрешит все твои проблемы. Много позднее буддистский учитель IX века отчеканил формулу: «Если встретите Будду, убейте Будду!» — дабы заострить внимание учеников на том, сколь важно не подчиняться одной авторитетной личности, даже такой, которая заявляет о своем священном мандате, царю или священнику.^‹834›

Вскоре Будда тоже приобрел своих последователей, учеников, пришедших из всех каст.

Пока Махавира и Будда проповедовали отказ от материального, цари махаджанапад сражались за приобретение как можно больших территорий. Каши и Кошал севернее Ганга и Магадха на юге были ярыми врагами в войнах за земли. Они сражались за долину Ганга, их объединяли в этом соревновании гана-санг-ха Вриджьи, семейная конфедерация Махавиры.

Каши и Кошал мерились силой друг с другом, и ни одно государство не доминировало в течение долгого времени. Но царство Магадха, расположенное ниже по течению Ганга, устойчиво становилось все сильнее. Царь Бимбисара сел на трон Магадхи в 544 году до н. э. и стал первым индийским строителем империи, хотя и печальным образом. Когда Будда достиг просветления, Бимбисара вел свои армии против царства Анга в дельте Ганга, контролировавшего выход реки в океан (через Бенгальский залив) и владевшего важным городом Кампа — основным портом, из которого корабли отправлялись торговать, а также уходили вдоль берега на юг.^‹835› Он выступил против этого царства, завоевал его и смог удержать.

Это не было великим завоеванием. Но Анга было первым из Шестнадцати царств, навсегда поглощенным другим, что стало предзнаменованием грядущих событий. К тому же военные кампании не были единственными победами Бимбисары. Он успешно проводил свою линию через браки — с помощью одного взяв под контроль часть Кошалы, а другим установив дружбу с гана-сангха на своей западной границе.^‹836› Он построил через свое царство дороги, так что мог легко путешествовать по нему и собирать всех деревенских вождей на встречи. Эти дороги также сделали возможным собирать налоги по всей стране и доставлять их в столицу.

Бимбисара приветствовал Будду, который пришел сюда с севера: царь считал нужным оказать поддержку любой доктрине, которая уменьшала власть брахманов. Он был на пути превращения Магадхи из набора ссорящихся воинственных кланов в маленькую империю. Индию, так долго находившуюся на совсем другом пути развития, в отличие от империй Запада, теперь тянуло в ту же сторону.

Сравнительная хронология к главе 61

Данный текст является ознакомительным фрагментом.