Глава шестидесятая Римская республика

Глава шестидесятая

Римская республика

Между 550 и 501 годами до н. э. кельты и карфагеняне выходят на историческую сцену, в то время как Рим изгоняет своих царей

Победоносный Кир оставил Харпага в Малой Азии, чтобы тот завершил завоевание Лидии взятием расположенных вдоль берега ионических городов, которые были ее союзниками.

По Геродоту кампания Харпага вызвала эффект домино. Он начал операцию с Фокеи — города в центре побережья, жители которого были «самыми первыми греками, которые совершили дальнее путешествие через море». Осадив город, Харпаг начал энергично проводить земляные работы возле его каменных стен. Тогда жители сообщили Харпагу, что готовы вести переговоры о сдаче, если он отойдет на день и даст им спокойно обсудить это дело. Он сделал, как его просили, и тогда фокейцы «спустили на воду свои пентеконтеры[197], погрузили на борт всех женщин и детей и все свое личное имущество… сели на суда сами» и уплыли прочь. «Так персы взяли Фокею, в которой не было людей».

Фокейцы уже построили себе торговую факторию под названием Алалия на острове Кирн — греки называли его Корсикой. Половина фокейцев, мучимая тоской по дому, решила вернуться в свой пустой город и довериться персам. Другая половина уплыла в Алалию.^‹797›

Поселившись на Корсике, фокейцы создали собственную торговую империю. Пентеконтеры прекрасно подходили для торговли: они имели многочисленную команду (как минимум пятьдесят гребцов плюс палубная команда и капитан), при необходимости все могли сражаться, что делало пентеконтеру гораздо более опасной для пиратов, чем простое купеческое судно, которое часто имело на борту всего пять-шесть человек.^‹798› Фокейцы планировали установить господство на западных торговых путях Средиземного моря, на которые другие греческие города еще не обращали особого внимания. В качестве своих передовых постов на западе они основали колонию на современном южном побережье Франции. Этот новый город, Массалия, связал сеть греческой торговли с торговой сетью племен, которые были еще едва известны. Это были дикие кочевые племена, пришедшие из глубин необжитых земель далеко от берега. Они приносили с собой золото и соль, янтарь, мех и — самое ценное — олово.

Так фокейцы встретились лицом к лицу с кельтами.

«Кельты» — это анахроническое название племен, которые бродили на западе центральной Европы между 600 и 500 годами до н. э. И греки, и римляне немного позднее стали называть этих людей «галлами» или «кельтами», но между 600 и 500 годами до н. э. они еще не имели «этнической идентификации»,^‹799› будучи просто разбросанными племенами.

Все эти племена имели индоевропейское происхожение, то есть давным-давно пришли из тех же земель между Каспийским и Черным морями, что и народы, позднее известные как хетты, микенцы и арии.^‹800› Сходство в языках этих четырех индоевропейских народов предполагает, что они пришли из общего места, чтобы расселиться в четырех различных областях: хетты ушли на запад, в Малую Азию; микенцы — на запад, а затем на юг, на север греческого полуострова; «кельты» — на север Альп; арии — сначала на восток, а потом на юг, в Индию.

Но индоевропейцы, известные позднее как кельты, не имели письменности, поэтому мы можем изучать только их погребения и вещи, которые они оставили после себя. Ко времени, когда была построена Массалия, примерно в 630 году до н. э., один и тот же обычай захоронения распространился из района современной Австрии к южному течению реки Луары. Мы называем этот период Хальштаттской культурой — по самому известному ее памятнику, кладбищу и соляной шахте к югу от Дуная.[198]

Хальштаттские племена наполняли свои могилы золотыми ювелирными изделиями, мечами и копьями, пищей и питьем — согласно ритуалу, все это полагалось мертвым для жизни в загробном мире. Могилы умерших вождей были окружены могилами воинов, которых хоронили с длинными железными мечами, их самым ценным имуществом.^‹801› Купцы из племен Халыитатта водили свои обозы с янтарем, солью и оловом до Массалии издалека — даже из шахт, расположенных на месте современного Корнуолла. Все это были ценные и редкие товары, и торговля превратила Массалию в стремительно растущий город.

Прибыльная торговля фокейцев, ведущаяся из Массалии, быстро разрасталась, что было невыносимо для этрусков. Города самой Этрурии занимались тем, что основывали другие города все дальше и дальше на север. Теперь же агрессивные греки вторглись на территорию, которую этруски считали подходящей для разработки в собственных интересах. Греческие колонии появлялись вдоль южного берега современной Франции; Монако, Ницца и Сент-Тропе — все эти пункты возникли как греческие торговые фактории.^‹802›

Давление подталкивало города Этрурии — такие же непримиримо независимые, как и греческие, — к объединению в ассоциацию. Пять этрусских городов Италии за век до описываемых событий уже объединялись в союз против Рима. Теперь двенадцать этрусских городов были готовы связать свои судьбы в коалицию, образованную как имитация греческого амфиктиониса (amphictyonys) — союза, когда города объединялись лишь для самых простых целей, сохраняя свою политическую независимость. Этрусская Лига, созданная около 550 года до н. э., включала города Вейи, Тарквинии и Вольсинии.^‹803›

Однако, даже после объединения Этрусская Лига не могла надеяться успешно бороться с вторгающимися фокейцами, поскольку те могли вовлечь в развязанную войну сотни судов объединенных греков. И тогда, продолжает Геродот, этруски вступили в союз с карфагенянами.

Карфагену, который располагался на северном берегу Африки, к 550 году было уже триста лет. Два старейших города вольной финикийской федерации, Тир и Сидон, теперь попались под власть Кира. Но Карфаген, находившийся много дальше, стал центром собственного маленького царства. В 550 году его царем был Магон — первый карфагенский монарх, о котором у нас имеется исторические свидетельства.^‹804›

К дням Магона Карфаген уже рассеял свои торговые колонии по Средиземному морю. Карфагеняне оказались ничуть не удачливее этрусков и тоже увидели, как греки деловито колонизируют окружающие территории. Поэтому они легко объединились для борьбы с фокейцами в Алалии.[199] Историческая запись об альянсе сохранилась в «Политиках» Аристотеля, где упоминается, что «этруски и карфагеняне» однажды объединились «для обеспечения безопасности торговли и для деловых взаимоотношений».^‹805›

Греки в Алалии (современная Корсика), уловив их замысел, подготовились к войне: «Фокейцы подготовили шестьдесят кораблей, — пишет Геродот, — и вышли встретить врага в Сардинское море». В последовавшей битве было потоплено сорок фокейских кораблей, а оставшиеся двадцать были так сильно повреждены, что больше не могли сражаться, но оставались еще на плаву. Поэтому фокейцы вернулись назад на Корсику, снова погрузили своих женщин и детей, и отправились к Рению — греческому городу на «носке» Италийского сапога.

Морская битва у Алалии была второй из известных великих морских битв (первой стала битва Рамсеса III с «морским народом». Прямым ее результатом стало то, что этруски захватили главенство в этом районе. Они завладели Корсикой и, не донимаемые более перемещавшимися на пентаконтерах фокейцами, сами возводили торговые колонии, выдвинув их далеко на запад, до самого испанского берега (во всяком случае, так сообщает Стефан Византийский). Они были на вершине своего могущества, став хозяевами Италийского полуострова к северу от Тибра.^‹806›

У Массалии связи с Алалией прервались, но этруски не разрушили ее. Стерев с лица земли материнский город, они не особо беспокоились о далеком ребенке. Возможно, Массалия боролась за существование какое-то время, но, не погибнув, город смог дожить до XXI века и называется теперь Марсель.

Исход битвы также предоставил Карфагену поле для экспансии. Заключив договор с этрусками, он утвердил свою власть на Сардинии. Карфагеняне распространили свое влияние до испанского побережья, не опасаясь греков в западной части Средиземного моря.

Пока греки отошли, а карфагеняне и этруски плавали по Средиземному морю, Рим рос и в размерах, и в мощи. Чем больше занималось пространства, тем сильнее становились внутренние проблемы. Как мог царь одного народа править обществом из людей, настолько враждебных друг другу, что они отказывались даже от смешанных браков? И как мог этот царь иметь дело с аристократией, такой самоуверенной и независимой, что ее даже подозревали в убийстве первого, полусвятого правителя?

В дни этрусского правления римский правитель и римский народ, похоже, попытались выработать некий компромисс между монархическим абсолютизмом в стиле Кира и народным правлением, какое бытовало в Афинах. История компромисса запутана ранними римскими историками, которые, похоже, приписывали более ранним временам структуры, сложившиеся много позднее. Но, судя по всему, даже в дни царей римлянам уже было дано право голоса в городских делах.

^{Римляне, карфагеняне и галлы}

Римский историк Варрон упоминает раннее деление римлян на три своеобразных «племени», которые могли представлять собою три национальные группы — сабинян, латинян и этрусков (хотя самые ранние рассказы о Риме ничего об этом не сообщают).^‹807› С другой стороны, Ливий приписывает Сервию Туллию разделение людей Рима на «классы», основанное не на происхождении, а на богатстве. Считалось, что самые богатые римляне должны защищать город в бронзовом шлеме, со щитом, в ножных латах и нагруднике, с мечом и копьем; от беднейших требовалось только принести пращи и камни.^‹808› Даже под властью царей от горожан Рима ожидалось, что все они будут защищать свой город — и, предположительно, сами решать вопросы обороны и нападения. Однако, имея столько веса в своем городе, римляне не хотели терпеть далее правление царя.

В конце сорокачетырехлетнего правления Сервия Туллия монархия рухнула.

Виновником случившегося оказался племянник Сервия Туллия, Тарквиний Младший. Он был не только амбициозным, но и дурным человеком; его испорченность вскоре привела к тому, что он завел роман с женой младшего брата Туллией — которая тоже оказалась нехорошим человеком. «В зле заключена магнетическая сила, — замечает Ливий, — подобное стремится к подобному». Сам Тарквиний Младший тоже был женат, но, не давая событиям идти своим путем, любовники замыслили убить обоих своих супругов, а затем пожениться.

«С этого дня, — пишет Ливий, — Сервий, теперь старик, жил в атмосфере нарастающей опасности». Туллию, предшественницу леди Макбет, переполняло желание, чтобы ее новый муж стал царем, и «вскоре оказалось, что одно преступление неизбежно ведет к другому… она не давала своему мужу отдыха ни днем, ни ночью…» «Я не хочу рядом мужчину, который удовлетворен лишь тем, что он мой муж, — твердила она ему, — я хочу рядом мужчину, который стоит короны!»

Толкаемый к действию, Тарквиний Младший проник в тронный зал, когда Сервия Туллия там не было, уселся на трон и объявил себя царем. Сервий, услышав о таком вторжении, вбежал в тронный зал, чтобы встать лицом к лицу с узурпатором, но Тарквиний, который «зашел слишком далеко, чтобы отступать», собственными руками вышвырнул старого царя на улицу, где нанятые им убийцы прикончили старика. «Со смертью Сервия, — пишет Ливий, — царство пришло к кониу; никогда больше не было римского царя, правящего человечно и справедливо».^‹809›

Тарквиний Младший, захвативший теперь трон, быстро заработал себе прозвище: «Тарквиний Гордый». Он создал специальную охрану, чтобы силой держать римлян в послушании; он казнил преданных Сервию сторонников; он обвинял невинных людей в наказуемых смертной казнью преступлениях, чтобы конфисковать их деньги.

«Он силой узурпировал трон, для которого у него не было никакого титула, — сообщает нам Ливий. — Люди не выбирали его, Сенат не санкционировал его восшествие. Без надежды на любовь своих подданных он мог править только при помощи страха… Он наказывал смертью, ссылкой или конфискацией имущества людей, которых начинал подозревать в заговоре или просто невзлюбил; он нарушил сложившуюся традицию совета с Сенатом по всем общественным делам; он заключал и расторгал договоры и союзы с кем хотел, не считаясь ни с народом, ни с Сенатом».

Все это были серьезные оскорбления, нанесенные римлянам. Но последняя капля упала тогда, когда его сын, предполагаемый наследник римского трона, изнасиловал знатную римлянку по имени Лукреция, жену одного из своих друзей. Опозоренная, Лукреция покончила с собой. Ее тело лежало на городской площади, а муж кричал, прося своих земляков помочь ему отомстить за смерть жены. Не потребовалось много времени, чтобы возмущение по поводу изнасилования Лукреции переросло в возмущение против тиранических поступков всей семьи. Сам Тарквиний Гордый находился в это время вне Рима, ведя войну против соседнего города Ардея. Когда новость о мятеже дошла до него, он бросился в Рим; но ко времени, когда он прибыл, восстание было в разгаре. «Тарквиний нашел городские ворота закрывшимися перед ним, — пишет Ливий, — и было объявлено о его высылке». Армия с энтузиазмом присоединилась к мятежу, и Тарквиния с сыном заставили уехать на север, в Этрурию.

Овдовевший муж Лукреции и один из его доверенных друзей были выбраны лидерами города свободным голосованием армии: но голосовать позволили только членам отрядов, которые были образованы Сервием Туллием. Двоим избранникам было делегировано царское право объявлять войну и издавать декреты — но с одним отличием: их власть длилась лишь один год, вдобавок каждый имел право вето на декрет другого. Теперь они стали консулами, что было самой высокой должностью в римском правительстве. Рим освободился от монархии, началось время Римской Республики.[200]

Ливий, наш самый полный источник информации о той эпохе, придает этой истории прореспубликанский глянец. Согласно ему, как только Тарквиния Гордого изгнали из города, вся история Рима делает резкий поворот: «Моей задачей отныне будет следить за историей свободной нации, — заявляет Ливий, — управляемой ежегодно избираемыми служителями государства и с подданными, подчиняющимися авторитету закона, а не капризам отдельных личностей».

Изгнание Тарквиния Гордого имело, вероятно, историческую основу — но не похоже, что римляне внезапно осознали недостатки монархии. Скорее, высылка этрусского царя означает освобождение от этрусского господства.

Этруски правили Римом со времени восшествия на престол Тарквиния Древнего, то есть за сто лет до описываемых событий. Но со времени победы на море у Алалии в 535 году на этрусков оказывали сильное давление, им приходилось бороться за свою власть.

События, последовавшие за изгнанием Тарквиния Гордого, показывают ослабление сил этрусков. В Этрурии Тарквиний двигался от города к городу, пытаясь собрать антиримскую коалицию. «Мы с вами одной крови», — был его самый сильный аргумент. Люди Вейи и Тарквинии отозвались на призыв. За Тарквинием к Риму двинулась армия двух городов в попытке вновь утвердить власть этрусков над самым важным городом юга Этрурии.

Римская армия встретила их и разбила в яростном сражении. Это была почти лотерея: Ливий замечает, что римляне победили, потому что потеряли на одного человека меньше, чем этруски. Затем этруски начали планировать второй поход на Рим, на этот раз под командованием Ларса Порсены, царя этрусского города Клузий.

Сведения о надвигающемся нападении вызвали в Риме что-то близкое к панике. Римляне едва смогли отбиться от Вейи и Тарквинии, а Ларе Порсена завоевал себе репутацию жестокого воина. В ужасе селяне с окраин города бросали свои наделы и укрывались за стенами.

Особенной чертой обороны Рима было то, что город с трех сторон защищали стены, а с четвертой, восточной, — только Тибр. Обычно реку считали непреодолимой, но существовал один способ пересечь Тибр и попасть прямо в город: деревянный мост, ведущий через реку с восточных земель извне города прямо в самое сердце Рима и известный как Ианикул.

Первый раз Ларс Порсена подошел именно с этого направления, отказавшись от штурма стен в пользу Тибра. Этрусская армия налетела, как шторм, и без труда взяла Ианикул; римские солдаты, стоявшие там, побросали оружие и, спасаясь, помчались по мосту.

Кроме одного — солдата по имени Гораций, который занял оборону на западном конце моста, готовый защищать город в одиночку: «видимый среди хаоса отступающих, — пишет Ливий, — меч и щит, готовые к действию».^‹810›

Согласно римскому преданию, Гораций удерживал этрусков достаточно долго, чтобы прибыли силы римлян для разборки моста. Игнорируя их крики отойти назад, прежде чем мост рухнет, он продолжал сражаться, пока распиливали опоры. «Продвижение этрусков внезапно было остановлено падением моста и одновременным криком триумфа римских солдат, которые исполнили свою работу вовремя», — пишет Ливий. Гораций, отрезанный теперь от города, бросился в полном вооружении в реку и поплыл. «То была замечательная работа, — заключает Ливий, — может быть у это и легенда, но достойная празднования в грядущих веках».

Так же, как и уход Синаххериба от стен Иерусалима, оборона моста Горацием стала второстепенным военным эпизодом, который остался в памяти благодаря стихам; в данном случае — «Балладам древнего Рима» Томаса Бабингтона Маколи, в которой Гораций превращается в образец отважного британского патриота:

Говорит тогда храбрый Гораций,

Капитан при воротах отряда:

«К человеку каждому на этой земле

Раньше ли, позже приходит смерть.

И нет для мужчины почетней ухода,

Чем, глядя в лицо шансам неравным

Пасть за пепел отцов своих

И богов своих храмы!»^‹811›

Как бы доблестно ни звучала эта легенда, обороной моста наступление этрусков не завершилось. Порсена рассредоточил свои силы у Ианикула, перекрыл реку так, что корабли не могли снабжать Рим пищей, и осадил стены. Осада, дополняемая незначительными стычками, продолжалась, пока Порсена наконец не согласился отойти в обмен на уступки римлян. Два города заключили мирный договор, который почти не привел к переменам в их взаимоотношениях, но, по крайней мере, погасил враждебность.

Договор показывал, что этруски и римляне теперь были равны по силам. Учитывая, что этруски столько десятилетий доминировали в регионе, это стало поражением для городов Этрурии. И в том же году Рим заключил собственный договор с Карфагеном, который признавал морской берег к югу от устья Тибра не этрусской, а римской территорией.

Полибий описывает этот договор в работе «Взлет Римской империи». Как он понимает это, Рим и Карфаген согласились на дружбу на определенных условиях, причем самое важное то, что римские корабли не должны были заплывать дальше на запад, чем «мыс Фаир», современный мыс Бон.[201]

Если римский мореход сбился с курса, и его прибило к запрещенной территории, то он должен был починить свой корабль и отплыть в течение пяти дней, не покупая и не увозя «ничего, кроме требуемого для починки своего корабля или для принесения жертвы».^‹812› Любая торговля, которая имела место восточнее мыса Фаир, должна была проводиться в присутствии городского чиновника (по-видимому, чтобы не дать римлянам торговать оружием вблизи территории Карфагена). В ответ карфагеняне согласились оставить в покое все латинское население, не строить возле них фортов и воздерживаться от прихода на латинские территории с оружием. Ясно, что римляне были более озабочены своей будущей политической экспансией, в то время как карфагеняне заботились прежде всего процветании своей торговой империи.

С другой стороны, этрусков тут совсем не было видно. Они вот-вот могли потерять контроль над землями вокруг реки По; группы кельтских воинов как раз переходили Альпы, направляясь в северную Италию.

Согласно Ливию, ими двигало взрывное увеличение населения; Галлия стала «такой богатой и густонаселенной, что эффективный контроль за столь большим населением стал представлять серьезные трудности». Поэтому царь кельтов в Галлии выслал двух своих племянников с двумя группами сторонников найти новые земли. Один племянник пошел на север, в «южную Германию», а другой пошел на юг с «огромной толпой», к Альпам. Они пересекли горы и, «разбив этрусков возле реки Тицин… основали город Медиолан» — тот, что позднее станет Миланом.

Но это еще не был конец вторжения. Ливий описывает по крайней мере четыре успешные волны галльского нашествия. Каждое приходящее племя отодвигало этрусских жителей, обитавших в городах южнее Альп, и строило в долине реки По собственные города. Четвертая волна прибывших кельтов нашла «всю страну между Альпами и По уже занятой», поэтому «пересекла на плотах реку», изгнала этрусков с территории между По и грядой Аппеннин и поселилась там.^‹813›

Кельты производили устрашающее впечатление, направляясь с горных склонов к стенам этрусских городов. Слово «кельт», данное этим племенам греками и римлянами, происходит от индоевропейского корня, означающего «удар»; оружие, найденное в кельтских могилах — семифутовые копья, железные мечи с острым концом и режущим краем, боевые колесницы, шлемы и щиты — свидетельствует об их военном искусстве.^‹814› «Они спали на соломе и листьях, — повествует Полибий, — ели мясо и практиковались только в занятиях войной и сельским хозяйством».^‹815›

Особо крупное вторжение, которое началось примерно в 505 году до н. э., являлось частью более глобального изменения во всей кельтской культуре. Как раз примерно в это время новый обычай начал шествие по старым поселениям Хальштатта: это была культура, которая использовала узлы, кривые и переплетенные линии в орнаменте, и хоронила своих вождей не с повозками, как в халыитаттских могилах, а с двухколесными боевыми колесницами. Это не был мирный захват: кладбище, найденное в Хайнебурге на юге Германии и принадлежащее культуре Халыитатт, было абсолютно разорено, а халынтатт-ская крепость на Дунае сожжена.^‹816›

Археологи дали этой следующей фазе в кельтской культуре название «Ля Тен» («La Тепе») по одному из самых ее обширных районов на запад от Южного Рейна. В некоторых местах области культуры Ля Тен лежат южные области Хальштатта или перекрывают их (как Хайнебург или Дюрнберг), но в основном они лежат немного севернее.^‹817› Этот стиль в искусстве, которое мы теперь определяем как «кельтское», и характеризует культуру Ля Тен, которая сменила культуру Хальштатта. Это было не иностранное вторжение, а смена внутренних стадий развития: одна кельтская культура выдавила другую.

Внутренняя борьба за доминирование одной группы над другой породила подъем внешней экспансии и увеличение числа вторжений на юг, в Италию; эта реальность сохранилась в более позднем рассказе римского историка Юстина:

«Причиной, по которой кельты пришли в Италию и искали новые области, чтобы там поселиться, были внутренние разногласия и непрерывная братоубийственная борьба. Когда они устали от этого и проложили путь в Италию, они согнали этрусков с их земель и основали Милан, Ди Комо, Брешию, Верону, Бергамо, Тренто и Виченцу».^‹818›

Разлад мог гнать некоторых кельтов до западного берега Европы и, вероятно, даже через воды на остров Британия. Она уже несколько веков была населена людьми, о которых мы ничего не знаем, кроме того, что они возводили огромные кольца из стоящих камней с целью, имевшей какое-то отношение к астрономии. Постройка Стоунхенджа, самого знаменитого из этих громадных монументов, началась, вероятно, около 3100 года до н. э. и продолжалась более двух тысяч лет[202] Но к этим людям вскоре проникли такие же воинственные кельты, как и те, которые двигались на юг против этрусков. Около 500 года до н. э. могилы в Британии впервые начали содержать те же боевые колесницы, что и могилы Ля Тен в Южной Германии.

* * *

Римская республика ответила на вторжения на севере сменой формы своего правительства. «В этих обстоятельствах нарастания тревоги и напряжения, — пишет Ливий, — впервые было внесено предложение назначить диктатора». Шел 501 год, прошло всего восемь лет с начала Республики.

Ливий фиксирует пожелания голосующего населения (которое, надо сказать, одновременно являлось и армией) отнести это предложение ко всем ситуациям крайних военных нужд: войнам с различными близлежащими городами, враждебности сабинян, возможности нападения других латинских городов, беспокойствам из-за «черни». Но, конечно, волнение из-за перемещений с севера, отдающееся на юге, поставило весь полуостров в критическое положение.

Должность диктатора в римском понимании этого слова не давала права на неограниченную власть. Римские диктаторы сохраняли власть только в течение шести месяцев и должны были назначаться правящими консулами. Их задачей было охранять безопасность Рима перед лицом экстраординарных внешних угроз, но они имели также необычные права внутри города. Консулам позволялось приговаривать римлян к смертной казни вне стен Рима в связи с военными экспедициями — но внутри Рима они были обязаны отдавать преступников для наказания на волю народного голосования. А вот диктатору позволялось применять власть над жизнью и смертью внутри самого Рима без обязательного совета с людьми.^‹819›

Этот первый диктатор мог быть назначен, чтобы иметь дело с мародерствующими галлами, латинянами и этрусками, но частью его работы, как поясняет Ливий, было также взятие под контроль неримского населения. «Первое назначение диктатора в Риме, — пишет он, — и торжественный его проход по улицам вслед за церемониальными быками производили пугающее действие на народ, приводя его в более управляемое состояние… Диктатор не принимал просьб, он не помогал ни в чем, подразумевалось лишь послушание».^‹820›

Безоговорочное послушание — первая оборона Рима. Республиканское правление было приостановлено в пользу целесообразности. Так произошло впервые, но не в последний раз.

Сравнительная хронология к главе 60

Данный текст является ознакомительным фрагментом.