Глава двадцать шестая От Тиберия Гракха к богу-императору в Риме

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава двадцать шестая

От Тиберия Гракха к богу-императору в Риме

1. Наука обманывать простых людей.

2. Финансы в Римском государстве.

3. Последние годы республиканской власти.

4. Эпоха полководцев-авантюристов.

5. Конец Республики.

6. Появление принцепса.

7. Почему Римская республика потерпела неудачу

1

Мы уже описывали, как происходил созыв народных собраний — комиций. Описание внешней стороны этого неуклюжего сборища в овечьих загонах не раскрывает в полном объеме тех махинаций с народным представительством, которые совершались в Риме. Всякий раз, когда происходило очередное пополнение числа римских граждан, повторялось и исключительно ловкое мошенничество с целью распределить новых граждан по как можно большему числу «старых» тридцати триб и по возможности создать для них как можно меньше новых триб. Вся триба имела только один голос, поэтому, каким бы значительным ни было число новых граждан, мнение их всех учитывалось только в одном голосе, поданном их трибой. Впрочем, новые граждане получали не больше прав и если их включали в состав нескольких триб, старых или новых.

С другой стороны, если их рассредоточивали по слишком многим трибам, их влияние в одной отдельной трибе оказывалось незначительным. Тому, как происходили эти манипуляции, может позавидовать любой современный политикан. И, как результат, комиция трибута временами принимала такие решения, которые шли полностью вразрез с общим настроением народа. Вдобавок значительное число избирателей Италии, живших за пределами Рима, было фактически лишено возможности голосовать.

В период между первыми карфагенскими войнами в Риме насчитывалось свыше 300 тысяч граждан; к 100 г. до н. э. их было уже более 900 тысяч, но в действительности подача голосов в народное собрание была ограничена лишь теми из них, кто жил в Риме или его окрестностях. Как правило, это были почти сплошь представители городских низов. Что же касается того, как были организованы выборы в Риме, то здесь современный избирательный механизм, со всеми его вопиющими недостатками, покажется честным и бесхитростным. Римские избиратели были объединены в собрания, collegia sodalica («товарищества»), обычно с благородным религиозным оттенком, и у начинающего политика, который только пробивался к вершинам власти, не было иного пути, как идти сначала к ростовщикам, а потом с одолженными деньгами в эти объединения. Если избиратели, жившие за пределами города, были слишком взволнованы каким-то вопросом, то, чтобы не допустить их в город, всегда можно было отложить голосование, объявив предзнаменования неблагоприятными. Если они приходили невооруженными, их несложно было усмирить, если же оказывалось, что они вооружены, тогда стоило только поднять крик, что это заговор, что Республика в опасности, — и следовало избиение толпы.

Нет сомнения, что вся Италия, все государство испытывали смятение, страх и недовольство в столетие, последовавшее за разрушением Карфагена. Некоторым удалось нажить исключительные богатства, но большинство населения неожиданно для себя оказалось опутано по рукам и ногам скачками цен, неустойчивостью на рынках и вдобавок долгами. Но еще не существовало способа выразить копившееся всеобщее недовольство. Мы не имеем никаких свидетельств о том, чтобы предпринимались какие-либо попытки превратить народное собрание в действенный, обладающий политическим весом властный орган. Бессловесный пока гигант общественного мнения и общественной воли прорастал сквозь толщу напускного преуспевания Римского государства. Общество ценой значительных политических усилий пыталось справиться со своими проблемами с помощью избирательной системы, опускаясь порой до отрытого насилия. До тех пор пока дело не доходило до насилия, сенат и дельцы продолжали вести свою губительную линию. Только когда правящие клики или партии действительно были всерьез напуганы, они воздерживались от очередной бесчестной затеи и вынуждены были считаться с интересами общества.

Подлинным способом продемонстрировать народное мнение в те дни были не комиция трибута, а забастовки и бунты, справедливые и неизбежные методы протеста всех обманутых или подавленных народов. Мы видим в наше время в различных европейских странах падение престижа парламентского правления и уклон к неконституционным методам со стороны широких масс. Причина их та же, что и в Римской республике, — неисправимая склонность политиканов вольно обращаться с избирательной машиной, пока общество не окажется на грани взрыва. Но, чтобы возглавить бунт, недовольному населению необходим лидер, и вся политическая история римского общества последующего столетия — это история лидеров-бунтарей и лидеров-контрреволюционеров. Среди первых большинство — это беспринципные проходимцы, которые пытались выдвинуться, сыграв на недовольстве и страданиях народа. Многие из историков, которые пишут об этом периоде, склонны принимать одну или другую сторону, они или аристократичны, или неистово демократичны в тоне своих высказываний. Но, несомненно, ни одна из сторон в этом сложном и запутанном противостоянии не может похвастаться высокими целями или чистыми руками. Сенат и богатые всадники были движимы грубыми и корыстными побуждениями, враждебностью и высокомерным презрением к неимущей толпе. А простонародье было невежественным, непостоянным и в не меньшей степени алчным. Сципионы на этом фоне воспринимаются не иначе, как пример великодушия и благородства. В мотивах еще одной из фигур этого периода, Тиберия Гракха, мы также можем сомневаться. Но в отношении остальных — это прекрасный пример того, каким разумным в своем коварстве может быть человек, каким изворотливым в препирательствах, неповторимым в притворстве и до какой степени лишенным здравого смысла или благородства духа. «Косолапое, волосатое, звероподобное, ограниченное и при этом очень хитрое существо, сильное задним умом» — так кто-то охарактеризовал этого «хомо неандерталенсиса».

Еще в одном аспекте римская система была прообразом современной и кардинально отличалась от любой предшествовавшей политической системы, которые мы рассматривали. Речь идет об активном обороте кредитных и наличных денежных средств. Лишь несколько столетий этот мир был знаком с деньгами. Однако их использование шло по нарастающей, деньги стали гибким инструментом торговли и предпринимательства, в корне изменяя экономические условия государства. В республиканском Риме финансисты и «денежный интерес» стали играть роль, вполне сопоставимую с их ролью в нашем мире.

До Рима крупные города были центрами ремесел и торговли. Такими были Коринф, Карфаген и Сиракузы. Но Рим никогда не имел значительного промышленного населения, его склады не могли сравниться с александрийскими. Маленький порт в Остии всегда был слишком велик для потребностей Рима. Он был столицей политической и финансовой, и по крайней мере в этом последнем аспекте он стал городом нового типа. Он импортировал дань и военную добычу и очень немногое в свою очередь отдавал взамен. На причалах в Остии кипела работа, главным образом по разгрузке зерна из Сицилии и Африки, а также награбленного в войнах по всему свету.

С падением Карфагена в воображении римлян рисовались неведомые до того финансовые возможности. Как и с большинством изобретений, человечество «споткнулось» о деньги, и людям приходилось совершенствовать — и в наши дни тоже приходится — науку и мораль денег. Можно проследить, как это новшество «осваивалось» на примере известной жизни и сочинений Катона Цензора. В свои ранние годы он гневно критиковал ростовщичество, а в поздние — уже изобретал беспроигрышные схемы — как, не рискуя, давать деньги в долг.

Деньги текли в Рим широким потоком; каждый успел узнать, что такое вкус денег, при этом большинство — самым простым способом, то есть влезть в долги. Восточная экспансия Римского государства была вызвана главным образом погоней за богатствами, хранившимися в сокровищницах и храмах Востока, чтобы удовлетворять денежный голод, вызванный этой новой потребностью. Влияние сословия всадников, в частности, держалось на деньгах. Все старались обзаводиться собственностью. Земледельцы прекращали заниматься пшеницей и скотоводством, занимали деньги, покупали рабов и принимались за более выгодное использование земли под виноградники и оливы.

Деньги были чем-то совершенно новым в опыте человечества, чем-то, что просто-таки рвалось из рук. Удержать их никто не был в силах. Текучесть денег была огромной. Сегодня деньги были в изобилии, а завтра их уже недоставало. Люди изобретали коварные и жестокие комбинации, что бы прибрать их к рукам, чтобы накопить их, взвинчивали цены, выбрасывая на рынок припасенный металл. Небольшому числу исключительно смекалистых и беспринципных людей удалось скопить огромные богатства. Многие из патрициев обнищали, обозлились и потеряли остатки патрицианской добродетели. У среднего класса было много надежд, много рисковых предприятий, но еще больше разочарований. Растущие массы людей, лишившихся последнего имущества, были охвачены пока еще неясным и безысходным чувством, что их каким-то непостижимым образом обвели вокруг пальца. Такое чувство всегда предшествует судьбоносным революционным движениям.:

Первым заметным лидером, который призвал к копившимся революционным чувствам Италии, был Тиберий Гракх (163–133 до н. э.). Он больше, чем кто-либо другой из заметных личностей того периода, похож на честного человека. Поначалу Тиберий Гракх был умеренным реформатором скорее реакционного типа. Он хотел восстановить в правах собственности класс мелких землевладельцев, потому что этот класс, как он верил, являлся стержнем римской армии. В падении боеспособности легионов он мог убедиться на собственном опыте военной службы в Испании, до и после разрушения Карфагена.

Его реформа была направлена, так сказать, «назад к земле». Тиберий не понимал — как, впрочем, и теперь многие не понимают, — что подтолкнуть сельского жителя перебраться в город намного легче, чем убедить его вернуться обратно к полному упорного труда существованию земледельца. Он хотел воскресить Лициниевы законы, установленные в те времена, когда Камилл построил храм Согласия, почти два с половиной столетия назад (см. гл. 25, 2), чтобы на их основе ликвидировать крупное землевладение, разросшееся за счет дешевого труда рабов. Эти законы то и дело восстанавливали, после чего с той же настойчивостью опять отменяли.

После того как крупные землевладельцы в сенате отклонили его предложение, Тиберий Гракх обратился к народу и начал неистовую агитацию за то, чтобы народ сам высказался по этому поводу. Он создал комиссию, призванную расследовать законность прав на владение землей для всех землевладельцев. В это время (133 г. до н. э.) произошло одно из самых необычайных событий в истории: умер Аттал, царь богатого Пергамского царства в Малой Азии, завещав все свои владения римскому народу.

Нам сложно теперь понять мотивы этого поступка. Пергам был страной, союзной Риму, что устраняло угрозу возможной римской агрессии. Естественным следствием этого шага была ожесточенная схватка внутри сенатской шайки и раздоры между ней и народом по поводу того, каким именно образом будет поделено это новое приобретение. Фактически Аттал отдал свою страну на разграбление. В этой стране, само собой, было немало римских дельцов, а также влиятельная партия богачей из местного населения, находившаяся в тесных отношениях с римлянами. Для них слияние Пергама с римской системой выглядело вполне приемлемо.

Пергамское наследство, удивительное само по себе, имело еще более удивительные последствия в целой серии подобных наследований в других регионах. В 96 г. до н. э. Птолемей Апион завещал римскому народу Киренаику в Северной Африке. В 80 г. до н. э. Птолемей Александр II, царь Египта, так же поступил с Египтом. Этот подарок оказался слишком большим, если не для аппетитов, то для смелости римских сенаторов, и они отклонили его. В 74 г. до н. э. Никомед IV, царь Вифинии, отрекся от престола в пользу Рима… У нас нет необходимости подробно рассматривать эти причудливые изъявления последней воли. Скажем лишь, что завещание Аттала предоставило огромные возможности Тиберию Гракху, чтобы обвинить богатых в алчности. Он предложил передать сокровища Аттала простому народу и использовать эти новые средства для закупки семян, скота и сельскохозяйственных инструментов для повторного заселения земли свободными крестьянами.

Начатое им движение вскоре оказалось опутано всеми сложностями римской избирательной системы. Без простой и открытой избирательной системы все народные движения во все века неизбежно оказываются в ловушке законодательных уловок и почти так же неизбежно приводят к кровопролитию. Чтобы продолжить начатое им дело, Тиберию Гракху было необходимо оставаться трибуном. Однако занимать должность трибуна два срока подряд было незаконно. Гракх переступил закон и выдвинул свою кандидатуру в трибуны на второй срок.

Крестьяне из окрестностей, поддерживавшие его, пришли с оружием. В сенате поднялся крик, что Тиберий стремится к тирании. «Друзья закона и порядка», подбадривая друг друга, бросились к Капитолию в сопровождении слуг, вооруженных кольями и дубинками. Произошло столкновение, вернее, избиение сторонников реформы, в результате чего было убито около трех сотен человек. Самого же Тиберия Гракха, упавшего в толчее, забили до смерти обломками скамьи двое сенаторов.

За этим последовало нечто вроде контрреволюции, инспирированной сенатом. Многие последователи Тиберия Гракха оказались внесенными в списки проскрипций, то есть объявлены вне закона. Однако положение в обществе оставалось настолько напряженным и взрывоопасным, что до реального преследования дело не дошло. Сципиону Назике, на которого указывали как на убийцу Тиберия Гракха, пришлось покинуть Италию, чтобы избежать неприятностей, хотя он и занимал должность верховного жреца — понтифика и по роду своих обязанностей должен был оставаться в Риме.

Волнения, прокатившиеся по всей Италии, побудили Сципиона Африканского Младшего выступить с предложением наделить правом римского гражданства все население Италии. Однако он внезапно умер до того, как успел осуществить это предложение.

Далее Рим стал свидетелем неоднозначной карьеры Гая Гракха (153–121 до н. э.), брата Тиберия. Относительно целей, которые преследовала его уклончивая «политика», и по сей день у историков нет общего мнения. Гай Гракх увеличил бремя налогов, которыми были обложены провинции. В основном, как принято считать, его реформы были направлены на то, чтобы настроить класс дельцов (всадников) против сенаторов-землевладельцев.

Он отдал на откуп всадникам только что полученные поступления от пергамского наследства и, более того, позволил им контролировать специальные суды, установленные для того, чтобы предотвратить злоупотребления в провинциях.

По инициативе Гая Гракха начались огромные общественные работы, в частности сооружение новых дорог, причем его обвиняли в политическом использовании этих мероприятий. Он возобновил предложение предоставить римское гражданство всей Италии. Увеличилось также распределение дешевой пшеницы для римских граждан на государственной субсидии… Мы не станем здесь пытаться разгадать его планы, тем более — судить его. Но что его политика была враждебна тем группам, которые контролировали сенат, можно не сомневаться. Он был убит поборниками «закона и порядка» вместе с приблизительно тремя тысячами своих последователей в схватке на улицах Рима в 121 г. до н. э. Его отсеченную голову принесли в сенат на острие копья. (В награду за этот трофей, как пишет Плутарх, обещали золото, равное ее весу, и тот, кому она досталась, показал себя настоящим «бизнесменом», успев до своего прихода в сенат наполнить черепную коробку свинцом.)

Несмотря на эти скорые и жестокие меры, сенату не пришлось долго наслаждаться покоем и преимуществами контроля над государственными ресурсами. Через десять лет народ снова восстал.

В 118 г. до н. э. в Нумидии, полуварварском царстве, которое возникло на развалинах цивилизованной карфагенской державы, трон захватил предприимчивый внук царя Масиниссы Югурта (ок. 160–104 до н. э.). Он служил в римской армии в Испании и хорошо знал, что представляет собой римский характер. Своими действиями, в том числе в отношении римских граждан, посещавших по торговым делам североафриканское побережье, он спровоцировал военное вмешательство Рима. Но римлянам вскоре довелось узнать, что их военная мощь под началом сената финансистов и землевладельцев уже совсем не та, что была хотя бы в дни Младшего Сципиона Африканского. Югурта подкупил членов комиссии, присланных наблюдать за ним, сенаторов, которые должны были наказать их, и полководцев, посланных с войсками против него. Есть поговорка еще с римских времен — «деньги не пахнут» (pecunia non olet), но запах денег Югурты дошел даже до Рима.

Всеобщее негодование захлестнуло Рим. Широкие массы римского населения увидели в этой истории с Югуртой яркий пример неспособности сенатской верхушки защитить интересы государства и его граждан. На волне массового недовольства выдвинулся одаренный полководец Гай Марий (156–86 до н. э.). Незнатного происхождения, выбившийся из простых солдат, он был избран консулом в 107 г. до н. э.

Марий не стал предпринимать попыток по примеру Гракхов восстановить костяк римской армии, укрепив положение мелких земледельцев. Он был профессиональным солдатом, требовательным к дисциплине и действенности своих войск, и был склонен добиваться намеченной цели простейшим способом. Марий попросту набрал свое войско из неимущих римлян, не делая различий между городской или сельской беднотой, хорошо платил им, усиленно муштровал и в 105 г. до н. э. закончил войну с Югуртой. Африканского вождя, закованного в цепи, провели по Риму во время триумфа Мария. При этом никто не обратил внимания, что попутно Марий создал профессиональную армию, сплоченную лишь одним общим интересом — платой за войну.

Марий далее сохранял за собой консульство, более или менее нарушая при этом закон, на протяжении нескольких лет, а в 105 и 102 гг. до н. э. отбил угрожавшее Италии нашествие германцев (впервые мы упоминаем о них в нашей истории), несметными ордами двигавшихся через Галлию на Италию. Он одержал две победы, одну из них на земле Италии. Его чествовали как спасителя своей страны, второго Камилла (100 г. до н. э.).

Однако сравнение с Камиллом не могло восприниматься иначе, как насмешка, на фоне того общественного напряжения, что царило в то время. Реформа Мария, укрепившая боеспособность армии, пошла только на пользу сенату, и сенат с удвоенной энергией взялся за международные дела. Но зловещее, пока еще не оформившееся недовольство народных масс по-прежнему искало действенного выхода. Богатые в это время становились богаче, а бедные — беднее. И подавить последствия этого процесса политическими махинациями было невозможно.

Население Италии до сих пор не получило гражданских прав. Два крайних политических лидера, Сатурнин и Главций, были убиты; но это, уже испытанное сенаторами средство в данном случае не принесло ожидаемого результата — умиротворить римскую толпу не получилось. В 92 г. до н. э. чиновник-аристократ Рутилий Руф, который попытался устранить незаконные поборы римских дельцов в Малой Азии, был осужден по обвинению во взяточничестве, при этом настолько очевидно сфабрикованном, что причина этого обвинения была ясна всем. В 91 г. до н. э. был убит Ливии Друз, новоизбранный народный трибун, который нажил политический капитал на обвинении Рутилия Руфа. Он снова предложил включить в число римских граждан всех жителей Италии, а также предрекал в своих публичных выступлениях не только еще один земельный закон, но и всеобщую отмену долгов.

Но, несмотря на все эти усилия со стороны сенаторов-откупщиков, погрязших в ростовщичестве и захвате земель разорившихся крестьян, в рядах голодных и недовольных в Риме росли мятежные настроения. Убийство Друза стало последней каплей, переполнившей чашу народного терпения. По всей Италии прокатилась волна народного негодования.

За этим последовало два года непримиримой гражданской войны, которую принято называть Союзнической войной (bellum sociale). Это была война идей, идеи единой Италии и идеи правления римского сената. Это не была «социальная» война в современном смысле, но война между Римом и союзниками-италиками (лат. socius — союзник, товарищ), стремящимися к равноправию с Римом.

«Римские военачальники, привычные к ведению боевых действий на территории противника и к захвату новых колоний, не зная пощады, прошли по всей Италии, сжигая селения, захватывая города, уводя мужчин, женщин и детей для того, чтобы продать их на рынке рабов или заставить работать в своих поместьях».[34]

Марий и еще один военачальник-аристократ, Корнелий Сулла (138–78 до н. э.), который был с ним в Африке и впоследствии стал его непримиримым врагом, командовали войсками на стороне Рима. Но, несмотря на то, что восставшие терпели поражение и подвергались безжалостному истреблению, никому из римских полководцев не удалось довести войну до конца. Она была окончена (89 г. до н. э.) фактической капитуляцией сената перед необходимостью реформы. Сенат, правда, ограничился лишь видимостью уступок, согласившись принять требование восставших «в принципе», но когда их силы рассеялись, возобновился обычный обман избирателей теми способами, которые мы описывали в первом разделе этой главы.

На следующий год (88 г. до н. э.) тлевший конфликт вспыхнул с новой силой. Теперь к прежним трениям оказались примешаны и личные интриги Мария и Суллы друг против друга. Эта борьба осложнялась еще и тем, что в результате военной реформы Мария появился новый тип римского легионера — безземельный профессиональный солдат, которого интересовали лишь плата и военная добыча и который был верен только удачливому командиру. Народный трибун Сульпиций выдвинул проект законов, снова обещавших отмену долгов, и консулам ничего не оставалось, как попытаться переждать собиравшуюся грозу, объявив о временной приостановке заседаний. Но в результате им удалось вызвать лишь привычный взрыв насилия: сторонники Сульпиция изгнали консулов из Форума.

Именно в этот момент в игру вступили новые силы, появившиеся с реформой армии. Царь Митридат Евпатор (132–63 до н. э.), эллинистический правитель Понта — государства на южном побережье Черного моря, на восток от Вифинии, вынудил Рим начать с ним войну. Один из законов, внесенных Сульпицием, давал Марию возможность возглавить армии, которые направлялись на войну против Митридата. В ответ на это Сулла повел армию, которой он командовал во время Союзнической войны, на Рим. Марию и Сульпицию пришлось бежать.

Так началась новая эпоха, эпоха военных переворотов и правителей, приведенных к вершине власти силой преданных легионов.

Мы не будем детально описывать, как Сулла сделал сам себя главнокомандующим в походе против Митридата и отбыл из Италии; как верные Марию легионы вернули ему власть и как Марий отметил свое возвращение в Италию уничтожением своих политических противников и, удовлетворив свой гнев, умер от лихорадки. Однако одна из тех мер, что были приняты в эпоху марианского террора, — отмена на три четверти всех просроченных долгов, — все же значительно уменьшила общественную напряженность в Риме. Также мы не можем детально рассказать, как Сулла заключил позорный мир с Митридатом (который вырезал тысячи римских граждан в Малой Азии) лишь для того, чтобы поскорее вернуться со своими легионами в Рим; как он разгромил марианцев в сражении у Коллинских ворот Рима в 82 г. до н. э. и отменил решения, принятые Марием. Сулла восстановил в Риме мир и порядок, занеся в списки проскрипций и казнив пять тысяч человек. После его диктатуры целые области Италии обезлюдели. Сулла вернул власть сенату, отменил многие из принятых ранее законов, хоть и оказался бессилен восстановить отмененное долговое бремя. Утомившись от политики, накопив огромные богатства, он с достоинством удалился от дел и стал жить как частное лицо, предаваясь неслыханным порокам, и так умер, буквально съеденный заживо какой-то отвратительной болезнью, вызванной этими излишествами.

Кровопролития и переделы собственности Мария и Суллы не столько успокоили, сколько ошеломили политическую жизнь Италии. Рамки, которых мы вынуждены придерживаться в нашем Очерке, не позволяют нам рассказать о многих незаурядных авантюристах, которые, все более и более полагаясь на поддержку легионов, некоторое время спустя начали строить планы и заговоры, стремясь к диктаторской власти в Риме. В 73 г. до н. э. вся Италия была напугана восстанием гладиаторов под предводительством гладиатора из Фракии, Спартака. Он и восемьдесят других гладиаторов бежали из школы гладиаторов в Капуе. Подобные восстания рабов уже происходили до этого в Сицилии.

Силы повстанцев, которыми командовал Спартак, неизбежно превращались в разнородный сброд, стекавшийся к нему со всех концов Италии рабов и бедняков. Сами же гладиаторы-беглецы не имели никаких далеко идущих планов, кроме намерения поскорей рассеяться по Италии и добраться до своих домов. Тем не менее Спартаку удалось продержаться в южной Италии около двух лет, используя в частности и кратер Везувия, тогда еще спящего вулкана, как природную крепость.

Жителям Италии, несмотря на всю их любовь к гладиаторским играм, не понравилось, что их страна могла превратиться в одну большую гладиаторскую арену. И когда Спартак, наконец, был разбит, их страх обернулся безумной жестокостью. Шесть тысяч его сторонников, захваченных живыми, были распяты на крестах. На многие мили вдоль Аппиевой дороги тянулись эти кресты с пригвожденными к ним жертвами.

Мы не можем подробно рассказать и о Лукулле (ок. 117–56 до н. э.), который вторгся в Понт и разгромил Митридата, и привез в Европу, кроме всего прочего, вишневые деревья. Также мы не можем рассказать о том, как изобретательно Помпеи Великий (106–48 до н. э.) украл у него этот триумф и большую часть тех побед, которые Лукулл одержал в Армении, за пределами Понта. Лукулл, как и Сулла, удалился к роскошной частной жизни, но более утонченной, сравнительно с Сулой, и с более счастливым концом. Мы не можем также детально описать, как Юлий Цезарь (о котором пойдет речь ниже) сделал себе имя своими победами на западе, завоевав Галлию, нанеся поражение племенам германцев и осуществив карательный поход на племена бриттов, первым из римлян преодолев пролив, отделяющий Британские острова от Галлии. Все более и более значимыми в Риме становились легионы, все менее и менее значимыми — сенат и собрания. Но вот в истории Красса (115–53 до н. э.) есть свой мрачный юмор, которым просто невозможно пренебречь.

Красе был крупным землевладельцем и откупщиком. Это был типичный представитель нового типа сословия всадников, социальный эквивалент современного военного промышленника. Он сколотил свое состояние, скупая имущество тех, кто пострадал во время проскрипций Суллы. На поле брани он впервые отличился в кампании против Спартака, которого Крассу в конце концов удалось разбить в результате огромных затрат после длительной и дорогостоящей кампании. Затем он после долгого и сложного торга в сенате обеспечил себе командование восточными легионами, намереваясь превзойти славой Лукулла, которому удалось пройти на востоке от Пергама через Вифинию и Понт до Армении, и Помпея, который завершил разграбление последней.

Пример Красса очень показателен в том, насколько возросло невежество римлян, с которым они начинали свои предприятия в это время. Красс переправился через Евфрат, рассчитывая обнаружить в Персии еще одно эллинистическое царство наподобие Понта. Но, как нам уже известно, огромное скопление кочевых народов, протянувшееся дугой от Дуная через северное Причерноморье до Средней Азии, постоянно обрушивало новые волны кочевников на земли между Каспием и Индом, которые Александр в свое время открыл для эллинизации. Крассу снова противостояли «скифы», и снова это были неуловимые племена, возглавляемые вождем в мидийском одеянии.

Те «скифы», с которыми пришлось столкнуться Крассу, назывались парфянами. Возможно, что в парфянах монголоидный элемент сочетался с арийским. Поход Красса за Евфрат необыкновенно похож на поход Дария за Дунай — то же грузное продвижение пехоты следом за подвижными легкими всадниками.

Правда, Красе не так быстро, как Дарий, понял необходимость отступления, а парфяне оказались более меткими лучниками, чем скифы, с которыми пришлось иметь дело Дарию. По всей видимости, их стрелы обладали необыкновенной силой и скоростью, совсем не такой, как обычная стрела. Как считают ученые, в арсенале у парфян был так называемый составной лук, который получил такое название потому, что состоял из нескольких (около пяти) роговых пластин, наложенных одна на другую, наподобие автомобильной рессоры. Этот лук выпускал стрелу с неповторимым тонким звоном. Такой лук был и у монгольских кочевников. Подобным составным луком (это был короткий лук) на протяжении веков неоднократно пользовались самые различные народы. Это был лук Одиссея; из таких луков, в несколько видоизмененной форме, стреляли ассирийцы. Постепенно он исчез в Греции и сохранился именно как монгольский лук. Он был совсем короткий, очень жесткий в натяжении, с плоской траекторией полета стрелы, стрелявший на огромное расстояние и на редкость громко. В Средиземноморье им перестали пользоваться, так как климат не совсем подходил для него и было мало животных, рог которых годился для изготовления составного лука.

Итогом этой кампании стало длившееся два дня избиение голодных, измотанных, страдающих от страшного зноя и жажды римских легионеров, память о котором история сохранила под названием битвы при Каррах (53 г. до н. э.). Легионы Красса пробивались сквозь раскаленный песок и нападали на врага, который неизменно уклонялся от их атак и, мгновенно зайдя им в тыл, расстреливал римлян из своих дальнобойных луков. Двадцать тысяч из них погибло, еще десять тысяч, оставшихся в живых, захватили в плен и погнали на восток, в рабство.

Что сталось с самим Крассом — неясно. По преданию, которое придумали скорее всего для нашего назидания, намекая на ростовщичество Красса, он попал живым в руки парфян, и его казнили, заливая в глотку расплавленное золото.

Но сама эта катастрофа очень многое значит для нашей общей истории человечества. Она еще раз напоминает нам, что от Рейна до Евфрата, вдоль альпийских склонов, вдоль Дуная и Черного моря простиралось непрерывное облако кочевых и полукочевых народов. Их не смогла умиротворить и цивилизовать державная мощь Рима, не смогла подчинить и его военная мощь. Мы уже обращались к карте, которая показывает, как Ново-Вавилонское царство (Халдейское царство), словно ягненок, лежало в объятиях Мидийской державы. Таким же точно образом и Римское государство оказалось окружено этой великой дугой варварских племен, которая растянулась вдоль всех его северных и восточных границ.

И Риму не только не удалось отбросить или же ассимилировать нависавшие над его границами народы. Он оказался неспособен наладить хотя бы в Средиземноморском регионе безопасную и упорядоченную систему сообщения между разными частями его владений. Монголоидные племена Северо-Восточной Азии, пока что совершенно неизвестные Риму гунны и родственные им народы, остановленные Великой китайской стеной и выгнанные из Китая императорами династий Цинь и Хань (III в. до н. э.), теперь двинулись на восток, смешиваясь по пути с парфянами, скифами, тевтонами или же гоня их перед собой.

Никогда за все время существования Римской державы римлянам не удавалось продвинуть свои владения за пределы Месопотамии, и даже над Месопотамией их контроль всегда был ненадежен. Еще до завершения периода Республики сила ассимиляции, которая была секретом их успеха, начала слабеть под натиском «патриотической» исключительности и «патриотической» алчности. Рим разграбил и опустошил Малую Азию и Вавилонию, которые могли бы стать плацдармом для дальнейшего продвижения к Индии, таким же точно образом, как он разграбил и опустошил Карфаген, лишившись оплота для продвижения в Африке. Разрушив Коринф, Рим точно так же отрезал себе простой путь к сердцу греков. Западноевропейские авторы остаются под неизменным впечатлением того, что римляне романизировали и цивилизовали Галлию и Южную Британию и, поначалу опустошив, сделали Испанию снова процветающей. При этом они склонны игнорировать тот факт, что римское вмешательство ослабило обширные регионы на юге и востоке и тем самым способствовало возвращению к варварству гораздо более внушительные завоевания греческой цивилизации.

Но у политиков Италии I в. н. э. не было карт Германии, России, Африки и Центральной Азии, и даже если бы такие карты и существовали, вряд ли появилось бы желание изучить их. В Риме так и не прижились любознательность, стремление стать первопроходцами наподобие тех, что двигали финикийцем Ганноном и мореплавателями фараона Нехо, отправившихся в плавание вдоль побережья Африки. Когда в I столетии до н. э. посланники китайской династии Хань добрались до восточных берегов Каспийского моря, они обнаружили там лишь воспоминания о цивилизации, к тому времени уже отхлынувшей от этих берегов. Память об Александре Македонском все еще жила в этих краях, но о Риме люди знали только то, что Помпей подошел к западным берегам Каспия и отступил и что римлянина Красса разбили со всем его войском.

Рим больше волновало то, что происходило внутри его стен. Та энергия мысли, которую римский гражданин еще не успел израсходовать в попытках обогатиться и обеспечить личную безопасность, уходила на отражение замыслов, ударов и контрударов многочисленных проходимцев, которые теперь открыто боролись за верховную власть.

По обыкновению эта борьба за власть пользуется неизменным вниманием и почтением со стороны наших историков. В частности, фигуре Юлия Цезаря (100–44 дон. э.) всегда отводят особое место, словно светилу непревзойденной яркости и непреходящего значения в истории человечества. Однако беспристрастное изучение всем известных фактов полностью развенчивает теорию о Цезаре-полубоге. Даже Александр Великий, безрассудно загубивший открывшиеся перед ним блестящие возможности, и тот не был так возвеличен и специально приукрашен, чтобы вызвать восхищение у несведущего и некритичного читателя. Есть такой тип ученого, который, опираясь на самые двусмысленные факты или ни на что не опираясь вовсе, просто сидит и выдумывает задним числом самые невероятные замыслы переустройства мира для личностей, сумевших так или иначе выделиться на фоне истории.

Нам говорят, что Александр планировал покорение Карфагена и Рима и полное покорение Индии и что только его преждевременная смерть стала на пути этих замыслов. Что нам доподлинно известно, так это то, что он завоевал Персидскую империю и не смог продвинуться дальше ее пределов, а также что он успел допиться до смерти за то время, пока якобы составлялись эти обширные и величественные планы. Так и Юлию Цезарю приписывают планы последовательного завоевания и цивилизации всей Европы, вплоть до берегов Балтики и Днепра. Он хотел пройти в Германию, пишет Плутарх, через Парфию и Скифию, вдоль северных берегов Каспийского и Черного морей. Как говорят, если бы этот замысел осуществился, это спасло бы Римскую империю от постигшей ее в конце концов гибели.

Однако как совместить с этим мудрым и величественным замыслом тот факт, что, находясь в зените славы и власти, Цезарь — лысеющий, уже немолодой человек, давно оставивший позади горячие порывы юности, проводил лучшую часть года в Египте, в пирах и любовных утехах с египетской царицей Клеопатрой (69–30 до н. э.)?! А впоследствии он привез ее с собой в Рим, где ее влияние на Цезаря стало причиной острого недовольства народа. Подобная связь выдает в нем скорее стареющего сластолюбца и чувственника — к моменту начала их отношений ему было сорок пять, — чем вдохновителя великих свершений.

В пользу представлений о Цезаре как о сверхчеловеке говорит бюст из Неаполитанского музея. Это лицо, с тонкими и интеллектуальными чертами, отличается своим благородством, и мы можем прибавить к этому рассказы о том, что голова Цезаря, даже при рождении, была необычайно большой, красивой формы. Но у нас нет по-настоящему удовлетворительных свидетельств того, что этот бюст и в самом деле изображает Цезаря, и очень непросто соотнести отстраненную сдержанность этого лица с той репутацией, которую Цезарь снискал своей импульсивностью и приступами неконтролируемой жестокости. К тому же и другие бюсты, на которых представлено совершенно другое лицо, с определенной долей вероятности приписываются Юлию Цезарю.

Можно не сомневаться в том, что он был распущенным и расточительным молодым человекам. В пользу этого свидетельствует нагромождение скандалов вокруг его недолгого пребывания в Вифинии, куда он бежал от Суллы. Цезарь был сообщником подлеца Клодия и заговорщика Катилины.[35] Ничто в его политической карьере не дает оснований предполагать, что у него была какая-то цель, более высокая или отдаленная, чем собственное продвижение к власти, которая сулила личную славу и безнаказанность.

Мы даже не будем пытаться здесь рассказать обо всех ухищрениях, на которые он шел на протяжении своей политической карьеры. Несмотря на то что он происходил из старой патрицианской фамилии, Цезарь вошел в политику как любимчик простонародья. Он тратил огромные суммы на устроение пышных празднеств, не жалея средств, и наделал множество значительных долгов. Цезарь выступал против начинаний, связанных с именем Суллы, и всегда с почтением относился к памяти Мария, который приходился дядей его первой жене. Какое-то время он выступал в союзе с Помпеем и Крассом (так называемый Первый триумвират), но после смерти Красса последовал разрыв между ним и Помпеем.

В 49 году до н. э. он и Помпеи со своими легионами, Цезарь с запада, а Помпеи с востока, вступили в открытую борьбу за власть в Римском государстве. Цезарь первым нарушил закон, переведя свои легионы через реку Рубикон, который был границей между территорией, находившейся под его управлением, и собственно Италией. В сражении при Фарсале в Фессалии (48 г. до н. э.) Помпеи потерпел полное поражение и был убит, пытаясь найти пристанище в Египте, оставив Цезаря единоличным хозяином римского мира — еще большим, чем был Сулла.

Его объявили диктатором на десять лет в 46 г. до н. э., а в начале 45 г. до н. э. он был назначен пожизненным диктатором. Это уже была монархия, если и не наследственная, то уже, по крайней мере выборная пожизненная монархия. И это была небывалая возможность послужить человечеству. По духу и по характеру того, как он использовал эту диктаторскую власть на протяжении четырех лет, мы вполне можем судить, что за человек был Цезарь. Он осуществил определенную перестройку местной власти и, по-видимому, планировал восстановление двух уничтоженных римлянами морских портов, Карфагена и Коринфа. Совершенно очевидно, это было насущной потребностью тех дней: с их разрушением пришла в упадок морская жизнь в Средиземноморье.

Но еще более очевидным было то влияние, которое оказывали на его разум Клеопатра и Египет. Как и Александр перед ним, Цезарь не устоял перед традицией царя-бога, и в этом, несомненно, не последнюю роль сыграло низкопоклонство очаровательной наследственной «богини» Клеопатры. Перед нами — тот же конфликт, на той же почве притязаний на божественность, теперь между Цезарем и его личными друзьями, который мы уже отмечали в случае с Александром. Пока это касалось эллинизированного Востока, в оказании божественных почестей не было ничего из ряда вон выходящего, но все еще сохранявшийся в Риме арийский дух продолжал испытывать к ним отвращение.

Марк Антоний (82–30 до н. э.), его правая рука в сражении при Фарсале, был первым среди его льстецов.

Плутарх описывает сцену, произошедшую на играх при стечении народа, когда Антоний силой пытался возложить корону на Цезаря, а тот с напускной скромностью перед открытым неудовольствием со стороны народа отверг ее. Но он принял скипетр и трон, которые были традиционными символами древних царей Рима. Его изображение вносили во время торжественного шествия-помпы на арену вместе с прочими богами, а в одном из храмов поставили его статую с надписью «Непобедимому богу». Для ритуальных почестей божественному Цезарю были даже назначены жрецы. Это скорее говорит не о великом уме, а о мании величия посредственности.

Все, что нам известно об усилиях Цезаря способствовать этой пародии на собственный государственный культ, — это глупые и постыдные потуги на личное обожествление. Они никак не увязываются с представлениями о Юлии Цезаре как о мудром, невиданном прежде сверхчеловеке, призвание которого — навести порядок в этом беспомощном мире.

В конечном итоге (44 г. до н. э.) он был убит своими же друзьями и последователями, которым стали нестерпимы эти притязания на божественность. Ему преградили дорогу, когда он направлялся в сенат, и, получив двадцать три кинжальные раны, Цезарь умер — у подножия статуи Помпея Великого, своего поверженного соперника.

Это событие говорит также о полной деморализации верховного властного органа Рима. Брут (85–42 до н. э.), предводитель убийц, хотел обратиться к сенаторам, но те, захваченные врасплох всем случившимся, разбежались кто куда. Большую часть дня Рим не знал, как поступить. Убийцы Юлия Цезаря с окровавленным оружием в руках прошли по улицам замершего в нерешительности города. Никто не выступил против них, и лишь немногие осмелились к ним присоединиться. Затем общественное мнение обратилось против них, толпа штурмовала дома некоторых из заговорщиков, и им пришлось бежать, спасая свою жизнь.

Сам ход событий неотвратимо вел Рим к монархии. Еще тринадцать лет продолжалась борьба претендентов на верховную власть. На этом фоне можно выделить лишь одного человека более широких взглядов, который не руководствовался только эгоистическими мотивами, — Цицерона (мы упоминали о нем выше).

Он был человеком незнатного происхождения, но его красноречие, сила его слова завоевали ему выдающееся место в сенате. Стиль Цицерона несколько страдает склонностью к личным выпадам против оппонента — наследство Демосфена — но, тем не менее, только его благородная и бессильная фигура, призывающая окончательно деградировавший, подлый и трусливый сенат вернуться к высоким идеалам Республики, заметна среди прочих действующих лиц того времени. Речи и письма, которые оставил нам Цицерон и отличительная черта которых — тщательная проработка стиля и слога, могут показаться интересными и современному читателю.

Цицерону не удалось избежать проскрипций, и он был убит в 43 г. до н. э., спустя год после убийства Юлия Цезаря. Его отрубленные голова и руки были прибиты на римском Форуме. Гай Октавиан (63 до н. э. — 14 н. э.), который позднее одержал полную победу в борьбе за Рим, пытался спасти Цицерона. Это убийство, без сомнения, не на его совести.

Здесь мы не станем распутывать тот клубок союзов и измен, которые привели в конечном итоге к возвышению Октавиана, внучатого племянника и наследника Юлия Цезаря. Тем не менее судьба всех основных действующих лиц оказалась так или иначе переплетена с судьбой Клеопатры.

После смерти Цезаря она решила покорить Антония, сыграв на его чувствах и тщеславии. Антоний был гораздо моложе Цезаря, и Клеопатра, вероятно, уже была с ним знакома. На какое-то время Октавиан, Антоний и третий персонаж этой истории, Лепид (ок. 90–12 до н. э.), поделили между собой римский мир (так называемый Второй триумвират), как это сделали Цезарь и Помпеи до своего окончательного разрыва. Октавиан взял более суровый запад и принялся за укрепление своей власти. Антоний выбрал более роскошный восток — и Клеопатру. Лепиду тоже бросили кость — африканский Карфаген.

Лепид, по всей видимости, был порядочным человеком, который скорее был занят восстановлением Карфагена, чем личным обогащением или удовлетворением тщеславных прихотей. Антоний же пал жертвой тех древних представлений о божественности царской власти, которые оказались непосильными и для душевного равновесия Юлия Цезаря. В обществе Клеопатры Антоний предавался любовным утехам, развлечениям и чувственному блаженству, пока Октавиан не решил, что пришло время покончить с этой парочкой египетских божеств.

В 32 г. до н. э. Октавиан принудил сенат отстранить Антония от управления востоком и открыто выступил против него. Исход решающего морского сражения при Акции (31 г. до н. э.) был предрешен неожиданным бегством, в самый разгар сражения, Клеопатры и ее шестидесяти кораблей. Сейчас уже совершенно невозможно понять, чем было вызвано такое решение, то ли это была заранее обдуманная измена, то ли просто прихоть очаровательной женщины.

Отход ее кораблей поверг флот Антония в замешательство, которое еще более усилилось после того, как сам флотоводец бросился вдогонку за неверной возлюбленной. Даже не поставив в известность своих командиров, Антоний решил догнать Клеопатру на быстроходной галере, оставив своих людей сражаться и умирать за него. Какое-то время они не могли поверить, что Антоний бежал, оставив их на произвол судьбы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.