Коронация

Коронация

1

Спустя несколько дней после ухода китайцев Богдо-гэген особым указом возвел офицеров Азиатской дивизии в ранг чиновников по старой цинской системе, в самом Китае давно упраздненной революционерами. В ней, как в петровской «Табели о рангах», каждый чиновничий разряд соответствовал определенному воинскому чину. Полковники, войсковые старшины, есаулы, капитаны, поручики и хорунжие превратились в туслахчи, дзакиракчи, меренов, дзаланов, дзанги и хундуев. На практике это означало, что дивизия формально переходит на положение «кадра» монгольской армии.

Тогда же последовало инициированное Унгерном обещание Богдо-гэгена выделить в будущем каждому ее бойцу по 40 десятин земли в 50-верстной полосе вдоль русской границы. Рассказавший об этом Князев увидел тут «выражение идеи барона о создании нового казачества взамен уничтоженного революцией», хотя затея напоминает и эдикты римского сената о наделении земельными участками вышедших на покой ветеранов-легионеров. Однако до воплощения этой идеи в жизнь дело не дошло.

Наконец, Богдо-гэген издал высочайший манифест о награждении Унгерна, Резухина, Джамболона и ряда их монгольских сподвижников[114]. В преамбуле указывалось, что благодаря молитвам автора этого манифеста и «благочестию народа» в Монголии «объявились знаменитые генералы-военачальники, воодушевленные стремлением оказать помощь желтой религии, которые, прибыв, уничтожили коварного врага», и т. д. За свои «высокие заслуги» Унгерн награждался потомственным высшим княжеским титулом цин-вана «в степени хана» с правом иметь зеленый паланкин, красно-желтую курму, желтые поводья на лошади и трехочковое павлинье перо на шапке. Кроме того, ему присваивалось почетное звание «Дающий развитие государству великий батор, генерал-военачальник» («джянджин»; от китайского «цзянь цзюнь»).

Резухину достался титул цин-вана с правом на «красновато-желтую» курму, коричневые поводья и трехочковое перо. Он был удостоен звания «Заслуженный (в другом переводе — „одобренный“) батор, генерал-военачальник». Джамболон стал цин-ваном с теми же знаками отличия, но с более скромным званием: «Искренне старательный („истинно усердный“) военачальник». Это свидетельствует о его активном участии в разработке плана операции по освобождению хутухты. Княжеский титул получил и Тубанов как непосредственный исполнитель.

История с награждением имела комический эпилог в виде письма, немного позже полученного Богдо-гэгеном от Семенова. За взятие Урги атаман произвел Унгерна в генерал-лейтенанты и, будучи неравнодушен к титулам и званиям, тоже захотел прибавить что-нибудь к своему без того длинному списку. «Ваше Святейшество, — без околичностей обращался он к хутухте, — мои войска под командой генерал-лейтенанта барона Унгерна освободили Вас от китайского пленения. Урга пала. Вы возведены в прежнее величие. Достойными наградами Вы отблагодарили мои войска, со своей стороны я отблагодарил их достойными наградами. Я же как начальник всех войск таковой награды не получил, а потому прошу Ваше Святейшество о награждении меня соответствующим званием и присылке на то грамоты». Богдо-гэген оставил это письмо без ответа, что означало высшую степень неодобрения.

Монгольский дэли Унгерн начал носить еще в Даурии, преобразив его в специфический мундир с погонами и портупеей, но теперь прежний «красно-вишневый» халат заменил желтым. Впервые он надел его в день коронационных торжеств. Поверх дэли на нем была шелковая княжеская курма (короткая безрукавка со стоячим воротом), на голове — соболья шапка, украшенная павлиньим пером и увенчанная красным коралловым шариком.

На первом же допросе в плену его спросили, почему он так одевался: не для того ли, чтобы «привлечь симпатии монголов»? Унгерн ответил, что подобных намерений не имел и «костюм монгольского князя, шелковый халат, носил с целью на далеком расстоянии быть видным войску»[115]. Объяснение кажется невероятным — так мог бы сказать средневековый полководец, а не семеновский начдив. Конечно, были и другие причины, но в глазах врагов Унгерн хотел предстать воином, а не ловким политиком, эксплуатирующим национальные чувства кочевников[116].

2

Год назад Сюй Шучжен заставил Богдо-гэгена отречься от престола, и хотя никто в Монголии не рассматривал это отречение как имеющее хоть какую-то законную силу, Унгерн решил с должной пышностью отметить восстановление монархии. Сразу после взятия Урги он собрал в Маймачене представительную группу князей и лам, и, понимая, что такие дела не терпят неквалифицированного вмешательства, предложил им самим выбрать «счастливый день» для вторичного восшествия Джебцзун-Дамба-хутухты на возвращенный ему трон. В сущности, речь могла идти лишь о его торжественном выезде из Ногон-Сумэ и богослужении в одном из храмов Да-Хурэ, где он будет присутствовать в качестве монарха, но русские мемуаристы, затрудняясь подыскать подходящий термин для этой не имеющей аналогов церемонии, называют ее «коронацией».

Монголия жила по лунному календарю. Длительными гаданиями под руководством Чойджин-ламы, родного брата Богдо-гэгена и главного государственного оракула, десять лет назад якобы предсказавшего юному Семенову его фантастическую карьеру, было установлено, что ближайшим счастливым днем является 15-й день 1-го весеннего месяца 11-го года эры Многими Возведенного[117]. К этому дню в столицу съехалось множество монголов, прибыли делегации провинциальных монастырей, аймачные ханы и хошунные князья Халхи с семьями и челядью. «Их становища на берегах Толы представляли красочную картину, достойную кисти талантливого художника», — пишет Торновский. А Князев замечает: «Если принять во внимание, что монголы часто ездят по 200 верст о дву-конь только для того, чтобы попить чаю и поболтать с приятелем, нетрудно представить, как велик был съезд кочевников».

Унгерн велел начальнику автокоманды, где служил мобилизованный Хитун, приготовить автомобиль для подарка Богдо-гэгену. Из трофейного автопарка выбрали почти новый, 1916 года выпуска, 4-х цилиндровый «шевроле». При работе мотора «муфточки клапанных толкателей звенели, как бубенчики», и машина при ее «коробкообразном кузове» напоминала «табакерку с музыкой». Приказано было покрасить «шевроле» в священный для буддистов желтый цвет, но это оказалось непросто: «Красили, подкрашивали, закрашивали все в команде, стараясь хоть немного подровнять грубые мазки кистей, упрямо не желавшие исчезать под покровом новых мазков, но автомобиль все-таки стал желтым». Впрочем, автомобиль не понадобился — места в коронационной процессии ему не нашлось.

Церемониал разработали сами монголы, но не без участия Унгерна — ему и его «войску» отводилась важная роль. Находившиеся в Маймачене части дивизии накануне получили приказ к трем часам ночи «подседлаться» и в полном вооружении выступить в Ургу. Интендантство, проявив чудеса изворотливости, успело пошить новую форму. Она состояла из темно-синего монгольского тырлыка (род полушубка, обшитого грубым шелком) с погонами, фуражки с шелковым верхом и башлыка, изнутри тоже шелкового[118]. Подкладка башлыков, как и донца фуражек, была разной по цвету: у мусульман Татарского полка — зеленой, у тибетцев — желтой, у штаба — алой, у остальных — в тон тырлыка. Различались и трафареты на погонах, но все были сделаны из серебра.

Церемония должна была состояться в храме Майдари, где Богдо-гэгена возвели на престол в декабре 1911 года. Здесь же после ликвидации автономии хранился отобранный у него трон. Еще не рассвело, когда унгерновцы выстроились вдоль дороги, ведущей от Зеленого дворца к храмам Да-Хурэ, — на том ее отрезке, что лежал ближе к площади Поклонений. На правом фланге, за деревянным мостом через овражек, встали оркестранты. Богдо-гэген, любивший духовую музыку, издавна содержал оркестр из русских музыкантов; при китайцах они оказались без работы, поскольку всякие праздники и тем более официальные торжества были запрещены. Надо полагать, капельмейстер Гольцов не без труда снова собрал их вместе. К ним присоединили маленький оркестрик из батареи полковника Дмитриева.

Тысячные толпы монголов теснились за «шпалерами войск», заборы и крыши домов были усеяны зрителями. Русские казаки, татары и башкиры стояли по левой стороне дороги, буряты и отряды монгольских князей — по правой. Дистанция между участниками почетного караула, растянувшегося на полторы версты, составляла три шага. Многие офицеры находились в строю, и в их позднейших рассказах чувствуется сознание величия этой минуты, которую им когда-то давно, в молодости, выпало счастье пережить на правах творцов истории, а не ее безгласных жертв.

Выезд Богдо-гэгена был назначен на шесть часов утра, но уже рассвело, срок миновал, а Святые ворота Зеленого дворца были закрыты. Причину задержки никто не знал. Один из свидетелей запомнил, как Унгерн еще в своей обычной форме (костюм цин-вана он надел непосредственно перед началом храмовой церемонии) «сидел на перилах моста, нервничал и заметно злился». Дул пронизывающий ветер, люди начали мерзнуть. Наконец строй временно распустили. Офицеры разбрелись по ближайшим русским домам, казаки и монголы грелись у костров. Как стало известно позже, появление не учтенных ранее примет заставило распорядителей церемонии отложить ее начало до десяти часов.

Около этого времени послышалась пушечная пальба, возвещавшая появление Богдо. Торновский насчитал шесть выстрелов, пылкий Макеев — 21, а не склонный к восторгам Аноним говорит, что стреляли один раз. Затем из ворот показались пышно одетые всадники, трубившие в трубы и раковины. Макеев называет их «вестниками», другие видели их функцию в том, чтобы пронзительными звуками своих инструментов разгонять злых духов. Следом, по четверо в ряд, двинулась процессия из нескольких сотен лам. Хитун единственный из всех наблюдателей заметил у них в руках «тугие свертки из леопардовых шкур», которыми они отгоняли «наиболее неистовых богомольцев», то и дело бросавшихся на дорогу в надежде на благословение хутухты.

За ними «храпящие лошади», как экспрессивно пишет Макеев, или ведомые придворными конюхами и вполне дисциплинированные «12 пар белых коней», как подсчитал обстоятельный Торновский, везли огромную, грубо сколоченную «колесницу» в виде пирамиды из трех раскрашенных бревен. Ее вершину венчала мачта с монгольским флагом. Изготовленный из твердой парчи, он «ослепительно блестел на солнце золотыми нитями». Золотом был выткан старинный национальный символ — первый знак алфавита «Соёмбо», созданного двести лет назад великим просветителем и скульптором Ундур-гэгеном Дзанабадзаром. В 1911 году эта идеограмма, чьи элементы (языки огня, треугольники, рыбы и пр.) толковались по-разному, была переосмыслена как эмблема независимой Монголии.

Хитун утверждает, что Богдо-гэген ехал в паланкине, установленном на «четырехколесной безрессорной повозке». Поперек ее «переднего дышла» был прикреплен «саженный шест», его держали четыре всадника и таким образом тащили повозку за собой.

Макеев упоминает не паланкин, а «позолоченную, китайского типа, открытую коляску». Торновский увидел белую «карету московской работы», запряженную шестью парами лошадей «той же масти». Аноним определил ее как «старинную», а лошадей — как «иноходцев, увешанных серебряными бубенцами и покрытых цветной сеткой». Князеву эта карета запомнилась «застекленной», но без лошадей — ее приводили в движение три мула и «десятка два лам почтенного возраста». Они тянули карету за «веревки, привязанные к передней оси справа и слева от запряжки»[119].

В карете сидел Богдо-гэген в желто-оранжевых одеждах, его глаза слепца были скрыты темными очками. Макеев пишет, что он был один, другие — что с женой; Князев добавляет к ним «перерожденца-учителя». Сзади и по обеим сторонам ехали знатнейшие монгольские князья на богато убранных конях — примерно 70 человек. Их одежды, седла шапки с павлиньими перьями были «в оправе» из драгоценных камней, кораллов, жемчуга, золота и серебра. «Благодаря горячности коней они представляли переливающуюся волну вокруг кареты Богдо-хана», — вспоминал Торновский, сожалея, что кортеж «не был заснят на пленку за неимением киноаппарата»[120].

При появлении хутухты и эскорта все внимание сосредоточилось на них, лишь Хитун отметил, что это еще не конец шествия. Его замыкали «шесть пар флейтистов» и «двенадцать пар телохранителей» из отряда личной гвардии Богдо-гэгена. Их формой были красные тырлыки и нарукавные повязки с черной свастикой на желтом фоне.

Когда процессия приблизилась к правому флангу дивизии, Унгерн, сидя в седле, скомандовал: «Смирно! Равнение направо!» Он повторил эту команду по-монгольски («Дзоксо! Барун тайши!») и, сопровождаемый Резухиным, верхом направился к Богдо-гэгену, чтобы отдать рапорт. За его спиной казаки взяли шашки «на караул», а монголы и буряты встали на правое колено, «держа повод на локтевом суставе правой руки и туда же склонив ствол поставленной на землю винтовки».

После отдачи рапорта Унгерн и Резухин заняли место сразу вслед за каретой хутухты, и поезд двинулся дальше. При этом русские должны были опустить глаза в землю. Их строжайше предупредили, чтобы никто не смел встречаться взглядом с «живым буддой».

Оркестр заиграл «встречу», которую Хитун по причине отсутствия музыкального слуха или в соответствии с представлениями о том, что положено играть в такие минуты, принял за монгольский гимн. Валторнам и трубам отозвались храмовые башкуры — «дудки», как пишет Макеев. Они «подхватили, рыдая, плача и торжествуя, отгоняя от Богдо злых духов». Сопровождаемый Унгерном, Резухиным, высшими ламами, князьями и свитой, Богдо-гэген вошел в монастырские ворота и направился к храму Майдари с покрытым позолоченной медью полукруглым куполом и двумя 20-метровыми башнями по краям фасада.

Что происходило внутри, никто из мемуаристов не знал. Вероятно, Богдо-гэген и Дондогдулам с соответствующими ритуалами воссели на предназначенное для божественной четы двойное тронное сиденье, затем начался торжественный молебен. Сразу по его окончании, рассказывает Князев, «состоялось наречение барона Унгерна воплощением бога войны; Богдо возложил на него какой-то необычайный головной убор, отдаленно напоминавший митру католического епископа, затем ламы торжественно взяли барона под руки и вывели из кумирни, чтобы показать народу». Что это была за церемония, и действительно ли она имела место, или Князев доверился каким-то не слишком достоверным рассказам, не понятно. Никто больше об этом «наречении» не сообщает.

Богослужение затянулось до четырех часов пополудни, после чего процессия тем же порядком вернулась в Зеленый дворец. Там уже были накрыты столы, начался официальный обед. Кроме Унгерна и Резухина, на нем присутствовали Джамбалон, Тубанов и несколько офицеров Азиатской дивизии, отличившихся при взятии Урги.

Остальные обедали в гарнизонном собрании, потом разошлись по квартирам и «здорово хлебнули зелена вина по случаю торжественного дня». Интендантство выдало всем увеличенный порцион и по бутылке вина на каждого, вне зависимости от чина. Впервые за несколько месяцев казаки и офицеры выпивали открыто, не боясь репрессий.

В бесчисленных юртах, усеявших берега Толы, тоже начались пиры, продлившиеся несколько дней. В расположение унгерновских частей, рассказывает скептически настроенный Аноним, приезжали счастливые и пьяные монгольские чиновники, от полноты чувств «произносили какие-то несуразные речи», во время которых «частенько валились тут же на землю и засыпали мертвецким сном».

3

Хионин, русский консул в Кобдо, сумевший выручить Торновского из китайской тюрьмы и помогавший Фане, еще в 1919 году, сообщал в Омск о своем разговоре с одним из дербетских князей. Тот сказал ему: «Раньше, до войны, вы, русские, были вот какие! — и развел руками. — А теперь нет у вас Цаган-хана, и вы стали вот какие маленькие, вроде нас». Так же, как сам Унгерн, причину обрушившихся на Россию несчастий монголы видели в том, что «му орос» (плохие русские) свергли Белого царя. Однако есть еще «сайн орос» (хорошие русские), они пришли в Халху защитить хутухту от плохих китайцев, которые низложили и своего императора, и Богдо-хана. Последнему престол был возвращен, оставалось восстановить в правах двух первых. «Ну вот, — говорил Унгерн после коронации Богдо-гэгена, — маленького царя посадили, скоро посадим и большого».

Тогда же, для выразительности несколько упрощая картину, он писал одному из князей Внутренней Монголии: «За последние годы оставались во всем мире условно два царя, в Англии и в Японии. Теперь Небо как будто смилостивилось над грешными людьми, и опять возродились цари в Греции, Болгарии и Венгрии, и 3-го февраля 1921 года восстановлен Его Святейшество Богдо-хан[121]. Это последнее событие быстро разнеслось во все концы Срединного царства и заставило радостно затрепетать сердца всех честных его людей и видеть в нем новое проявление небесной благодати. Начало в Срединном царстве сделано, не надо останавливаться на полдороге. Нужно трудиться… Я знаю, что лишь восстановление царей спасет испорченное Западом человечество. Как земля не может быть без Неба, так и государства не могут жить без царей».

Унгерн совершенно искренне уверял Чжан Кунъю: «Лично мне ничего не надо. Я рад умереть за восстановление монархии хотя бы не своего государства, а другого». Понимая, что страстное желание реставрировать Цинов выглядит странным для русского генерала, в письме к другому корреспонденту он счел нужным объясниться: «Вас не должно удивлять, что я ратую о деле восстановления царя в Срединном царстве. По моему мнению, каждый честный воин должен стоять за честь и добро, а носители этой чести — цари. Кроме того, ежели у соседних государств не будет царей, то они будут взаимно подтачивать и приносить вред одно другому».

При этом Унгерна, видимо, тревожило, что в его стремлении вернуть к власти маньчжурскую династию кто-то может усмотреть личную заинтересованность. «Я не допускаю мысли, — обращался он к князю Полта-вану, — чтобы Вы подумали, что мною руководят какие-то побочные интересы, хотя я и женат, как Вам известно, на маньчжурке».

Интернациональной марксистской утопии Унгерн противопоставил идею не национальную, как другие вожди Белого движения, а равно всемирную и столь же утопичную — возрождение монархий от Китая до Европы. Абсолютная монархия признавалась более совершенной формой правления, чем конституционная, но тоже не идеальной. Предпочтение отдавалось теократии.

«Наивысшее воплощение идеи царизма — это соединение божества с человеческой властью, как был Богдыхан в Китае, Богдо-хан в Халхе и в старые времена — русские цари», — на одном из допросов высказал Унгерн свое кредо. При этом собственно о Богдо-гэгене он говорил без пиетета, называл его просто «хутухтой» и добавлял, что «хутухта любит выпить, у него еще имеется старое шампанское». В глазах Унгерна, тогда уже воинствующего трезвенника, это был крупный недостаток, но пороки того или иного воплощения «идеи царизма» не могли поколебать саму идею.

«Я смотрю так, — излагал он свои воззрения на роль монарха и аристократии, — царь должен быть первым демократом в государстве. Он должен стоять вне классов, должен быть равнодействующей между существующими в государстве классовыми группировками. Обычный взгляд на аристократию тоже неправильный. Она всегда была в некотором роде оппозиционной. История нам показывает, что именно аристократия по большей части убивала царей. Другое дело — буржуазия. Она способна только сосать соки из государства, и она-то довела страну до того, что теперь произошло. Царь должен опираться на аристократию и крестьянство. Один класс без другого жить не могут». Унгерн потому и был противником Колчака, что считал его либерально-буржуазным диктатором — «избранником богачей», как назвал адмирала атаман Анненков.

«Идея монархизма — главное, что толкало меня на путь борьбы», — заявлял Унгерн. В том виде, в каком он излагал эту идею, она банальна, но убеждения, ради которых человек готов идти на смерть, редко отличаются оригинальностью.

Источником своей веры Унгерн называл Священное писание, где будто бы содержится указание на то, что время реставрации монархий уже «наступает». Библию он знал плохо, но это и неважно. Убежденность в божественном происхождении самой идеи монархии («Небо ниспошлет на землю царей», — уверял Унгерн князя Цэндэ-гуна) сочеталась в нем с печальным подозрением, что эта истина во всей ее полноте открыта только ему. «Из настоящих монархистов на свете остался один я», — говорил он.

Рассуждения о монархии как «равнодействующей» силе — не более чем попытка перевести откровение на язык профанов. По протоколам допросов заметно, как Унгерн, на все вопросы отвечавший с неизменным спокойствием, начинает волноваться, едва дело касается этой важнейшей для него темы. В протоколе прямая речь заменена косвенной, но даже в таком виде ощущается ее ритмичность, слышны фонетические переклички, выдающие возбуждение говорящего, а ключевое слово, как заклинание, повторяется трижды. «Он верит, — записывает протоколист, — что приходит время возвращения монархии. До сих пор все шло на убыль, а теперь должно идти на прибыль, и повсюду будет монархия, монархия, монархия».

Так говорить и чувствовать способен лишь человек, сознающий свою особую роль в предначертанном свыше историческом процессе. Если сам процесс закономерен, значит, не могло быть случайностью появление его, Унгерна, среди монголов, которых он ценил как стихийных монархистов и противопоставлял едва ли не всем остальным народам. Здесь, в Монголии, благодаря его усилиям, колесо истории сделало первый оборот вспять, по направлению к золотому веку человечества, и не имело никакого значения, что произошло это на краю света, за пределами цивилизованного мира, в городе, о существовании которого большинство европейцев попросту не подозревало.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.