На вершинах священной горы

На вершинах священной горы

1

В конце января 1921 года Унгерн выслал к Урге несколько мелких отрядов, совершивших конные рейды вокруг столицы. Они должны были сбить китайцев с толку и заставить их ожидать наступления на разных участках. Вскоре и остальные части дивизии покинули лагерь на Керулене. «Длинными черными змеями потянулись унгерновцы по снежной целине в сторону Урги», — пишет Аноним.

Накануне Унгерн издал приказ о полном запрещении спиртного. Это, вспоминал Макеев, «заставило полковника Лихачева с частью офицеров справить поминки по алкоголю и напиться до положения риз». Легли поздно, а через пару часов велено было седлаться и выступать. Лихачева с трудом разбудили. Дело кончилось тем, что разъяренный Унгерн приказал ему и его офицерам идти вслед за дивизией пешком. Это наказание было позаимствовано у монголов, так же поступал Максаржав с провинившимися цириками. В монгольской армии оно означало крайнюю степень позора, а в Азиатской дивизии применялось к тем, кого Унгерн не позволял себе просто избить[92].

Вблизи столицы, рассказывает Макеев, увидели скачущего навстречу одинокого всадника. Задержавшим его казакам он представился хорунжим Немчиновым, был отведен к барону и признался, что подослан к нему с заданием его отравить. «Делайте со мной что хотите, — заявил Немчинов, — но вот вам цианистый калий и деньги, две тысячи, которые дали мне китайцы вперед». Деньги Унгерн оставил ему, а яд, возможно, взял себе. Во всяком случае, эта или другая ампула с цианистым калием позднее всегда будет лежать у него в кармане халата, чтобы отравиться при угрозе плена. В этом ему тоже мог послужить примером Фридрих Великий, во время Семилетней войны постоянно имевший при себе яд. Револьвера Унгерн не носил и застрелиться в такой ситуации не мог.

К концу января он сосредоточил все свои силы возле восточной оконечности Богдо-ула, в сорока верстах от Урги. Лагерь разбили в урочище Убулун близ Налайхинских угольных копей, блокировав город со стороны Калганского тракта. Согласно Макееву, в Азиатской дивизии было тогда около тысячи человек, считая «интендантских, обозных и прочих мертвых бойцов». Сам Унгерн на допросе говорил, что накануне штурма Урги имел 1200 всадников, Князев и Торновский увеличивали эту цифру еще на две-три сотни, включая в нее не менее 500 монголов, чьи боевые качества оставляли желать лучшего. Русских и других европейцев насчитывалось не более 300–350 человек — в основном, офицеров, артиллеристов и пулеметчиков. Противник обладал громадным, чуть ли не десятикратным перевесом, зато на стороне Унгерна были иные силы, не материальные, но могущественные.

После первой попытки Унгерна захватить Ургу комиссар Чэнь И перенес свою резиденцию из Маймачена в одну из усадеб китайского квартала к востоку от площади Поклонений. Здесь, в центре города, он чувствовал себя в большей безопасности. По-европейски образованный человек, библиофил, знаток монгольской и китайской истории, Чэнь И подарил городу многотомную библиотеку на нескольких языках, вел археологические раскопки, подумывая, вероятно, о создании музея, но его мягкость, гуманность и культуртрегерские планы пришлись не ко времени. В Урге, превратившейся в гибрид военного лагеря с тюрьмой, он фактически лишился власти. Опереться ему было не на кого, его аппарат состоял или из чиновников старой выучки, занимавшихся прежде всего поборами с торговых фирм, или из самоуверенных революционных назначенцев, считавших себя носителями прогресса в полудикой северной провинции. Они с энтузиазмом строили воздушные замки в виде проектов покрыть всю Халху сетью железных дорог, при этом не знали монгольского языка, не понимали обстановки в стране и меньше всего были озабочены поисками компромисса с туземными варварами. Ван Интай, будущий министр созданного в 1930-х годах прояпонского Нанкинского правительства, а тогда — ближайший помощник Чэнь И, вообще мало интересовался местными делами. Он окончил университет в Германии и в то время, когда Унгерн готовился к походу на Ургу, занят был тем, что переводил на китайский язык вторую часть «Фауста» Гете[93]. Это, видимо, помогало ему справиться с провинциальной скукой.

Торновский считал Чэнь И «мудрым администратором». Колонисты и беженцы из России относились к нему с уважением, поскольку в ноябре он сумел предотвратить готовящийся русский погром, но его влияние ослабло с введением в столице осадного положения. Генералы, оставшиеся здесь после опалы Сюй Шучжена, и раньше игнорировали глубоко штатского Чэнь И, а теперь откровенно перестали ему подчиняться. Впрочем, единодушия среди них не было, Го Сунлин и Ma[94] ненавидели друг друга настолько, что доходило до массовых драк между солдатами их частей. Чу Лицзян не сумел сосредоточить в своих руках всю военную власть, в штабах царила неразбериха. По сути дела, единого командования не существовало.

Только разбродом и паникой в верхах столичной администрации можно объяснить ту роковую ошибку, которую совершили китайцы после того, как Унгерн отступил на Тэрельдж: они арестовали Богдо-гэгена. Он был отделен от свиты и переведен из дворца в один из пустующих китайских домов на Половинке, по соседству с новой резиденцией Чэнь И. Цель этой святотатственной акции никто из живших в Урге европейцев не в силах был понять. Она представлялась абсолютно бессмысленной, более того — вредной для самих же тюремщиков. Наиболее правдоподобным казалось предположение, что Чэнь И сделал этот самоубийственный шаг под нажимом военных, решивших продемонстрировать свое могущество монголам, а заодно — собственным солдатам. Русские легко восстановили нехитрую логику их рассуждений: «Вот, мол, мы арестовали самого бога, и ничего, все в наших руках, и все с наших рук сходит». Общее мнение сводилось к тому, что это сделано в назидание всем оппозиционерам. «А гарнизон, — замечает Першин, — должен был убедиться, что перед военной силой пасует даже божество».

Результат оказался прямо противоположен ожидаемому. Монголы были не столько напуганы, сколько потрясены и возмущены, зато китайских солдат охватил суеверный страх: им казалось, что кощунственный арест «живого будды» неотвратимо повлечет за собой возмездие. Те и другие верили в неизбежность кары и ждали каких-то исключительных событий, но ничего не происходило, Унгерн по-прежнему стоял на Тэрельдже, а Богдо-гэген спокойно сидел под арестом. Больших лишений он не испытывал, из дворца ему доставляли даже его любимое шампанское.

С осени он несколько раз пробовал вырваться из столицы под предлогом плановых поездок в провинциальные монастыри, но эти попытки решительно пресекались. Богдо-гэген нужен был китайцам как заложник. Посадив хутухту под замок, они, помимо прочего, стремились оборвать его связи с нелояльным ламством и мятежными князьями, однако практическая целесообразность такого шага обернулась невосполнимыми потерями на другом фронте. Китайские солдаты, ремесленники, торговцы прекрасно понимали, что с божеством нельзя обращаться как с обычным человеком, но поверхностно европеизированные чиновники и генералы повели себя с той западной прямолинейностью, которая свойственна была европейцам в начале колониальной экспансии и от которой сами они давно отказались.

Арест Богдо-гэгена лишний раз показал, что новые хозяева Урги с их пышными мундирами, похожими на придворные, презрением к туземцам, переводами из Гете и бильярдом как символом цивилизации были в этой стране, где два с лишним столетия властвовали их предки, куда большими чужаками, чем Унгерн с его монгольским дэли, буддизмом и уверенностью, что свет — с Востока. При всем том он оставался истинным европейцем. Потребность сменить душу — западный синдром, кожу — восточный.

2

С ноября Унгерн постоянно держал дозоры на Богдо-уле. Отсюда велось наблюдение за передвижениями китайских войск и строительством оборонительных сооружений, но едва ли не важнее был другой аспект этой позиции: господствующая над Ургой стратегическая высота считалась одной из главных монгольских святынь.

Последний отрог Хентейской гряды, Богдо-ул с юга возвышается над столицей и виден из любой ее точки. Перетекающие один в другой горные кряжи поднимаются примерно на километр в вышину, имеют около сотни километров в окружности и уходят далеко за пределы городской черты. Склоны покрыты густым лесом, прорезанным неглубокими ущельями и сбегающими в Толу ручьями. На гребне растут кедры, ниже — лиственницы, сосны, ели. Подножие затянуто березовой чепорой и осинником. Ни восточнее, ни западнее, ни южнее Богдо-ула нет ничего подобного. Эта гора, поднявшаяся среди степей и голых каменистых сопок, представлялась чудом и почиталась как священная. «Который уже раз я вижу тебя и любуюсь тобой, — мысленно обращался к ней, подъезжая к Урге в 1908 году, Петр Козлов, суровый скиталец, в дневниках своих путешествий по Центральной Азии отнюдь не грешивший лирическими излияниями, — бесконечно долго смотрю на твою таинственную строгую красоту, на твой горделивый девственный наряд. Ты все прежняя — задумчивая, молчаливая, прикрываешься сизой дымкой и двумя-тремя нежными тонко-перистыми облачками, стройно проносящимися над твоей могучей головой. Ламы ургинских монастырей свято охраняют твой чудный покров».

Гора была заповедной. В лесу водились маралы, косули, кабаны, рыси, соболи, но всякая охота здесь находилась под запретом со времен величайшего из монгольских перерожденцев — Ундур-гэгена Дзанабадзара, создателя алфавита «Соёмбо» и гениального скульптора-литейщика. Он жил на рубеже XVII–XVIII веков, с тех пор и не звенел в этих лесах топор лесоруба. Обойдя Богдо-ул пешком или даже объехав его на лошади, человек мог надеяться на улучшение своей кармы, а на вершины восходили для созерцания, уединенного размышления и молитвы. Особая стража перекрывала ведущие к гребню гряды ущелья и тропы, пропуская лишь безоружных. Постоянно здесь жили только монахи монастыря Маньчжушри-хийд, выстроенного на южном, противоположном от города склоне, среди скал и каменных осыпей[95]. Может быть, здешние ламы и посоветовали унгерновцам зажигать по ночам огонь на вершине восточной оконечности Богдо-ула. Они делали это из ночи в ночь на протяжении почти трех месяцев. «Горевшие на большой высоте гигантские костры, — вспоминал Першин, — ярко пламенели на темном фоне неба, и их зловещие отблески на снежном покрове священной горы панически настраивали китайских солдат, которые везде видели демонов и всякую нечисть».

Напротив, на монголов эти костры действовали воодушевляюще. Богдо-ул был неотделим от имени Чингисхана, по легенде рожденного у его подножия, эта же гора отождествлялась с упоминаемой в «Сокровенном сказании» горой Бурхан-Халдун, где юный Темучин прятался от меркитов. Те трижды обошли ее склоны, забираясь в такие чащобы, что «сытой змее не проползти», но горные духи укрыли от них будущего властелина вселенной. В благодарность Чингисхан повелел признать спасшую его гору священной: «Будем же каждое утро поклоняться ей и каждодневно возносить молитвы. Да разумеют потомки потомков моих!»

Дважды в год, при огромном стечении народа, в присутствии лам из всех столичных монастырей, на восточной вершине Богдо-ула совершались торжественные жертвоприношения с обязательным, по особым правилам разложенным костром. Ночные огни примерно в том же месте должны были вызывать вполне определенные ассоциации у жителей столицы. «Кострам, — вспоминал Першин, — придавалось мистическое значение. Говорили, что барон там приносит жертвы духам, хозяевам горы, прося их, чтобы они наслали всякие беды на тех, кто оскорбил Богдо». Сознательно или нет, но в глазах монголов Унгерн сумел слить себя со священной горой, стать если не олицетворением ее чудесной силы, то исполнителем ее воли.

В город засылались монголы-лазутчики — не столько для шпионажа, сколько для распространения нужной информации. Активными агитаторами были и столичные ламы. «Монголы, — вспоминал Першин, — рассказывали китайским купцам всякие небылицы про барона и казаков, особенно про башкир-мусульман, а купцы с прикрасами передавали солдатам. Многие солдаты были охотники до гаданий и обращались к ламам-гадателям, а те этим пользовались и запугивали их карами Богдо, который всемогущ».

Когда позже советские деятели прямо спросили у бежавшего под их защиту Чэнь И, в чем главная причина поражения китайских войск, в качестве таковой тот назвал «оппозиционное настроение лам, имеющих значительное влияние на монгольское население». Надо добавить, что на китайских солдат — тоже. Гарнизон был деморализован задолго до начала штурма.

Эта психологическая война включала в себя дезинформационную кампанию. Распускались слухи, будто Унгерн медлит с новым приступом, потому что ждет подкреплений. На кого конкретно он рассчитывает, никто не знал, говорили о Врангеле, Семенове, каппелевцах из Приморья, хунхузах из Маньчжурии, упоминали и японцев, но постепенно на первое место в списке его призрачных союзников уверенно выдвинулось несметное монгольское ополчение, якобы собранное аймачными ханами и хошунными князьями. Накануне штурма китайское командование было уверено, что Унгерн поставил под ружье пять тысяч бойцов, почти впятеро преувеличивая его силы. Проверить, насколько все это соответствует действительности, китайцы не очень-то и пытались. В Урге они сидели как в осажденной крепости, с метрополией сносились только по радио, разведку не вели, традиционно полагаясь больше на логические умозаключения, чем на факты, и плохо представляли себе, что происходит за чертой ближайших к столице поселений.

Растерянность китайских генералов ни для кого в Урге не составляла секрета. При колоссальном численном перевесе они даже не пробовали перехватить инициативу; Го Сунлин со своим трехтысячным кавалерийским корпусом ни разу не решился на вылазку. Изолированные посреди враждебной страны, китайцы все острее чувствовали свою обреченность. Особенно после того, как в город, окруженный заставами и караулами, средь бела дня явился сам барон.

«Однажды, — рассказывает Першин, — в яркий и солнечный зимний день Унгерн в монгольском одеянии, как всегда, в красно-вишневом халате, в белой папахе, на своей быстроногой белой кобыле средним аллюром спокойно проехал по главной дороге на Половинку, к дому, где проживал Чэнь И. Въехав во двор, барон не спеша слез с лошади, подозвал рукой одного из слуг, которые в качестве охраны постоянно находились во дворе, приказал ему за повод держать коня, а сам обошел вокруг дома, вернулся и, подтянув подпруги у седла, сел верхом и не торопясь выехал со двора. На обратном пути, проезжая мимо тюрьмы, он заметил часового, спавшего у ворот. Такое нарушение дисциплины возмутило барона. Он слез с коня, наградил спавшего часового несколькими ударами ташура, т. е. камышовым чернем плети. Спросонья часовой ничего не мог понять, а Унгерн (он знал немного по-китайски) пояснил ему, что на карауле спать нельзя и что за такое нарушение дисциплины он, барон Унгерн, самолично его наказал. Затем, так же не торопясь, он поехал дальше. Перепуганный часовой поднял тревогу, но Унгерн был уже далеко».

Понимая неправдоподобность случившегося, Першин ссылался на каких-то безымянных монголов, которые находились во дворе и наблюдали эту сцену сквозь щели между палями тюремного тына. Более надежных свидетелей не находилось. История с наказанным часовым породила множество домыслов, иногда ее относили к первому штурму Урги, когда Унгерн ночью проник в Маймачен не то через ворота, не то сквозь пролом в крепостной стене; кто-то вообще сомневался в ее достоверности, но даже если это не более чем легенда, сам факт ее появления говорит о многом.

Першин не объясняет, с какой целью Унгерн решил наведаться к резиденции Чэнь И. Непонятно, сделал он это сознательно, чтобы явить свое превосходство и посеять панику, или визит в логово врага был просто лихой шуткой, предпринятой по вдохновению, без какого-либо дальнего умысла. К точной расшифровке его побуждений никто не стремился. Для оказавшихся в Урге русских интеллигентов эта безрассудная отвага была оборотной стороной его иррациональной жестокости и вызывала не восхищение, а скорее тот же, что у китайцев, хотя по-иному окрашенный, страх перед фантасмагорической фигурой барона. Он заставлял ощутить зыбкость почвы, на которой отныне никто не может чувствовать себя спокойно.

Поездку Унгерна к дому Чэнь И, реальную или мифическую, ламы истолковали как чудо, а китайцы восприняли ее как предвестье скорого поражения. Все, однако, сходились на том, что без заговора от пуль он не рискнул бы в полном одиночестве отправиться во вражеский стан. Опять вспомнили о кострах на Богдо-уле и жертвах, приносимых духу горы. «Этот дух, — передает Першин ходившие по Урге слухи, — охранял барона и наслал затмение на всех, кто хотел или мог его задержать или убить».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.