Пропавшая дивизия

Пропавшая дивизия

1

Не будь похода на Ургу, имя Унгерна ныне было бы известно лишь нескольким историкам и краеведам. Знаменитым его сделала монгольская эпопея. Заурядный белый генерал, он превратился в демонического «самодержца пустыни», оброс мифами и стал одной из тех символических фигур, чья роль в истории не сводится ни к сумме их идей и поступков, ни к результатам их деятельности.

Однако вопрос, почему и в какой именно момент Унгерн решил идти в Монголию, остается открытым. Сам он, когда в плену его прямо спросили о причинах похода, лаконично объяснил все «случайностью и судьбой». Современники выдвигали разные объяснения, вплоть до самых обыденных — вроде того, что барон хотел зимовать на Керулене и повел дивизию туда, где интенданты заготовили сено. Назвать главную причину не мог никто, да ее, похоже, и не было. Множество обстоятельств выдавило Унгерна с русской территории, а дальнейшее стало следствием первого шага, сделанного в такой обстановке, когда у него не имелось другого выбора.

Версию о том, что он следовал приказу Семенова, культивировал прежде всего сам атаман. Бесспорно, идея принадлежала ему, но потом он от нее отказался, бросив на произвол судьбы, разве что после взятия Урги присвоил ему чин генерал-лейтенанта. Поступавшие от него инструкции Унгерн не только не исполнял, но и оставлял без ответа. Доходило до того, что офицеры, приезжавшие в Монголию с письмами от Семенова, не передавали их барону, страшась его гнева.

Согласно другой версии, распространяемой советской пропагандой, но имевшей сторонников и в эмиграции, Унгерн был японской марионеткой. Однако никому не удавалось внятно объяснить, с какой целью кукловоды послали его в Монголию. Высказывалась, правда, мысль, что японцы, ведя двойную игру, хотели дать Чжан Цзолину, своему ставленнику, возможность победить это тряпичное чудище и предстать перед всем Китаем в ореоле национального героя, но гипотеза кажется маловероятной в силу ее чрезмерной изощренности. Авторы подобных концепций сами начинают верить в них не раньше, чем сведут концы с концами. Находясь в Монголии, Унгерн никаких связей с японцами не поддерживал, а командир Японской сотни, капитан Судзуки, сбежал от него еще до взятия Урги. На допросах и на суде Унгерн с несомненной искренностью отрицал, что действовал «под покровительством Токио».

Третья версия гласила, что он двинулся на Ургу по приглашению Богдо-гэгена, просившего о «содействии в изгнании китайцев для его воцарения». Якобы его посланцы побудили барона отказаться от движения на Троицкосавск и повернуть к монгольской столице, но тогда непонятно, почему монголы начали помогать ему далеко не сразу. Гораздо более правдоподобны известия, что первый представитель хутухты прибыл к Унгерну уже под Ургой. Такое приглашение могло бы исходить от группы князей, если Унгерн встречался с ними на Долон-Норе, хотя скорее всего на этом совещании он всего лишь пытался вдохнуть жизнь в умирающее панмонгольское движение.

Наконец четвертое, самое бесхитростное объяснение дал один из офицеров Азиатской дивизии: «Метания затравленного зверя».

Это тоже не вся правда, а только часть ее. Унгерн метнулся на тот путь, который мысленно проходил не раз. Роль освободителя Монголии от китайских республиканцев, восстановителя монархии, защитника буддизма, гонимого революционерами-атеистами, давно имелась в его репертуаре, но раньше дело не шло дальше репетиций. Теперь предстояло сыграть ее при полном зале.

2

До конца октября 1920 года ни в белом, ни в красном Забайкалье, ни в Харбине никто не знает, где находится Азиатская дивизия или то, что от нее осталось. В течение нескольких недель, если судить по газетам, Унгерн появляется одновременно в разных местах, удаленных друг от друга на сотни километров. Проносится слух, будто он занял Троицкосавск, захватил там десять пудов приискового золота и триумфальным маршем движется в сторону Байкала. Публикуются мифические сводки с забайкальского театра военных действий: якобы красные в панике эвакуируют Верхнеудинск и даже Иркутск, к Унгерну присоединяются разочаровавшиеся в советской власти партизанские вожаки, буряты, старообрядцы.

Особую радость вызывает известие, что золото, захваченное им в Троицкосавске, было не приисковым, а в слитках, и предназначалось для отправки Юрину-Дзевалтовскому, известному большевику и послу ДВР в Китае. Русские беженцы ненавидят этого бывшего гвардейского поручика, чье появление в Пекине вместо старого посла, князя Кудашева, означало конец их прежнего статуса: отныне они становятся совершенно бесправными. Высказываются радужные предположения, что теперь вся дипломатическая деятельность большевиков, основанная на подкупе китайских чиновников, будет сильно затруднена.

В свою очередь, советские газеты объявляют Унгерна разбитым наголову, а его дивизию — полностью уничтоженной. Тем самым снимается вопрос, куда на самом деле исчез бешеный барон. Если даже он жив, это не имеет значения; называемая цифра в 700 пленных свидетельствует, что Азиатская дивизия перестала существовать.

Тем временем партизанские армии покидают свои таежные базы и переходят в наступление. И белым, и красным уже не до Унгерна. Чита капитулирует, Семенов еле успевает вылететь из нее и чудом добирается до Даурии на неисправном аэроплане[72]. Собственно атамановские части спокойно уходят в Китай, а каппелевцы, расположенные на самых опасных участках, с боями прорываются к границе. Взорваны, чтобы не достались красным, или навсегда покидают Забайкалье, чтобы в Китае истлеть на станционных тупиках, бронепоезда «Грозный», «Резвый», «Справедливый», «Отважный», «Повелитель», «Истребитель», «Мститель», «Атаман», «Всадник», «Семеновец», «Генерал Каппель». Им на смену идут «Ленин», «Коммунист», «Стерегущий», «Красный орел» и «Красный сокол», «Борец за свободу» и «Защитник трудового народа».

К войне все привыкли, как привыкают к плохой воде или хронической болезни. Накануне падения Читы там проходит очередной футбольный матч; на сцене Мариинского театра, где два года назад Неррис бросил бомбу в Семенова, идет премьерный спектакль по пьесе Мережковского «Павел I». Сходство между ее главным персонажем и Унгерном могли подметить уже тогда. «На троне душевнобольной монарх, страдающий манией величия, перешедшей затем в безумие», — пишет рецензент газеты «Наше слово». Как недостаток спектакля отмечается излишняя комичность императора в актерском исполнении — нарочито выпячены его смешные, жалкие черты. Может быть, тут не обошлось без намека на Унгерна, над которым теперь можно и посмеяться.

В эти дни на газетные полосы вновь проникают слухи о нем. Кто-то уверяет, что его конница от Акши устремилась на север, чтобы перерезать Транссибирскую магистраль, тогда красные не смогут использовать ее для переброски войск с запада. Другие, напротив, рассказывают, будто на станции Маньчжурия видели его переодетым в штатское, и если прекратил сопротивление этот человек, известный своей непримиримостью, значит конец бесповоротен.

Между тем Унгерн стремительными переходами идет вверх по притокам Онона. Лишние винтовки, взятые в расчете на добровольцев-монголов, розданы на руки. Обоз сокращен до минимума, в нем только скудный запас муки, снаряды для трех оставшихся пушек и по 150 запасных патронов на всадника. Нет ни палаток, ни теплого обмундирования, хотя стоит октябрь, ночами температура опускается ниже нуля. Эта странная для Унгерна непредусмотрительность лишний раз говорит о том, что с самого начала похода он нацелился на монгольскую столицу и рассчитывал на трофеи.

Чтобы создать впечатление большого войска, во время переходов приказано двигаться по двое в ряд. Вокруг немало невидимых глаз, а при таком построении растянувшаяся по степи конная колонна издали кажется многочисленнее. Для перевозки пулеметов у монголов позаимствовано древнее как мир, но слегка усовершенствованное транспортное средство. На оси с колесами от тарантаса устанавливали сколоченную из досок платформу с «максимом» или «кольтом», к ней крепили дышло, к дышлу прикручивали ремнями поперечную длинную палку («давнур»), которую двое всадников клали на передние луки седел и тащили за собой это нехитрое сооружение.

Через две недели, перевалив через Барха-Дабан, Унгерн разбивает бивак в долине Барун на речке Тэрельдж при впадении ее в Толу, примерно в сорока верстах к востоку от Урги. Поблизости находится ставка хошунного князя Ван Гуна по прозвищу «Толстый Ван», Унгерн надеется через него завязать сношения с другими князьями. Отсюда он отправляет генералу Чу Лицзяну, начальнику столичного гарнизона, письмо с требованием впустить его «со всем войском» в город, ибо ему необходимо пополнить запасы продовольствия по дороге к русской границе.

Впоследствии на этом основании пытались доказать, будто он по-прежнему стремился воевать исключительно с большевиками и поневоле вынужден был штурмовать Ургу, чтобы проложить себе путь к рубежам Советской России. Многие его офицеры придерживались того же мнения, но лишь потому, что Унгерн никого не посвящал в свои планы. Его письмо — скорее дань условностям перед объявлением войны, чем декларация истинных намерений.

Всех китайских солдат и офицеров монголы называли «гаминами» (от кит. гэмин — революция; отсюда же название созданной Сунь Ятсеном партии «Гоминдан»). Ургинские власти были связаны с революционными группировками Южного Китая, поэтому на поступивший от них запрос, кто он такой и для чего явился в Монголию, Унгерн ответил, что он — монархист и воюет со всеми революционерами, где бы те ни находились и к какой бы нации ни принадлежали.

О пополнении запасов продовольствия речи больше нет; второе письмо Чу Лицзяну — это уже ультиматум. В пересказе тех, кто его читал или, что вероятнее, близко к тексту знал содержание, Унгерн писал следующее: «Предлагаю немедленно сдаться мне и очистить Монголию от ваших войск. Всем сдавшимся будет сохранена жизнь и дана возможность возвратиться в Китай. Ответ буду ждать в течение трех дней, а потом начну наступление и заберу Ургу».

Ответом было «предостережение», на этом переписка прекратилась. Китайские власти объявили Ургу на осадном положении, после семи часов вечера жителям было запрещено появляться на улице. Всех китайцев, сидевших в тюрьме, но изъявивших готовность взять в руки оружие, выпустили и записали в солдаты. На их место стали сажать членов русской колонии, которые рассматривались теперь как пятая колонна противника.

Еще во время своей переписки с Чу Лицзяном, не надеясь на успех, Унгерн начал готовиться к штурму. Одновременно он попытался наладить отношения с монголами, но пока что все контакты сводились к торговым операциям. Продавцы заламывали несусветные цены за лошадей, скот и фураж, а барон, чтобы расположить их к себе, платил втридорога, к тому же золотом. Наконец через две недели после прибытия на Барун дивизия снялась с лагеря и выступила в поход.

Позже, когда известия о первых боях за Ургу достигли Харбина, там поначалу отказывались верить, что монгольскую столицу штурмует не кто иной, как Унгерн. Газеты утверждали, что это «утка» советской пропаганды. Печатались поступившие из «достоверных источников» сообщения, будто под Ургой действуют партизаны эсера Калашникова, который после ссоры с большевиками ушел из Иркутска в Монголию. Вскоре, однако, не осталось сомнений, что войска, осадившие священный город Богдо-гэгена, и есть вынырнувшая из небытия Азиатская дивизия.

3

Первый удар Унгерн решил нанести по Маймачену — столичному пригороду, населенному исключительно китайцами. Здесь жили чиновники, коммерсанты, офицерство, размещались канцелярии, казармы, банки, конторы и склады крупных торговых фирм. Единственный из поселков, составлявших городской конгломерат, Маймачен был обнесен глинобитной стеной с воротами. На ночь они запирались по сигналу чугунного гонга со сторожевой башни, но стену давно не ремонтировали, во многих местах она зияла проломами, и захватить эту средневековую крепость было в общем-то несложно.

Перед штурмом дивизия разделилась на две группы. Одну возглавил Унгерн, другую — его ближайший помощник, генерал Резухин. В ночь на 27 октября 1920 года он с тремя сотнями занял возвышенности к востоку от Маймачена и утром завязал перестрелку с китайцами. Она продолжалась целый день, но вторая группа наступать не могла; Татарский полк отстал и прибыл только поздно вечером. Тут же, не дожидаясь рассвета, Унгерн с шестью сотнями и тремя пушками двинулся к Маймачену с севера. Когда, по его расчетам, вышли в нужное место, он указал артиллеристам позицию и скомандовал дать залп. Кругом царила кромешная тьма, никто не понимал, где противник и куда нужно стрелять. «Капитан Попов подлетел к барону и попросил распоряжения о том, в каком направлении и по какой цели открыть огонь, — вспоминал Князев. — В ответ на вопрос Унгерн протянул руку, будто бросил ее, в ту сторону, куда напряженно смотрел, силясь преодолеть взором охватывавший его со всех сторон мрак. „Туда“, — приказал он со свойственной ему лаконичностью. Ночное небо прорезалось длинными вспышками орудийных выстрелов. Вслед за тем гранаты гулко громыхнули где-то внизу; звуки разрывов многократным эхом прокатились по невидимым горам».

Прошло время, китайцы не реагировали на обстрел. Напрашивалось подозрение, что их тут нет, что в темноте отряд заплутал в сопках. Не в силах вынести неизвестность, Унгерн в полном одиночестве, как всегда, поскакал на разведку. Идея была не из самых удачных, вдобавок он плохо представлял, где, собственно, находится Маймачен.

Стояла непроглядная октябрьская ночь, безлунная и беззвездная. Часа три Унгерн носился на своей Машке по совершенно не знакомой ему местности, безуспешно разыскивая сначала китайцев, потом — Резухина и, наконец, свой собственный отряд. В конце концов он все-таки выбрался к крепостной стене, поехал вдоль нее и даже каким-то образом умудрился проникнуть в город и наткнулся на часового. Тот поднял тревогу, но Унгерн сумел ускакать.

Он еще не успел вернуться к потерянному им «войску», как китайская пехота, в темноте скрытно подобравшись к разбредшимся среди сопок казакам, бросилась в атаку. Конница отступила без больших потерь, но из трех пушек удалось вывезти всего одну. Капитан Попов, командир батареи, до последней минуты вел огонь картечью, был ранен и зверски добит победителями.

Батарейцы в страхе ожидали репрессий, но их не последовало. Барон, видимо, сознавал свою вину. Артиллерист, под носом у китайцев снявший с одной из брошенных пушек прицельные приспособления, даже получил награду. Зато на следующий день Унгерн выместил ярость на русских колонистах из поселка Мандал в сорока верстах от Урги. Все, кто отказался добровольно поступить к нему на службу, были расстреляны, их дома сожгли[73].

Осажденные использовали передышку, чтобы укрепить оборону. В штабе Чу Лицзяна имелись офицеры, окончившие академию германского генерального штаба, теперь они получили возможность применить свои познания на практике. Были отрыты окопы, оборудованы пулеметные гнезда и позиции для артиллерии. У китайцев было до сорока орудий, в том числе горные, и несколько десятков пулеметов; Азиатская дивизия могла противопоставить им одну пушку и один пулеметный взвод. По численности она уступала столичному гарнизону в лучшем случае вдесятеро.

Ургу занимала многотысячная, хорошо вооруженная и экипированная армия со штабами, автомобилями и полевыми телефонами, а под командой Унгерна было не более восьми сотен оборванных полуголодных всадников с ограниченным запасом патронов, тем не менее утром 2 ноября он вновь подошел к столице Халхи. В строй поставили всех нестроевых и всех раненых, способных держаться в седле.

Теперь, оставив Маймачен в стороне, Унгерн повел атаку с северо-востока, со стороны горы Мафуска. Первый приступ был отбит, тогда он с несколькими сотнями незаметно выдвинулся к центральным кварталам по руслу речки Сельбы, притока Толы, но выбраться из речной пади оказалось нелегко, гребни соседних сопок были прикрыты окопами. Китайцы встретили наступающих огнем. Сотни спешились, начались сменяющие одна другую изнурительные атаки.

Унгерн обычно находился в гуще боя, что приносило пользу отнюдь не всегда. Увлекшись, он часто переставал контролировать ход сражения в целом, и тогда общее руководство осуществлял Резухин. Скорее всего, так обстояло и на этот раз. Кто-то объяснял храбрость барона воздействием наркотиков, кто-то — «мистической верой в свое призвание». Он появлялся в самых опасных местах, причем без оружия, с одним лишь неизменным «ташуром» в руке. Толстая рукоять этой специфической монгольской плети служила ему средством воздействия на подчиненных. Ни шашки, ни револьвера Унгерн не носил, но не в качестве буддиста, как полагали некоторые, а из опасения в гневе пристрелить или зарубить кого-нибудь из своих. Это следовало из его же слов, хотя было мнение, что он «бравирует своей безудержностью». Безоружный, Унгерн острее ощущал и нагляднее демонстрировал собственную исключительность, служившую ему самой надежной защитой. Иногда, правда, на поясе у него висела пара ручных гранат, чтобы отбиться в случае внезапного нападения.

Из хаоса этих дней мемуаристы выделяют случай с прапорщиком Козыревым, командиром пулеметного взвода. Под начало ему отдали два оставшихся бесценных «кольта», он старался оправдать доверие, лез на рожон, и последние пулеметы тоже едва не были захвачены китайцами. Сам Козырев чудом не получил ни царапины. «Смотри! — предупредил его Унгерн. — Если ранят, повешу». Между тем бой продолжался, вскоре Козырева ранило пулей в живот. По виду рана была смертельной; Унгерн, посмотрел на раненого и молча поехал прочь. В итоге Козырев все-таки выжил, дело забылось, но те, кто излагал эту историю, вполне допускали, что, будь рана менее тяжелой, Унгерн способен был выполнить обещание. Шутил он крайне редко, сотни страниц воспоминаний о нем сохранили всего несколько мрачных острот, неизменно связанных с возможностью смерти тех, кто становился объектом его юмора. Вероятно, история с Козыревым — как раз такой случай, но грань между шутливой угрозой и готовностью привести ее в исполнение была настолько зыбкой, что не все могли отличить одно от другого.

На рассвете 4 ноября Бурятский полк в конном строю ворвался в Ургу со стороны Кяхтинского тракта; его отогнали, но днем китайская пехота почти всюду была сбита с высот и отошла на последнюю линию окопов перед храмами Да-Хурэ. Однако успех был непрочный, осажденные быстро подтянули к месту прорыва свежие силы, в том числе артиллерию, а Унгерн уже исчерпал все резервы. Очередная атака закончилась отступлением, перешедшим в бегство; командиры с трудом сумели собрать рассеянные сотни лишь после того, как они вышли из зоны огня. Снова посылать их в бой Унгерн остерегся, сознавая, что успеха все равно не будет.

Ходили слухи, что китайцы в панике начали готовиться к эвакуации, для победы хватило бы еще двух-трех атак. Это очень похоже на правду, поскольку именно тогда с помощью «особой машины» были испорчены все бумажные деньги, хранившиеся в местных отделениях китайских банков. Машина аккуратно вырезала из кредитных билетов номера серий, которые затем увезли и спрятали в другом месте — на тот случай, если денежная наличность достанется Унгерну.

Он узнал об этом три месяца спустя, а в тот день его положение стало невыносимым. Люди находились в последней степени истощения, у многих не было глотка воды смочить горло, не говоря уж о чае и горячей пище. В довершение всего после мокрого снегопада ударил мороз, на ночлеге и на позициях спешенные всадники буквально примерзали к земле. Теплой одеждой не запаслись, редкие счастливцы имели легкие шинельки; прочие довольствовались гимнастерками. Раненые умирали от холода. Патроны подошли к концу, и ночью Унгерн приказал отступать.

Тем не менее отчаянный натиск его бойцов произвел сильнейшее впечатление на китайцев, которые с тех пор считали барона страшным противником. Предвидя, что они не посмеют выйти из Урги, Унгерн отошел от нее всего на сорок верст и снова встал лагерем на Баруне. При подсчете потерь выяснилось, что они огромны — раненых насчитывалось около двух сотен, обморожены были почти все.

Убитые составляли десятую часть рядовых всадников, четверо из каждых десяти офицеров остались лежать мертвыми на ургинских сопках. Все надеялись, что теперь Унгерн поведет дивизию на восток, в Маньчжурию, но тщетно. Отказываться от своих планов он не собирался.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.