ГЛАВА VII ЗАПАД ОТ ЗАКЛЮЧЕНИЯ МИРА С ГАННИБАЛОМ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА VII

ЗАПАД ОТ ЗАКЛЮЧЕНИЯ МИРА С ГАННИБАЛОМ

Война с Ганнибалом помешала римлянам распространить свое владычество вплоть до Альп, или, как уже тогда выражались, вплоть до пределов Италии, и замедлила устройство и колонизацию кельтских стран. Само собой было понятно, что римляне будут теперь продолжать начатое дело с того самого места, на котором они остановились, и кельты хорошо это сознавали. Уже в течение того года, в котором был заключен мир с Карфагеном (553) [201 г.], борьба возобновилась на территории бойев, которым опасность угрожала прежде всех других; первая победа, одержанная ими над наскоро собранным римским ополчением, и увещания одного карфагенского офицера по имени Гамилькар, оставшегося в северной Италии после экспедиции Магона, побудили в следующем (554) году [200 г.] к всеобщему восстанию не только бойев и инсубров, но и лигуров; даже кеноманская молодежь меньше внимала на этот раз голосу своих осмотрительных вождей, чем просьбам о помощи, с которыми к ней обращались ее соплеменники. Из двух «оплотов против галльских нашествий», Плаценции и Кремоны, первая была разрушена, так что из ее населения спаслись не более 2 тысяч человек, а вторая была обложена неприятелем. Римляне спешно двинули туда легионы на выручку того, что еще можно было спасти. Под Кремоной дело дошло до большого сражения. Но искусство и опытность финикийского вождя не могли восполнить недостатков его армии; галлы не устояли против натиска легионов, и в числе множества убитых, покрывавших поле сражения, был и карфагенский офицер. Однако кельты не отказались от борьбы; та же римская армия, которая одержала победу под Кремоной, была в следующем (555) [199 г.] году почти совершенно уничтожена инсубрами, главным образом вследствие беспечности своего начальника, и римляне были в состоянии снова укрепить Плаценцию не ранее 556 г. [198 г.]. Но внутри союза из объединившихся для этой отчаянной борьбы округов не было единомыслия; между бойями и инсубрами возникли раздоры, а кеноманы не только покинули союзников, но еще купили у римлян помилование, позорно изменив своим соотечественникам; во время одного сражения, происходившего между инсубрами и римлянами на берегах Минчио, они напали на своих прежних боевых товарищей с тыла и помогли римлянам совершенно их истребить (557) [197 г.]. После падения Кома упавшие духом и всеми покинутые инсубры также согласились на заключение мирного договора отдельно от других (558) [196 г.]. Условия, которые были предписаны римлянами кеноманам и инсубрам, были конечно более суровы, чем те, на которых обыкновенно заключались мирные договоры с членами италийского союза; римляне постарались упрочить законным путем стену, отделявшую италиков от кельтов, и постановили, что ни один из граждан, принадлежавших к этим двум кельтским племенам, никогда не сможет приобрести прав римского гражданства. Впрочем, эти кельтские округа, находившиеся по ту сторону По, сохранили свое существование и свой национальный строй, так что из них образовались не городские общины, а племенные округа, и они как будто бы не были обложены никакой данью. Они должны были служить оплотом для римских поселений, находившихся к югу от По, и не пускать в Италию северян и в особенности альпийские разбойничьи племена, постоянно предпринимавшие опустошительные набеги на те страны. Впрочем, и в этих краях латинизация делала быстрые успехи; кельтская национальность, очевидно, не была в состоянии оказывать такое же сопротивление, какое оказывала национальность цивилизованных сабеллов и этрусков. Пользовавшийся громкою известностью и умерший в 586 г. [168 г.] сочинитель латинских комедий Стаций Цецилий был отпущенный на волю инсубр, а Полибий, объезжавший те страны в конце VI века [ок. 160 г.], уверяет, быть может не без некоторого преувеличения, что лишь немногочисленные деревни сохранили там свой кельтский отпечаток. Напротив того, венеты, по-видимому, дольше сохраняли свою национальность.

Главные усилия римлян в тех странах были направлены понятным образом к тому, чтобы положить конец нашествиям трансальпийских кельтов и превратить естественную северную преграду, отделявшую полуостров от континента, в государственную границу. Страх перед римским именем проник даже в ближайшие кельтские округа, расположенные по ту сторону Альп; об этом свидетельствует не только полная пассивность, с которой там взирали на истребление или порабощение живших по сю сторону Альп соплеменников, но также неофициальное неодобрение, которое в ответ на жалобы римских послов было выражено трансальпийскими округами отдельным толпам кельтов, попытавшимся поселиться миролюбивым образом на этой стороне Альп (под этими трансальпийскими округами следует разуметь главным образом гельветов, живших между Женевским озером и Майном, и карнов или таврисков, живших в Каринтии и Штирии); о том же свидетельствует смирение, с которым эти толпы переселенцев просили римский сенат об отводе им земель, а потом беспрекословно подчинились строгому приказанию возвратиться за Альпы (в 568 и следующих годах и также в 575) [186, 179 гг.] и не воспротивились разрушению города, который уже начали строить подле Аквилеи. Сенат с мудрою строгостью не допускал никаких исключений из общего правила, что Альпийские ворота должны быть заперты для кельтов, и подвергал тяжелым наказаниям тех римских подданных, которые из Италии подавали повод для таких попыток к переселению. Одна из попыток этого рода, предпринятая в малознакомом римлянам, самом отдаленном уголке Адриатического моря, была причиной основания крепости в самом крайнем северо-восточном углу Италии, самой северной италийской колонии — Аквилеи (571—573) [183—181 гг.]. Впрочем, поводом к основанию этой крепости был, кажется, еще более, план Филиппа Македонского вторгнуться в Италию с востока, подобно тому как Ганнибал вступил в нее с запада. Эта крепость была назначена не только для того, чтобы навсегда загородить дорогу для иноземцев, но и для того, чтобы сохранить очень удобно расположенную там для судоходства бухту и сдерживать морские разбои, еще не совсем прекратившиеся в тех водах. Основание Аквилеи вызвало войну с истрийцами (576, 577) [178, 177 гг.], скоро закончившуюся взятием нескольких крепостей и падением царя Эпулона и замечательную только тем паническим ужасом, в который повергла сначала римский флот, а затем и всю Италию весть о том, будто кучка варваров завладела врасплох римским лагерем.

Иначе действовало римское правительство в странах по сю сторону По, которые римский сенат решил присоединить к Италии. Бойи, которых это должно было коснуться в первую очередь, сопротивлялись с отчаянной энергией. Они даже перешли через По и попытались снова вызвать инсубров к восстанию (560) [194 г.]; один из консулов был ими осажден в своем лагере и с трудом избежал поражения; Плаценция также с трудом оборонялась от непрерывных нападений ожесточенных туземцев. Под Мутиной наконец произошла решительная битва; она была продолжительна и кровопролитна, но римляне одержали победу (561) [193 г.], и с тех пор борьба уже была похожа не на войну, а на травлю невольников. На территории бойев римский лагерь скоро сделался единственным убежищем, в котором стала укрываться лучшая часть населения; победители могли без большого преувеличения сообщить в Рим, что из нации бойев не осталось никого кроме детей и стариков. Таким образом, бойи были вынуждены примириться с тем положением, которое было им предназначено судьбой. Римляне потребовали уступки половины территории (563) [191 г.]; бойи не были в состоянии этому воспротивиться, и даже на том сузившемся пространстве, которое осталось в их власти, они скоро исчезли, слившись со своими победителями 201 . Когда римляне таким образом очистили страну от неприятеля, они привели в надлежащий порядок крепости Плаценцию и Кремону, в которых римские колонисты были перебиты или разогнаны в течение последних лет борьбы, и отправили туда новых поселенцев; на бывшей территории сенонов и вблизи нее были основаны Потенция (подле Реканати, недалеко от Анконы, 570) [184 г.] и Пизавр (Пезаро, 570) [184 г.]; далее на вновь приобретенной территории бойев были основаны крепости Бонония (565) [189 г.], Мутина (571) [183 г.], Парма (571) [183 г.]; к основанию второй из этих колоний было приступлено еще до войны с Ганнибалом, которая принудила римлян приостановить окончательное ее устройство. Основание крепостей по обыкновению сопровождалось проведением военных шоссейных дорог. Фламиниева дорога была продолжена от северного конечного пункта у Аримина вплоть до Плаценции под названием Эмилиевой (567) [187 г.]. Кроме того, дорога из Рима в Арреций, или Кассиева, впрочем уже много ранее бывшая муниципальным шоссе, была взята, вероятно, в 583 г. [171 г.] римской общиной в свое ведение и переустроена заново; но еще в 567 г. [187 г.] была проведена ветвь от Арреция через Апеннины в Бононию до соединения с новой Эмилиевой дорогой; этим способом было установлено более близкое сообщение между Римом и стоявшими на берегах По крепостями. Результатом этих важных сооружений было то, что Апеннины перестали служить границей, отделявшей кельтскую территорию от италийской, и были в этом отношении заменены рекою По. С тех пор по сю сторону По стало преобладать италийское городское устройство, а на той стороне реки — кельтское окружное, и если даже после того еще называли кельтской страной ту территорию, которая лежит между Апеннинами и По, то это название уже не соответствовало действительности.

Точно так же поступили римляне и в северо-западной гористой части Италии, где долины и холмы были заселены преимущественно лигурским племенем, распадавшимся на многочисленные ветви. Все, что жило к северу от Арно вблизи реки, было истреблено. Всех более пострадали апуанцы, которые жили на Апеннинах между Арно и Магрой и беспрестанно опустошали с южной стороны территорию Пизы, с другой — территорию Бононии и Мутины. Все, что там уцелело от римского меча, было переселено (574) [180 г.] в нижнюю Италию в окрестности Беневента, и благодаря энергичным мероприятиям лигурийская нация, у которой еще в 578 г. [176 г.] пришлось отнимать завоеванную ею колонию Мутину, была совершенно подавлена в тех горах, которые отделяют долину По от долины Арно. Крепость Луна, построенная в 577 г. [177 г.] на бывшей апуанской территории недалеко от Специи, прикрывала римскую границу от лигуров, точно так же как Аквилея прикрывала ее от трансальпийцев; в то же время она служила для римлян превосходной гаванью, которая с тех пор сделалась обычным местом стоянки кораблей, направлявшихся в Массалию и Испанию. Вероятно, к тому же времени относится шоссирование прибрежной, или Аврелиевой, дороги, ведшей из Рима в Луну, и поперечной дороги, которая вела из Лукки через Флоренцию в Арреций, соединяя дороги Аврелиеву и Кассиеву. С западными лигурийскими племенами, жившими на генуэзских Апеннинах и в приморских Альпах, борьба не прекращалась. Это были беспокойные соседи, обыкновенно занимавшиеся грабежами и на суше и на море; пизанцам и массалиотам приходилось немало страдать от их нашествий и от их корсаров. Однако, несмотря на непрерывные столкновения, римляне не достигли там никаких прочных результатов, да, может быть, и не искали их; они, по-видимому, ограничивались желанием иметь кроме регулярного морского сообщения с трансальпийской Галлией и Испанией также и регулярное сухопутное сообщение и потому старались очистить по крайней мере вплоть до Альп ту большую дорогу, которая шла берегом моря из Луны через Массалию в Эмпории; а по ту сторону Альп массалиоты должны были заботиться о безопасности римских кораблей, проходивших вдоль берегов, и путешественников, направлявшихся сухим путем вдоль морского берега. Внутренняя часть страны с ее непроходимыми долинами, сгрудившимися скалами, с ее бедным, но изворотливым и хитрым населением служили для римлян военной школой, в которой они приучали как солдат, так и офицеров переносить все трудности военного ремесла. Подобные так называемые войны велись не только с лигурами, но также и с корсиканцами и в особенности с жителями внутренней Сардинии, которые мстили за предпринимавшиеся против них хищнические набеги такими же набегами на прибрежные страны. Память об экспедиции Тиберия Гракха против сардов (577) [177 г.] сохранилась не столько потому, что он даровал этой провинции «мир», сколько потому, что он — как сам уверял — перебил или забрал в плен до 80 тысяч островитян и привез оттуда в Рим такое множество рабов, что сложилась поговорка: «Дешев, как сард».

В Африке римская политика в основном сводилась только к одному столь же недальновидному, сколь и невеликодушному намерению препятствовать восстановлению могущества Карфагена и потому постоянно держать этот несчастный город под гнетом и под страхом нового объявления войны. Что римляне, по-видимому, желали не устранять, а создавать поводы для раздоров, видно из тех условий мирного договора, которые хотя и оставляли карфагенянам всю их прежнюю территорию, но обеспечивали за соседом — Массиниссой — все владения, когда-либо принадлежавшие ему или его предшественнику внутри карфагенских границ. То же доказывает возложенное на карфагенян по мирному договору обязательство не вести войн с римскими союзниками; так что, по буквальному тексту этого условия, карфагеняне не имели даже права прогонять своего нумидийского соседа из своих собственных бесспорных владений. При таких договорах и при неопределенности границ, разделявших африканские владения, положение Карфагена могло быть только до крайности тяжелым: ему приходилось иметь дело с могущественным и ничем не стеснявшимся соседом и с верховным властителем, который был в одно и то же время и третейским судьей и заинтересованной стороной; однако действительность оказалась еще хуже самых мрачных ожиданий. Уже в 561 г. [193 г.] на Карфаген было сделано нападение под самым ничтожным предлогом, и самая богатая часть его владений — область Эмпории подле Малого Сирта — была частью опустошена нумидийцами, а частью даже ими присвоена. Захваты этого рода постоянно возобновлялись; плоскогорье перешло во власть нумидийцев, и карфагеняне лишь с трудом удерживались в самых значительных городах. Они жаловались в 582 г. [172 г.], что только в течение двух последних лет у них снова было отнято, в нарушение мирного договора, семьдесят селений. Посольства отправлялись в Рим одно за другим; карфагеняне умоляли римский сенат или дозволить им защищаться с оружием в руках, или назначить третейский суд, уполномоченный на приведение своего приговора в исполнение, или же заново определить границы, для того чтобы они раз навсегда знали, как должны быть велики их потери; в противном случае, говорили они, было бы лучше принять их в число римских подданных, чем отдавать их мало-помалу в руки ливийцев. Но римское правительство еще в 554 г. [200 г.] обещало своему клиенту расширение его владений — естественно, за счет Карфагена; поэтому оно не имело оснований быть недовольным тем, что этот клиент сам забирал предоставленную ему долю добычи; правда, оно иногда старалось сдерживать чрезмерно зарвавшихся ливийцев, которые теперь щедро отплачивали своим прежним притеснителям за прошлые страдания, но в сущности именно для того, чтобы досаждать карфагенянам, римляне и дали им такого соседа, как Массинисса. Все просьбы и жалобы приводили только к тому, что в Африке появлялись римские комиссии, которые после тщательных расследований не приходили ни к какому решению, или же во время переговоров в Риме уполномоченные Массиниссы ссылались на недостаток инструкций, и решение откладывалось до другого времени. Лишь терпение финикийцев было в состоянии не только смиренно выносить такое положение, но даже оказывать властителям с неутомимой настойчивостью всякие прошенные и непрошеные услуги и любезности и домогаться благосклонности римлян доставками хлеба. Однако эта покорность побежденных не была следствием одной только терпеливости и смирения. В Карфагене еще существовала партия патриотов, а во главе ее стоял человек, который наводил на римлян страх всюду, куда бы его ни кинула судьба. Эта партия не отказалась от намерения возобновить борьбу с Римом и надеялась воспользоваться столкновением, которое казалось неизбежным между Римом и восточными державами; а так как грандиозный план Гамилькара и его сыновей не удался в, сущности, по вине карфагенской олигархии, то было решено начать приготовления к новой войне с внутреннего обновления самого отечества. Под благотворным гнетом несчастья и, конечно, также благодаря ясному и высокому уму Ганнибала, умевшего властвовать над людьми, были введены политические и финансовые реформы. Олигархия, переполнившая меру своих преступных безрассудств возбуждением уголовного преследования против великого полководца за то, что он будто бы с намерением упустил случай овладеть Римом и утаил собранную в Италии добычу, — эта гнилая олигархия была низложена по предложению Ганнибала и взамен ее была введена демократическая форма правления, соответствовавшая положению гражданства (до 559 г.) [195 г.]. Путем взыскания недоплаченных и утаенных денег и введения более правильного контроля финансы были так скоро приведены в порядок, что оказалось возможным уплатить римскую контрибуцию, не обременяя граждан никакими чрезвычайными налогами. Римское правительство, именно в то время собиравшееся прекратить опасную войну с великим азиатским монархом, следило за этими событиями с понятным беспокойством; можно было не без основания опасаться, что, в то время как римские легионы будут сражаться в Малой Азии, карфагенский флот пристанет к берегам Италии и там вспыхнет вторая ганнибаловская война. Поэтому едва ли можно порицать римлян за то, что они отправили (559) [195 г.] в Карфаген посольство, которому, вероятно, было приказано потребовать выдачи Ганнибала. Озлобленные карфагенские олигархи, отправлявшие в Рим беспрестанные доносы на низвергнувшего их человека, что он ведет тайные сношения с враждебными Риму государствами, конечно достойны презрения; но их предостережения были, по всей вероятности, обоснованы; и хотя отправка римлянами упомянутого выше посла была унизительным выражением страха, внушенного могущественному народу простым карфагенским шофетом, хотя гордому победителю при Заме делает честь заявленный им в сенате протест против такого унизительного шага, тем не менее этот страх был вполне обоснован, а Ганнибал был настолько необыкновенным человеком, что только римские сентиментальные политики могли долее дозволять ему управлять карфагенским государством. Он сам едва ли мог быть удивлен такой оценкой его личности со стороны неприятельского правительства. Так как последнюю войну вел Ганнибал, а не карфагенское государство, то на него и должно было обрушиться то, что составляет удел побежденных. Карфагенянам не оставалось ничего другого, как покориться и благодарить свою счастливую звезду за то, что быстрое и благоразумное бегство Ганнибала на восток доставило им возможность избежать более тяжкого позора и отделаться менее тяжелым, навсегда изгнав величайшего из своих граждан из отечества, конфисковав его имущество и приказав срыть его жилище. Таким образом, на Ганнибале целиком оправдалось полное глубокого смысла изречение, что тот является любимцем богов, кому они ниспосылают и беспредельные радости и беспредельные страдания. Римскому правительству следует поставить в вину не столько меры, принятые им против Ганнибала, сколько то, что даже после его удаления оно не перестало относиться к городу с недоверием и не давало ему покоя. Хотя политические партии волновались там по-прежнему, но после удаления этого необыкновенного человека, едва не изменившего судьбы мира, партия патриотов имела в Карфагене немного более значения, чем в Этолии и Ахайе. Из всех замыслов, бродивших тогда в умах жителей несчастного города, без сомнения, самый разумный заключался в том, чтобы примкнуть к Массиниссе и превратить этого притеснителя финикийцев в их защитника. Но ни национальной партии патриотов, ни той, которая хотела союза с ливийцами, не удалось захватить власть, и управление по-прежнему оставалось в руках преданных Риму олигархов, у которых все заботы о будущем ограничивались старанием сохранить материальное благосостояние и общинную свободу Карфагена под римским протекторатом. В Риме, конечно, могли бы на этом успокоиться. Но ни народная толпа, ни заурядные римские правители не были в состоянии отделаться от вполне обоснованного страха, наведенного ганнибаловской войной; римские купцы с завистью смотрели на город, который даже после утраты своего политического могущества вел обширные торговые отношения и обладал неистощимыми богатствами. Уже в 567 г. [187 г.] карфагенское правительство вызвалось немедленно произвести все срочные платежи, установленные мирным договором 553 г. [201 г.]; но так как данническая зависимость Карфагена была для римлян гораздо важнее самих денег, то они отклонили это предложение и лишь вынесли из его убеждение, что, несмотря на все их усилия, город еще не разорен, да и не может быть доведен до разорения. В Риме снова стали распространяться слухи о происках вероломных финикийцев. Там толковали то об эмиссаре Ганнибала Аристоне Тирском, будто бы прибывшем в Карфаген с целью подготовить граждан к появлению азиатского военного флота (561) [193 г.], то о тайной ночной аудиенции, которую карфагенское правительство давало в храме бога-исцелителя послам Персея (581) [173 г.], то о многочисленном флоте, который сооружался в Карфагене для македонской войны (583) [171 г.]. Как эти, так и другие подобные рассказы могли быть вызваны по большей мере какими-нибудь легкомысленными выходками отдельных лиц, тем не менее они послужили поводом для новых дипломатических придирок со стороны римлян и для новых захватов со стороны Массиниссы, а убеждение, что только третья пуническая война может окончательно смирить Карфаген, укоренилось тем глубже, чем менее было оно обоснованно и разумно.

В то время как могущество финикийцев в избранной ими стране приходило в такой упадок, в каком оно уже давно находилось в их отечестве, рядом с ними вырастало новое государство. Побережья северной Африки были с незапамятных времен, точно так же как и в наше время, заселены народом, который называет себя шилахами, или тамагзитами; греки и римляне называли его номадами, или нумидийцами, т. е. кочевниками, арабы — берберами, называя его однако также пастухами (sch?wie), а мы привыкли его называть берберами, или кабилами. Судя по тому, что нам известно об его языке, этот народ не находился в племенном родстве ни с какой другой знакомой нам нацией. Во времена карфагенян эти племена — за исключением тех, которые жили поблизости от Карфагена или у берегов моря, — не только сохраняли свою независимость, но упорно держались своего прежнего образа жизни пастухов и наездников, который и до сих пор ведут жители Атласа. Впрочем, им не были совершенно незнакомы ни финикийский алфавит, ни финикийская цивилизация, и нередко случалось, что шейхи берберов воспитывали своих сыновей в Карфагене и вступали в родственные связи со знатными финикийскими семействами. Римская политика не стремилась к приобретению непосредственных владений в Африке; она предпочла создать там такое государство, которое было недостаточно сильно, чтобы не нуждаться в покровительстве Рима, но достаточно сильно, чтобы ослаблять могущество Карфагена, после того как это последнее было ограничено африканской территорией, и чтобы отнимать всякую свободу движения у обреченного на пытку города. Римляне нашли в туземных владетелях то, чего искали. Перед началом ганнибаловской войны североафриканскими туземцами управляли три верховных царя, каждый из которых имел право требовать выполнения военной повинности от множества других подвластных ему правителей; то были: царь мавров Бокхар, властвовавший от берегов Атлантического океана до реки Молохата (теперешней Млуйи на марокканско-французской границе), царь массесилиян Сифакс, властвовавший от той реки до так называемого Пробуравленного мыса (Семимысье между Джиджели и Боной), в теперешних провинциях Оранской и Алжирской, и царь массилиян Массинисса, властвовавший от Пробуравленного мыса до карфагенской границы, в теперешней провинции Константине. Самый могущественный из них — царь Сиги Сифакс — был побежден во время последней войны Рима с Карфагеном и отправлен пленником в Италию, где кончил жизнь в заключении; его обширные владения перешли в основной части к Массиниссе; хотя сын Сифакса Вермина сумел своими униженными просьбами склонить римлян к возврату небольшой части отцовских владений (554) [200 г.], однако он не был в состоянии отбить у старейшего римского союзника роль главного притеснителя карфагенян. Массинисса сделался основателем нумидийского царства, и нельзя сказать, чтобы выбор или случай часто ставили так удачно настоящего человека на настоящее место. Физически здоровый и гибкий до самой глубокой старости, он был воздержан и трезв, как араб, и способен выносить всякие лишения, мог простоять с утра до вечера на одном месте и пробыть сутки в седле, а среди испытанных им в молодости превратностей фортуны и на полях сражений в Испании вел себя как отличный солдат и как опытный полководец; он также был мастером в более трудном искусстве поддерживать дисциплину в многочисленном семействе и порядок в стране; он был одинаково способен пасть с безусловной преданностью к стопам могущественного покровителя и беспощадно раздавить под ногами слабого соседа; вдобавок ко всему он был хорошо знаком с положением дел в Карфагене, где был воспитан и где ему был открыт доступ в самые знатные семьи, и его сердце было полно жгучей африканской ненависти к тем, кто когда-то притеснял и его самого и его нацию; этот замечательный человек сделался душою возрождения своей нации, которая, по-видимому, уже приходила в упадок и как добродетели, так и пороки которой, казалось, воплотились в его лице. Счастье благоприятствовало ему во всем и даже в том, что дало ему достаточно времени для достижения его цели. Он умер на девяностом году своей жизни (516—605) [238—149 гг.] и на шестидесятом году царствования, вполне сохранив до последней минуты свои физические и умственные силы; он оставил после себя годовалого сына и славу самого энергичного человека, самого лучшего и самого счастливого из всех царей его времени.

Мы уже говорили о том, с каким расчетом римляне выказывали явное пристрастие к Массиниссе всякий раз, как им приходилось разрешать касавшиеся Африки дела, и как усердно и неуклонно пользовался Массинисса данным ему безмолвным дозволением увеличить свои владения за счет карфагенян. Вся внутренняя часть страны вплоть до границы пустыни как бы сама собой перешла в руки туземного властителя, и даже верхняя долина Баграда (Медшерды) подпала под власть царя вместе с богатым городом Вагой; но и на побережье к востоку от Карфагена он завладел старинным сидонским городом Большим Лептисом и некоторыми другими пунктами, так что его владения простирались от границ Мавритании до границ Киренаики; со всех сторон окружая территорию карфагенян, они повсюду сильно стесняли финикийцев. Не подлежит сомнению, что он смотрел на Карфаген как на свою будущую столицу; уже самое существование в Карфагене ливийской партии достаточно знаменательно. Но уменьшение территории не было единственной бедой, от которой страдали карфагеняне. Великий царь сделал из бродячих пастухов совершенно другой народ. По примеру царя, который стал обрабатывать поля на огромных пространствах и оставил каждому из своих сыновей большие пахотные земли, его подданные тоже стали вести оседлую жизнь и заниматься хлебопашеством. Как своих пастухов он превращал в граждан, так и свои шайки грабителей он превратил в солдат, которых Рим считал достойными сражаться наряду с легионерами; он оставил своим преемникам наполненную казну, хорошо дисциплинированную армию и даже флот. Его резиденция — Цирта (Константина) — сделалась оживленной столицей могущественного государя и средоточием финикийской цивилизации, о процветании которой очень заботились при дворе берберского царя, конечно, не без расчетов на будущее карфагено-нумидийское царство. Ливийская национальность, до того времени угнетавшаяся, возвысилась в своих собственных глазах, и даже в такие старинные финикийские города, как Великий Лептис, стали проникать туземные нравы и язык. Под эгидой Рима берберы стали сознавать, что они не ниже финикийцев и даже выше их; карфагенским послам пришлось услышать в Риме, что они в Африке пришельцы и что страна принадлежит ливийцам. Финикийская национальная цивилизация северной Африки, сохранившая свою жизненность и силу даже в нивелирующую эпоху империи, была гораздо более делом Массиниссы, чем карфагенян.

Находившиеся в Испании греческие и финикийские приморские города, как например Эмпории, Сагунт, Новый Карфаген, Малака, Гадес, подчинились римскому владычеству тем охотнее, что сами не были в состоянии защищаться от туземцев; по той же причине и Массалия, хотя она была гораздо более значительным и более способным к самозащите городом, поспешила обеспечить себя могущественным покровителем, примкнув к Риму, для чего она со своей стороны могла быть очень полезна в качестве промежуточной станции между Италией и Испанией. Зато местное население причиняло римлянам бесконечные заботы. Правда, нельзя сказать, чтобы в Испании вовсе не было зачатков национально-иберийской цивилизации, хотя об особенностях этой цивилизации мы, конечно, не можем составить себе ясного представления. Мы находим у иберов широко распространенную национальную письменность, которая разделялась на две отрасли — на ту, которая принадлежала долине Эбро, и на ту, которая принадлежала Андалузии, — а каждая из этих отраслей, вероятно, также имела разнообразные разветвления; происхождение этой письменности, по-видимому, должно быть отнесено к очень ранней эпохе и находилось в связи скорее с древнегреческим алфавитом, чем с финикийским. О турдетанах (живших неподалеку от Севильи) даже дошли до нас сведения, что у них были очень старинные песни, книга законов, состоявшая из 6 тысяч стихов, написанных метрическим размером, и даже исторические записи; конечно, этот народ был самым цивилизованным из всех испанских племен, а вместе с тем и наименее воинственным, так как вел войны всегда с помощью чужеземных наемников. К этой же стране, конечно, следует отнести и рассказы Полибия о цветущем состоянии земледелия и скотоводства в Испании, отчего за отсутствием вывоза хлеб и мясо были там баснословно дешевы, и о великолепных царских дворцах с золотыми и серебряными кувшинами, наполненными «ячменным вином». И те элементы культуры, которые были занесены римлянами, были охотно усвоены, по крайней мере некоторой частью испанцев, так что латинизация была подготовлена в Испании ранее, чем в какой-либо другой из заморских провинций. Так, например, уже в ту эпоху было усвоено туземцами употребление теплых ванн по италийскому способу. И римские деньги, кажется, не только вошли в Испании в употребление ранее, чем где-либо вне Италии, но даже послужили образцами для чеканки испанской монеты, что в некоторой мере объясняется богатством местных серебряных рудников. Так называемое «осканское серебро» (теперешняя Гуэска в Арагонии), т. е. испанские динарии с иберийскими надписями, упоминалось еще в 559 г. [195 г.], а начало его чеканки не может быть отнесено к гораздо более поздней эпохе уже потому, что форма чеканки заимствована от древнейших римских динариев. Но если в южных и восточных провинциях нравы туземцев были настолько подготовлены к принятию римской цивилизации и римского владычества, что последние не встретили там нигде серьезного сопротивления, то западные и северные провинции и вся внутренняя часть страны были, напротив того, населены многочисленными более или менее варварскими племенами, которые не были знакомы ни с какой цивилизацией (так, например, в Интеркации еще около 600 г. [ок. 150 г.] не было известно употребление золотой и серебряной монеты) и столь же плохо уживались друг с другом, как и с римлянами. Характерной особенностью этих вольных испанцев был рыцарский дух мужчин и в одинаковой мере женщин. Отпуская сына на войну, мать воодушевляла его рассказами о подвигах его предков, а самая красивая из девушек предлагала себя в жены самому храброму из мужчин. Поединки были в обычае; они возникали как из соперничества в храбрости, так и для разрешения гражданских тяжб; этим способом разрешались даже споры между родственниками владетельных князей о правах наследства. Также нередко случалось, что какой-нибудь прославившийся воин подходил к рядам неприятельской армии и вызывал противников на бой, называя их по именам; побежденный передавал в этих случаях победителю свой плащ и свой меч и потом нередко пользовался его гостеприимством. Через двадцать лет после окончания ганнибаловской войны небольшая кельтиберская община Комплега (недалеко от истоков Тахо) отправила к римскому главнокомандующему послов с требованием прислать ей за каждого убитого человека лошадь, плащ и меч, предупреждая, что иначе ему будет плохо. Испанцы так дорожили своею военной честью, что нередко не переживали позора быть обезоруженными; тем не менее, они готовы были следовать за всяким вербовщиком и рисковать своей жизнью из-за чьей бы то ни было ссоры; характерным для их нравов является следующее требование, с которым один римский полководец, хорошо знакомый с местными обычаями, обратился к сборищу кельтиберов, воевавших против римлян в качестве наемников турдетанов: или разойтись по домам, или поступить на службу к римлянам за двойное жалованье, или назначить день и место для сражения. Если не появлялось никаких вербовщиков, то испанцы организовывали на свой собственный счет вольные дружины, для того чтобы грабить мирных жителей и даже брать города — совершенно так же, как это делалось в Кампании. До чего дики и ненадежны были внутренние страны, видно, например, из того, что ссылка на жительство к западу от Картагены считалась у римлян за тяжелое наказание и что, когда в стране возникали волнения, римских комендантов Дальней Испании сопровождал конвой, доходивший до 6 тысяч человек; еще нагляднее это подтверждается своеобразием сношений между греками, жившими в двойном греко-испанском городе Эмпориях, у восточной оконечности Пиренеев, и их испанскими соседями. Греческие колонисты, жившие на конце полуострова, отделенного от испанской части города стеною, каждую ночь высылали третью часть своей гражданской стражи на охрану этой стены, а у единственных ворот постоянно находилось одно из высших должностных лиц для надзора за охраной; ни один испанец не смел входить в греческий город, а греки доставляли туземцам свои товары не иначе, как большими партиями и под сильным конвоем.

Этих беспокойных и воинственных туземцев, в которых жил дух Сида и Дон-Кихота, предстояло римлянам обуздать и приучить к более мягким нравам. В военном отношении задача эта была нетрудна. Что испанцы не были такими противниками, которыми можно было пренебречь, они доказали не только в битвах за стенами своих городов или под предводительством Ганнибала, но и самостоятельно на полях сражений: своими короткими обоюдоострыми мечами, которые впоследствии были заимствованы у них римлянами, и своими грозными штурмовыми колоннами они нередко приводили в замешательство даже римские легионы. Если бы они были способны ввести у себя военную дисциплину и политическое единомыслие, они, может быть, были бы в состоянии избавиться от владычества иноземцев; но их храбрость была не столько солдатской неустрашимостью, сколько партизанской отвагой, и у них вовсе не было политического такта. Поэтому в Испании никогда дело не доходило ни до серьезной борьбы, ни до водворения внутреннего спокойствия, как впоследствии правильно укорял испанцев Цезарь; они никогда не желали быть спокойными в мирное время и мужественными в военное. Насколько легко было римскому полководцу справляться с толпами инсургентов, настолько же трудно было римскому государственному деятелю приискать надлежащие средства, чтобы утвердить в Испании внутреннее спокойствие и цивилизовать ее: так как единственное средство, которое могло бы привести к этой цели, — обширная латинская колонизация — было несогласно с общим направлением римской политики в ту эпоху, то римскому полководцу приходилось ограничиться одними паллиативными мерами. Территория, которая была приобретена римлянами во время войн с Ганнибалом, издавна распадалась на две части — на бывшие карфагенские владения, заключавшие в себе теперешние провинции Андалузию, Гренаду, Мурсию и Валенсию, и на земли вдоль Эбро, или теперешнюю Арагонию и Каталонию, где постоянно находилась во время последней войны главная квартира римской армии; из этих владений образовались две римские провинции — Дальняя и Ближняя Испания. Ту внутреннюю часть страны, которая приблизительно соответствовала современным обеим Кастилиям и которую римляне называли общим именем Кельтиберии, римское правительство старалось мало-помалу совершенно покорить, в то время как по отношению к жителям западных стран, а именно к жившим в теперешней Португалии и испанской Эстрамадуре лузитанцам, оно довольствовалось тем, чтобы не допускать их до вторжений в римские владения, а с племенами, жившими на северном побережье, с каллеканами, астурами и кантабрами, пока еще не вступало ни в какие сношения. Но без постоянной оккупационной армии не было возможности ни сохранить, ни упрочить за собою сделанных приобретений, так как начальник Ближней Испании должен был ежегодно усмирять кельтиберов, а начальник Дальней Испании — ежегодно отражать нападения лузитанцев. Поэтому было необходимо постоянно содержать в Испании римскую армию в составе четырех сильных легионов, или почти 40 тысяч человек; кроме того, очень часто приходилось созывать местные ополчения для усиления войск в занятых римлянами странах. Это было очень важно в двух отношениях: военное занятие края становится здесь впервые постоянным — по крайней мере, в столь широких размерах, а вследствие того становится постоянной и военная служба. Старинная римская система посылать войска только туда, куда их призывали временные требования военных действий, и кроме очень трудных и важных войн не держать призванных к службе людей под знаменами долее одного года оказалась несовместимой с желанием удержать в своей власти беспокойные, отдаленные и лежащие за морем испанские провинции; не было никакой возможности выводить оттуда войска и даже было опасно отпускать их в большом количестве. Римские граждане начали понимать, что владычество над другим народом мучительно не только для раба, но и для господина, и стали громко роптать на ненавистную военную службу в Испании. Когда новые главнокомандующие вполне обоснованно воспротивились замене целых корпусов новыми, солдаты стали бунтовать и грозить, что, если им не дадут увольнения, они возьмут его сами. Что же касается самих войн, которые велись в Испании римлянами, то они имели лишь второстепенное значение. Они начались еще с отъезда Сципиона и не прекращались в течение всей войны с Ганнибалом. После заключения мира с Карфагеном (553) [201 г.] борьба прекратилась и на полуострове, но лишь на короткое время. В 557 г. [197 г.] в обеих провинциях вспыхнуло всеобщее восстание; начальник Дальней Испании был поставлен в очень затруднительное положение, а начальник Ближней Испании был окончательно побежден и сам убит. Пришлось серьезно приняться за эту войну, и хотя способный претор Квинт Минуций устоял в первую минуту опасности, сенат все-таки решил в 559 г. [195 г.] отправить в Испанию самого консула Марка Катона. Действительно, когда Катон высадился в Эмпориях, вся Ближняя Испания уже оказалась наводненной инсургентами, а во власти римлян оставались только этот портовый город и несколько крепостей внутри страны. Дело дошло до сражения между инсургентами и консульской армией, в котором после упорной рукопашной борьбы победили в конце концов римское военное искусство и сбереженный резерв. Вслед за этим вся Ближняя Испания изъявила покорность, на которую, однако, никак нельзя было полагаться, так как восстание снова вспыхнуло, лишь только разнесся слух об отъезде консула в Рим. Этот слух оказался ложным. Катон быстро справился со вторично взбунтовавшимися общинами и продал все их население в рабство, затем он приказал разоружиться всем испанцам в Ближней провинции и разослать всем городам от Пиренеев до Гвадалквивира предписание снести в один и тот же день их стены. Никто не знал, как далеко простиралась та территория, к которой относилось это предписание, а договариваться не было времени; большая часть общин повиновалась, а из немногих, не исполнивших приказания, большая часть повиновалась приказанию лишь только под их стенами появлялась римская армия, не ожидая штурма. Эти энергичные меры конечно привели к прочным результатам. Тем не менее, почти ежегодно приходилось приводить в «мирной провинции» в покорность то жителей какой-нибудь горной долины, то какой-нибудь стоявший в горах замок, а непрерывные вторжения лузитанцев в Дальнюю провинцию иногда оканчивались для римлян тяжелыми поражениями; так, например, в 563 г. [191 г.] одна римская армия после тяжелых потерь была принуждена покинуть свой лагерь и спешно удалиться в более спокойные места. Только победа, одержанная над лузитанцами в 565 г. [189 г.] претором Луцием Эмилием Павлом 202 , и вторая, еще более значительная победа, одержанная над ними в 569 г. [185 г.] по ту сторону Тахо храбрым претором Гаем Кальпурнием, доставили на некоторое время спокойствие. Владычество римлян над кельтиберскими племенами в Ближней Испании, бывшее до того времени почти только номинальным, было несколько упрочено Квинтом Фульвием Флакком, который после одержанной над ними в 573 г. [181 г.] большой победы привел в покорность по крайней мере самые ближние из округов, и в еще большей степени преемником Флакка Тиберием Гракхом (575, 576) [179, 178 гг.], который силою привел в покорность триста испанских поселений, но достиг еще более удовлетворительных успехов своим уменьем применяться к нравам этой простодушной и гордой нации. Он привлекал знатных кельтиберов на службу в римской армии и этим способом приобретал себе приверженцев; он раздавал бродячему люду земли и собирал его в города (испанский город Гракуррис был назван по имени этого римлянина), чем значительно ослабил привычку к бандитизму; он старался урегулировать отношения отдельных племен к Риму, заключая с ними справедливые и разумные договоры, чем по мере возможности устранял поводы для новых восстаний. Вспоминая о нем, испанцы благословляли его имя, и с тех пор в стране водворилось относительное спокойствие, хотя кельтиберы еще не раз содрогались под тяжестью римского ига.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.