Не ждали
Не ждали
Читателю, который в послевоенные годы родился и жил на улице Мира, рядом с клубом «Мир», в доме, увешанном плакатами «Миру — мир», под льющуюся из репродуктора песню «Хотят ли русские войны?», очень трудно поверить в то, что было время, когда в Советском Союзе в ходу были совсем другие песни.
Судороги военного психоза сотрясали советское общество с первых дней его существования. «Мы разжигаем пожар мировой» — такими словами начиналась строевая песня, в припеве которой утверждалось, что «от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней».
«Необходимо поставить работу высших штабов так, чтобы Красная Армия могла выполнить свои задачи на любом операционном направлении и любом участке возможного грядущего фронта. Границы же этого фронта в ближайшую очередь определяются пределами всего материка Старого Света» — вот так излагал весной 1921 г. военную доктрину Красной Армии М.В. Фрунзе, будущий начальник Главного штаба РККА и Председатель Реввоенсовета СССР [133]. Действующий председатель Реввоенсовета республики (Л .Д. Троцкий) в это время разрабатывал план похода 40-тысячного конного корпуса через Афганистан, Пенджаб и Бенгалию к берегам Индийского океана [134].
Бодливой корове бог рогов не дает. В 20-е годы Красной Армии пришлось самоограничиться одними только воинственными песнями. В начале 30-х годов, когда Сталину позарез нужна была западная технология для возрождения военной промышленности, даже и песни такого плана были временно отменены. Но когда Европа, не без влияния ловких интриг кремлевского диктатора, стала погружаться в пучину Большой Войны, кровожадная риторика снова заполнила все поры жизни.
Войну воспевали, о ней мечтали — в стихах и прозе.
«Под Кенигсбергом на рассвете / мы будем ранены с тобой...» Эти строки К. Симонов писал в то самое время, когда с Германией поддерживались нормальные дипломатические и хозяйственные связи, а у Советского Союза даже общей границы с Восточной Пруссией (центром которой является Кенигсберг) еще не было! Самая, наверное, общеизвестная книжка предвоенных лет, повесть А. Гайдара «Тимур и его команда», начиналась такими словами: «Вот уже три месяца, как командир бронедивизиона полковник Александров не был дома. Вероятно, он был на фронте». Время действия повести — лето, начало школьных каникул. Год — или 1939-й, или 1940-й (по ходу действия комсомольцы отмечают годовщину боев на Хасане). Никакого «фронта» этим летом не было. На Халхин-Гол бронепоезд, которым командует «полковник Александров», попасть никак не мог. Рельсов там нету. Но так сильно было у детского писателя предвкушение близкой войны, что он придумал этот вожделенный «фронт»...
«Советский народ не только умеет, но и, можно сказать, любит воевать», — кричал с трибуны XVIII съезда партии нарком обороны К.Е. Ворошилов. «Вы должны понимать, что основная мысль марксистского учения — при огромных конфликтах внутри человечества извлекать максимальную пользу для коммунизма... Капиталистический мир полон вопиющих мерзостей, которые могут быть уничтожены только каленым железом священной войны», — проповедовал глава советского государства товарищ Калинин на собрании работников аппарата Верховного Совета СССР 20 мая 1941 г. [1, с. 444].
Да, конечно, «всесоюзный староста» ничего не решал, да и держали его только «для приличия» — но это только подтверждает тот факт, что слова Калинина вполне соответствовали намерениям самого Хозяина.
Главный персонаж эпохальной кинокартины «Великий гражданин» (его прообразом был СМ. Киров) мечтал «лет через двадцать, после хорошей войны, выйти да взглянуть на Советский Союз республик эдак из тридцати-сорока». А скромный майор А.И. Самойлов, выступая на совещании в Политуправлении РККА 14 мая 40-го года, говорил: «Наши командиры займут в мире положение британских офицеров. Так должно быть и так будет. Мы будем учить весь мир...» [1, с. 425]
Товарища Самойлова никто не одернул. Никто не сомневался в том, что «мы будем учить весь мир». Некоторая неясность была в другом вопросе — с чего и как должен начаться Великий Поход?
«...Мирно протекает жизнь советского города... Неожиданно воздушные силы соседнего государства нападают на СССР... Советская авиация получает боевое задание. Три эскадрильи направляются в глубокий тыл вражеской страны... Воздушные силы противника разгромлены, его военная промышленность парализована (это тремя-то эскадрильями? — М.С.)... Советские наземные силы, используя успех авиации, прорывают фронт противника... Советские танки и конница наносят смертельный удар врагу...»
Это — аннотация к фильму «Глубокий рейд». Мостехфильм. Год выпуска — 1937-й.
«...Советская граница. Внезапный налет вражеской авиации... Советская танковая группа получает задание перейти на территорию агрессора и разгромить его главные силы, сосредоточенные у города Энсбурга. Вражескими войсками командует генерал фон Бюллер... Советские танки форсируют реку и наносят удар по правому флангу неприятеля. Войска фон Бюллера разгромлены наголову...»
«Танкисты». Ленфильм. Год выпуска — 1939-й. Стоит отметить, что в этом году вдоль всей западной границы СССР (тогда это была граница с Польшей, Латвией, Эстонией) не было и быть не могло никаких немецких «бургов», а среди польских генералов трудновато было бы найти «фон Бюллера»...
«...Органами советской разведки перехвачен приказ высшего командования (правильно, нечего дожидаться, пока они нас бомбить начнут. — М.С.) фашистской Германии о переходе советской границы. Подорвав на минных полях танки вторгнувшегося врага, наши войска переходят в наступление... На бомбежку фашистских аэродромов вылетают тысячи (вот это дело, а то — три эскадрильи! — М.С.) советских самолетов...»
«Эскадрилья № 5». Киевская киностудия. 1939 год. Фашистские аэродромы тогда разбомбили одним махом (как и два года назад в фильме «Глубокий рейд»), да только враг за эти годы стал более коварным и построил подземный аэродром! Вот с ним-то и расправляется героическая эскадрилья № 5...
«Ну и к чему все это? — проворчит сердитый читатель. — Мало ли чего киношники наснимали, разве же этим определяются военные планы государства...»
Недооценивать роль «важнейшего из всех искусств» не следует. Для малограмотной деревенской массы — а именно из этой среды два раза в год в армию вливались сотни тысяч призывников — белая простыня киноэкрана стала основным (если не единственным) окном в «большой мир». И тем не менее стратегия будущей войны зафиксирована совсем в других документах. Например, в совсекретном, никогда не предназначавшемся для «массового потребления» плане прикрытия мобилизации и развертывания Киевского ОВО [ВИЖ, 1996, № 4].
Как известно, предвоенные планы прикрытия западных округов предполагали ведение активных боевых действий уже на этапе отмобилизования, сосредоточения и развертывания Красной Армии.
В частности, перед авиацией Киевского ОВО ставились следующие задачи:
«...a) последовательными ударами боевой авиации по установленным базам и аэродромам, а также действиями в воздухе уничтожить авиацию противника и с первых же дней войны завоевать господство в воздухе...
г) разрушением железнодорожных мостов и узлов Ченстохов, Катовице, Краков, Кельце, а также действиями по группировкам противника нарушить и задержать сосредоточение и развертывание его войск...»
Такие же точно задачи ставились и в планах прикрытия других округов. А в директиве наркома обороны (на основании которой и разрабатывались окружные планы прикрытия) было определено и количество самолето-вылетов, которые разрешено совершить в первые 15 дней войны:
«...истребителям — 15 вылетов, ближним бомбардировщикам и разведчикам — 10 вылетов, дальним бомбардировщикам — 7 вылетов...» [ВИЖ, 1996, № 2]
Вот так представляло себе советское командование то напряжение сил, которое потребуется для того, чтобы в войне с Германией «с первых же дней завоевать господство в воздухе», а заодно «нарушить и задержать развертывание войск противника»:
— один боевой вылет в день для истребителя;
— два вылета в три дня для фронтовых бомбардировщиков;
— один вылет в два дня для дальнебомбардировочной авиации.
Вот так они собирались покорять Европу — с чувством, с толком, с расстановкой. По четным — бомбим, по нечетным — в баньке паримся...
Еще более примечательные детали обнаруживаются в декабрьском (1940 г.) «Плане развертывания Юго-Западного фронта» [16]:
«...1-й день действий. Два последовательных налета по аэродромам противника, расположенным в зоне на глубину 150—160 км. Силы: 46 бомбардировочных, 10 истребительных полков...
...на 5, 6, 7-й дни действий наносится удар по мостам через р. Висла и железнодорожным узлам.
Силы: 37 бомбардировочных и 10 истребительных авиаполков...»
Оцените пропорции — уже в первый день войны четыре бомбардировщика будут прикрывать всего один истребитель!
Другими словами, серьезное сопротивление со стороны немцев просто не ожидалось.
Столь же крутые планы вынашивались и в штабе Западного ОВО. Маршал авиации Скрипко в своих мемуарах вспоминает, как в начале весны 41-го его (в то время командира 3-го корпуса дальнебомбардировочной авиации) вызвали в Минск на командно-штабную игру.
«...игра была посвящена действиям ВВС фронта во фронтовой наступательной операции...
Такой жизненно важный вопрос, как организация взаимодействия дальних и фронтовых бомбардировщиков с истребителями остался незатронутым. По условиям игры мы не решали и бомбардировочных задач, а прикрытие выброски десанта обеспечивалось захватом господства в воздухе...» [50]
Стоит отметить, что по планам Юго-Западного фронта переход в наступление наземных сил планировался только «с утра 30 дня мобилизации». Стоит отметить, что и сами планы прикрытия мобилизации и развертывания стали разрабатывать не в октябре 1939 г. — сразу после возникновения общей линии соприкосновения с вермахтом, — а лишь в мае 1941 года! Советские «историки» с особым рвением выпячивали это обстоятельство, видимо не понимая, что отсутствие планов прикрытия мобилизации (при наличии планов наступления на глубину в 300 км) демонстрирует не особое миролюбие СССР, а запредельную самонадеянность высшего военно-политического руководства страны. На что же оно рассчитывало? На то, что Гитлер будет терпеливо дожидаться этого самого «утра 30 дня мобилизации» или, заметив начавшееся оперативное развертывание войск Красной Армии, станет писать жалостные письма Сталину и просить подмоги от Лиги Наций?
Разумеется, в формировании именно таких представлений о характере предстоящей войны сказалась общая для всего большевистского мироощущения восторженная самовлюбленность:
«учение Маркса всесильно, потому что оно верно; мы сдвигаем и горы и реки, / время сказок пришло наяву; нет таких крепостей, которые не смогут взять большевики». Бесспорна и личная вина Сталина в такой гибельной недооценке противника. Но по честности и справедливости эту вину с ним должны разделить и его ближайшие приспешники.
Сталина часто сравнивают с Чингисханом. Всякое сравнение хромает. Это хромает сразу на обе ноги. Чингисхан назначил себя вожаком в стае матерых волков. Окружение, которое подобрал себе Сталин, представляло собой невероятный гибрид жирного борова с трусливым зайцем.
Среди нескольких сотен высших командиров армии и НКВД (а у каждого из них была охрана, личное оружие, секретная агентура) не нашлось ни одного, кто решился бы поднять «микромятеж» или хотя бы оказать вооруженное сопротивление при аресте. На пассивное сопротивление — побег — дерзнули ровно три человека: убежали за кордон начальник Дальневосточного НКВД Люшков и резидент НКВД в Испании Орлов (Фельдбин), несколько месяцев скрывался в бегах главный чекист Украины Успенский. Все остальные покорно несли свою голову на плаху, в лучшем случае — пускали себе пулю в лоб.
2 июня 1937 г., выступая на заседании высшего Военного совета, Сталин сказал по поводу застрелившегося Гамарника: «Я бы на его месте попросил свидания со Сталиным, сначала уложил бы его, а потом бы убил себя». Что стояло за этими словами? Глумление? Провокация? Крик измученной души незаурядного человека, которого утомило общение с ничтожными людишками?
Кровавый карлик Ежов был снят с поста главы НКВД 25 ноября 1938 г. Долгих 136 дней он беспробудно пил, скулил, жаловался на судьбу, чего-то ждал, пока наконец 10 апреля 1939 г. не был водворен в страшную Сухановскую особую тюрьму НКВД. Любимец всей партии и крупнейший ее теоретик (по крайней мере, именно так характеризовал его Ленин) Н.И. Бухарин написал из тюрьмы Сталину 43 письма. Все письма об одном — о любви. «Все мои мечты последнего времени шли только к тому, чтобы прилепиться к руководству, к тебе в частности... Я стал к тебе питать такое же чувство, как к Ильичу, чувство родственной близости, громадной любви... я целиком признаю себя твоим...» Приговоренный к расстрелу за преступления, которых он заведомо не совершал, наш «любимец партии» пишет Хозяину: «Я стою на коленях перед Родиной, партией и прошу о помиловании...» [125]
Командарм 1-го ранга, командующий войсками Киевского военного округа Якир в первомайском «праздничном» приказе 1937 года вычеркнул упоминание о Сталине. Через шесть недель после этого из тюремной камеры он прислал Сталину письмо: «Родной, близкий товарищ Сталин! Я умираю со словами любви к Вам».
Уважаемый читатель, вам кажется, что мы далеко отклонились от основной темы? Ничуть. Именно многолетнее общение с якирами, ежовыми и прочими бухарчиками в конце концов вызвало у будущего Верховного главнокомандующего тяжелую болезнь — столь осуждаемое им теоретически «головокружение от успехов». То есть на уровне сознания он все понимал и многое делал правильно: создавал огромную, моторизованную армию, лично вникал в проблемы ее технического переоснащения, лично работал с конструкторами и директорами, генералами и разведчиками. Но в глубине души росла уверенность в том, что в целом мире не найдется такой силы, которая попытается навязать свою волю ему — земному полубогу. Сражаясь из года в год с «врагами», способными лишь на жалобный скулеж, Сталин невольно перенес этот опыт и на свою борьбу с берлинским конкурентом. Судя по содержанию предвоенных планов, он рассчитывал (точнее говоря — без всякого расчета понадеялся) на то, что ему всегда будет позволено безраздельно «управлять процессом». Увы, Гитлер был параноиком, но не мазохистом, он не стал снимать штаны перед образцово-показательной поркой...
Пагубному самообольщению весьма способствовали польская и финская кампании. Их вредоносное воздействие на Красную Армию было исключительно велико. Усилиями советско-партийной пропаганды почти бескровная «победа» над разгромленной немцами Польшей была представлена в качестве образца, по которому в дальнейшем будет развертываться Великий Поход. А именно: освобожденные народы встречают рабоче-крестьянскую армию цветами, солдаты противника «поворачивают штыки против своего буржуазного правительства», тучи краснозвездных самолетов затмевают своими крыльями небо, ну и так далее. Все как в кино.
«Нам воевать не придется нигде / С теми, кто вырос в борьбе и нужде,» — пророчила со страниц главной армейской газеты («Красная звезда» от 21.09.1939 г.) Маргарита Алигер. Популярнейший в те годы Константин Симонов мечтал о времени
«...удивительных освобождений
западных, южных, полярных,
тропических и заокеанских
Белоруссии и Украин...»
Всеволод Вишневский в восторге пишет кинорежиссеру Е. Дзигану: «Сейчас перед махиной РККА, превышающей силы Германии в верных три, если не больше раз, многие попятятся» [139].
Да и чего хотеть от легкомысленных поэтов, если сам нарком обороны Ворошилов 7 ноября 1939 г. в приказе, зачитанном во всех частях и подразделениях, описывал польскую кампанию в таком стиле: «...стремительным натиском части Красной Армии разгромили польские войска... польское государство, правители которого всегда проявляли так много заносчивости и бахвальства, при первом же военном столкновении разлетелось, как старая сгнившая телега...»
Не остался в стороне и еще один нарком — железнодорожный. Член Политбюро Каганович, выступая на очередном партхозактиве 4 октября 1939 года, витийствовал: «Вы подумайте, сколько лет царизм воевал за то, чтобы Львов присоединить — 4 года империалистической войны, под крепостью Перемышлем три корпуса легли, а наши войска за 7 дней забрали эту территорию без больших жертв...» [139]
Правды ради надо отметить, что был все-таки в руководстве такой человек, который старался переломить эти «шапкозакидательские» настроения. Выступая 17 апреля 1940 г. на совещании командного состава РККА, посвященном итогам войны с Финляндией, Сталин говорил [140]:
«...нам страшно повредила польская кампания, она избаловала нас... наша армия не сразу поняла, что война в Польше — это была военная прогулка, а не война... Вот с этой психологией, что наша армия непобедима, с хвастовством, которые страшно развиты у нас, — надо покончить...»
Золотые слова. Да только беда в том, что из опыта финской войны были сделаны еще более опасные для боеспособности армии выводы. Вопреки широко распространенному заблуждению, Сталин был настроен весьма и весьма благодушно и описал позорно провалившийся поход на Хельсинки в самых розовых тонах:
«...почему нельзя было ударить со всех сторон и зажать Финляндию? Мы не ставили такой серьезной задачи, потому что война в Финляндии очень трудная... Мы знали, что Петр I воевал 21 год, чтобы отбить у Швеции всю Финляндию... мы знали, что Екатерина II два года вела войну и ничего особенного не добилась... Всю эту штуку мы знали и считали, что, возможно, война с Финляндией продлится до августа или сентября... война закончилась через 3 месяца и 12 дней только потому, что наша армия хорошо поработала...»
Одним словом — планы партии, оказывается, были выполнены и даже перевыполнены. Память в очередной раз подвела товарища Сталина, и он забыл, что в соответствии с Директивой наркома обороны № 0205 от 17 ноября 1939 г. планировалось разгромить финскую армию за 10—15 дней, причем силами одного только Ленинградского ВО [1, с. 149].
Далее Сталин любовно, чисто по-отечески, пожурил некоторых товарищей:
«...так как т. Ковалев хороший боец, так как он хороший герой Гражданской войны и добился славы в эпоху Гражданской войны, то ему очень трудно освободиться от опыта Гражданской войны, который совершенно недостаточен...» — и похвалил всю Красную Армию в целом: «...наша армия стала крепкими обеими ногами на рельсы новой, настоящей советской современной армии. В этом главный плюс того опыта, который мы усвоили на полях Финляндии...»
Ну а итоговый вывод, который услышали собравшиеся командиры, просто-таки звенел триумфальной медью:
«Главное в нашей победе состоит в том, что мы разбили технику, тактику и стратегию передовых государств Европы, представители которых являлись учителями финнов... Мы победили не только финнов, мы победили их европейских учителей — немецкую оборонительную технику победили, английскую оборонительную технику победили, французскую оборонительную технику победили...» Короче — полный банзай!
Для того чтобы именно такие выводы закрепились в сознании, на армию — прежде всего на ее командный состав — обрушился водопад орденов и медалей, новых званий и новых назначений.
Именно после окончания финской войны, 4 июня 1940 г. были введены генеральские звания. Газеты несколько недель печатали длиннющие списки — всего 949 новоиспеченных генералов! Высшей награды страны — звания Героя Советского Союза — было удостоено 412 человек (в четыре раза больше, чем будет награждено за мужество, проявленное в битве за Москву!). Все должны были понять, что мы победили самого сильного противника, какой только мог быть, и уж теперь-то Красная Армия хоть кого в бараний рог согнет. Безудержное бахвальство дошло до того, что финскую кампанию приказано было считать самым крупным событием мировой войны, не в пример каким-то там стычкам во Франции или в Северной Африке...
«Мы должны готовиться не к такой войне, какая идет сейчас, — ведь это же не война, а игра в бирюльки, — проповедовал 20 мая 1941 г. «всесоюзный староста» Калинин, — а к такой войне, как, например, война с Финляндией...» [1, с. 443]
Заносчивость и апломб самовлюбленных выскочек не покидали кремлевских властителей до самой последней минуты. 16 июня 1941 г. они заявили (устами первого заместителя Молотова тов. Вышинского) поверенному в делах Великобритании в СССР, что «для Советского Союза нет никаких оснований проявлять какое-либо беспокойство. Беспокоиться могут другие» [69, с. 743]. Несколькими днями раньше другой заместитель Молотова по МИДу, С.А. Лозовский буквально отчитал посла США Штейнгардта, который сунулся было с предложениями об укреплении межгосударственных отношений накануне «величайшего кризиса, который СССР будет переживать в ближайшие 2—3 недели». «Советский Союз относится очень спокойно ко всякого рода слухам о нападении на его границы, — отчеканил товарищ Лозовский. — Если бы нашлись такие люди, которые попытались это сделать, то день нападения на СССР был бы самым несчастным в истории напавшей на СССР страны» [69, с. 727].
Так армию готовили к «такой войне», которую она и начнет, когда захочет, и закончит, как только сочтет это для себя выгодным. Так встреча в июне 1941 г. с вермахтом, который весьма отличался от финской или польской армии и численностью, и технической оснащенностью, стала для бойцов и командиров Красной Армии той самой, парализующей разум и волю, «неожиданностью».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.