Глава 7 ВТОРОЙ КРЕСТОВЫЙ ПОХОД

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 7

ВТОРОЙ КРЕСТОВЫЙ ПОХОД

Жил тогда в Сицилии некий мусульманин, который превосходил всех ученостью и богатством. Король очень ему благоволил и выказывал ему уважение, всегда ставя его выше священников и монахов, живших при дворе, так что местные христиане обвиняли его в том, что он в глубине души сам – мусульманин. Однажды, когда король сидел в бельведере и смотрел на море, появился небольшой корабль. Те, кто на нем находился, принесли весть, что сицилийские войска вторглись в мусульманские земли, захватили много добычи и убили нескольких человек – словом, весьма преуспели. Тот мусульманин сидел тогда рядом с королем и, казалось, спал. Король сказал: «Эй! Ты что, не слышал, что нам сейчас рассказали?» Мусульманин ответил: «Нет». Король повторил сказанное и спросил: «Так где же был Мухаммед, когда эти земли и их жители страдали от такого обращения?» Мусульманин ответил: «Он оставил их, чтобы присутствовать при взятии Эдессы. Правоверные только что захватили этот город». При этих словах присутствовавшие там франки начали смеяться, но король сказал: «Не смейтесь, ибо, Бог свидетель, этот человек никогда не лжет».

Ибн аль-Атир

В первые годы христианской эры царь Эдессы Абгар V заболел проказой. Услышав о чудесах, творившихся в Палестине, он написал письмо Иисусу Христу, прося его прибыть в Эдессу и вылечить его. Иисус отказался, но пообещал прислать одного из своих учеников, чтобы он вылечил царя и проповедовал Евангелие среди его подданных. К этому ответу, согласно некоторым авторитетным источникам, он приложил собственное изображение, чудесным образом отпечатавшееся на холсте. Позже, исполнив свое обещание, он через святого Фому отправил в Эдессу Фаддея, одного из Семидесяти, который, ко всеобщему удовольствию, исполнил обе возложенные на него задачи.

Такова легенда, рассказанная Евсевием и другими авторами; и, как доказательство ее правдивости, пергамент с письмом Спасителя, написанным им собственноручно на сирийском языке, долго был выставлен для всеобщего обозрения в соборе Эдессы[45]. Теперь мы знаем, что в действительности христианство достигло города не раньше конца II в.; но в середине XII столетия у Эдессы имелись другие, более убедительные основания, чтобы претендовать на статус священного места. В ней располагалось самое первое из известных нам церковных зданий; именно в Эдессе был сделан первый перевод на иностранный язык – опять же сирийский – греческого Нового Завета; а один из ее более поздних царей, Абгар IX, как говорит предание, первый из царствующих монархов принял крещение.

В более близкое время также графство Эдесское стало первым государством крестоносцев, основанным в Леванте. Это произошло в 1098 г., после того как Балдуин Бульонский покинул основную армию крестоносцев и двинулся маршем на восток, чтобы основать собственное княжество на берегах Евфрата. Он оставался в Эдессе недолго; двумя годами позже он наследовал своему брату как король Иерусалима – и в этот недолгий и беспокойный период в конце своей жизни стал отчимом Рожера Сицилийского[46]. Но Эдесса оставалась полунезависимым государством – под формальным сюзеренитетом Иерусалима – до тех пор, пока после двадцатипятидневной осады она не пала в канун Рождества 1144 г. перед арабской армией под командованием Имад ад-Дина Занги, атабека Мосула.

Весть о захвате Эдессы ужаснула христианскую Европу. Народам, видевшим в успехе Первого крестового похода явный знак Божественного благоволения, пришлось усомниться в этих утешительных суждениях. Прошло менее чем полстолетия, и крест вновь уступил место полумесяцу. Как это произошло? Не есть ли это проявление гнева Божия? Путешественники, возвращавшиеся с Востока, иногда рассказывали о повальном разложении франков за морем. Не могло ли быть так, что они более не считались достойными охранять святые места от неверных под знаменем своего Искупителя?

Сами крестоносцы, давно жившие среди этих святынь, воспринимали случившееся более рационально. Для них Эдесса являлась жизненно важным буферным государством, защищавшим княжества Антиохию и Триполи – а через них и само Иерусалимское королевство – от данишмендидов и других воинственных тюркских племен севера. К счастью, эти племена никогда не могли объединиться, как и арабские племена за восточными горами; но Занги, честолюбивый политик и блестящий военачальник, уже начал собирать их вокруг себя, мечтая о том дне, когда он, признанный защитник ислама, очистит Азию от христианских захватчиков.

Что бы франки ни думали о своих духовных достоинствах, в военном отношении они, очевидно, были слабы. Первая великая волна крестоносного рвения, на гребне которой в 1099 г. был триумфально взят Иерусалим, теперь спала. Приток свежих сил из Европы практически прекратился; многие паломники по старинке не брали с собой оружия, и даже тем, кто прибывал с готовностью пустить в ход меч, одной летней кампании обычно оказывалось более чем достаточно. Постоянная действующая армия – если ее можно так назвать – состояла из членов двух военных орденов – госпитальеров и тамплиеров; но они одни не могли выстоять против объединенных сил Занги. Подкрепление требовалось отчаянно; папа должен был объявить новый Крестовый поход.

Хотя Эдесса пала примерно за восемь недель до смерти папы Луция, его преемник Евгений III находился на престоле уже более шести месяцев, когда получил официальные известия о случившейся беде. Специальное посольство, которое их доставило – вместе со срочным призывом о помощи, – нашло папу в Витербо[47]. Понтификат Евгения начался не слишком удачно. Его избрание, состоявшееся на безопасной территории Франджипани сразу после смерти несчастного Луция, прошло достаточно гладко; но, когда он попытался проехать из Латерана в собор Святого Петра для совершения необходимых церемоний, горожане преградили ему путь, и через три дня он бежал из Рима.

Поспешность его бегства никого не удивила; удивлял скорее тот факт, что его вообще избрали папой. Бывший монах из Клерво и ученик святого Бернара, Евгений был простодушен, мягок и застенчив – вовсе, как думали люди, не того сорта человек, которого следует выбирать в папы. Даже сам Бернар, услышав об избрании Евгения, остался недоволен. Известие о том, что впервые цистерцианец займет престол святого Петра, должно было бы его порадовать, но вместо этого, явно раздраженный возвышением одного из его «детей» через его голову, он не скрывал своего неодобрительного отношения к случившемуся. В письме, адресованном всей папской курии, он писал:

«Прости вас Бог за то, что вы сделали!.. Вы превратили последнего в первого, и – узрите! – его новое положение опаснее прежнего… По какой причине или по чьему совету, когда верховный понтифик умер, поспешили вы к простецу, отыскали его в его убежище, вырвали у него из рук топор, кирку или мотыгу и возвели его на престол?»[48]

С Евгением он был столь же откровенен:

«Так перст Божий поднял бедняка из праха и вознес нищего из навозной кучи, чтобы он мог сидеть с князьями и наследовать престол славы»[49].

Этот набор метафор не кажется удачным, и тот факт, что новый папа не возмутился, говорит о мягкости характера и терпении Евгения. Но Бернар являлся, в конце концов, его духовным отцом, а кроме того, Евгений не был Урбаном II и не имел ни напористости, ни личного обаяния, чтобы организовать Крестовый поход в одиночку. При всех условиях, события в Риме не позволяли ему пересечь Альпы, и, как он сам это выражал, протрубить в небесные трубы Евангелия во Франции. В предстоящие месяцы он особенно нуждался в своем давнем наставнике.

Когда папа Евгений перебирал в уме государей Запада, он, вероятно, увидел только одного подходящего кандидата на роль предводителя нового Крестового похода. В идеале эта честь должна была принадлежать императору Запада, но Конрад – все еще король, ожидающий своей имперской коронации, – по-прежнему оставался связан по рукам и ногам собственными трудностями в Германии. Если они каким-то образом разрешатся, его явно будет больше занимать улаживание итальянских вопросов, нежели авантюры на Востоке. Стефан Английский уже шесть лет вел гражданскую войну. Кандидатура Рожера Сицилийского по множеству причин не рассматривалась. Выбор с неизбежностью пал на Людовика VII Французского.

Людовик ничего лучшего и не желал. Он был пилигримом по натуре. Хотя ему было только двадцать четыре года, вокруг него витала аура сурового благочестия, из-за которой он казался старше своих лет и до безумия раздражал свою красивую и очень жизнерадостную молодую жену Элеонору Аквитанскую. На нем лежала обязанность отправиться в Крестовый поход во исполнение обета, данного его старшим братом Филиппом, погибшим за несколько лет до этого в результате несчастного случая во время верховой езды. Более того, его душа страдала. В 1143 г. во время войны с Теобальдом, графом Шампаньским, его войска подожгли небольшой город Витри – ныне Витриан-Франсуа – на Марне; и его обитатели, более тысячи мужчин, женщин и детей, сгорели заживо в церкви, где они прятались. Людовик видел, как загорелась церковь, но не мог этому помешать. Память об этом дне терзала его до сих пор. Ответственность, как он думал, лежала на нем; и, только отправившись в Крестовый поход, участникам которого давалось полное отпущение всех грехов, он мог искупить вину.

На Рождество 1145 г. Людовик сообщил главным вассалам о своем решении принять крест и призвал их последовать его примеру. Одо из Дёйля рассказывает, что «весь облик короля излучал такое благочестивое рвение и такое презрение к земным удовольствиям и преходящей славе, что сама его личность являлась аргументом более убедительным, чем все его речи». Однако этот аргумент оказался недостаточно весомым. Реакция вассалов разочаровала короля. У них имелись собственные обязанности дома, с которыми следовало считаться. Кроме того, судя по рассказам, которые они слышали о жизни за морем, их беспутные соотечественники, возможно, сами навлекли на себя несчастье. Не лучше ли позволить им самим потрудиться для собственного спасения? Практичный церковник, аббат Сугерий из Сен-Дени, бывший наставник короля, тоже высказался против предложения Людовика. Но тот уже принял решение. Если сам он не может наполнить сердца и мысли своих вассалов крестоносным пылом, надо найти кого-то, кому удастся это сделать. Он написал папе, что принимает его приглашение, а затем, разумеется, послал за аббатом из Клерво.

Бернар, который всегда проявлял горячий интерес к делам Святой земли, принял эту просьбу близко к сердцу, хотя усталость и подорванное здоровье и вынуждали его искать покоя и отдохновения в собственном аббатстве, он откликнулся на призыв с тем лихорадочным жаром, который сделал его на четверть века главным духовным авторитетом в христианском мире. Он охотно согласился организовать Крестовый поход во Франции и обратиться к собранию, которое король созовет на следующую Пасху в Везеле.

Сразу же магия его имени начала работать, и к назначенному дню мужчины и женщины из всех уголков Франции съехались в маленький городок. Поскольку кафедральный собор не мог вместить всех, на склоне холма спешно возвели большой деревянный помост. (Он простоял до 1789 г., когда его разрушили революционеры.) Отсюда утром Вербного воскресенья, 31 марта 1146 г., Бернар обратился к большому количеству собравшихся с одной из самых судьбоносных своих речей. Его тело, пишет Одо, было столь хрупким, что казалось, на нем уже лежала печать смерти. Рядом с ним стоял король, уже поместивший на грудь крест, который папа прислал ему, узнав о его решении. Они вдвоем поднялись на помост, и Бернар начал говорить.

Текст увещевания, которое он произнес, не дошел до нас; но в случае Бернара воздействие на слушателей оказывала скорее манера говорить, чем сами слова. Все, что мы знаем, – его голос разносился над лугом, «как звук небесного органа», и по мере того, как он говорил, толпа, вначале молчаливая, начала кричать, требуя крестов для себя. Их связки, завернутые в грубую ткань, уже были приготовлены, а когда запас кончился, аббат сбросил собственное одеяние и начал рвать его на лоскуты, чтобы сделать новые. Другие последовали его примеру, и Бернар со своими помощниками шили, пока не опустилась ночь.

Среди новоиспеченных крестоносцев были мужчины и женщины[50] из всех слоев общества – в том числе многие вассалы, которых Людовику не удалось пробудить от апатии всего три месяца назад. Вся Франция, казалось, заразилась духом Бернара; и он мог с понятной гордостью – и забыв прежнее возмущение – писать папе Евгению:

«Вы приказали, а я подчинился… Я провозгласил и говорил; и теперь число их (крестоносцев) умножилось неизмеримо. Города и замки опустели, и семь женщин с трудом могут найти одного мужчину, столь много оказалось вдов, чьи мужья еще живы».

Это было воистину замечательное достижение. Никто более в Европе не сумел бы такого совершить. И все же, как показало дальнейшее развитие событий, Бернару лучше было этого не делать.

Успех в Везеле подействовал на святого Бернара возбуждающе. Он больше не думал о возвращении в Клерво. Вместо этого он отправился через Бургундию, Лотарингию и Фландрию в Германию, призывая к Крестовому походу в переполненных церквях на всем пути своего следования. Его логика, как всегда прямолинейная, временами казалась пугающей. В письме к немецкому духовенству он заявлял:

«Если Господь обращается к столь ничтожным червям, как вы, ради защиты своего наследия, не думайте, что Его длань стала короче или утратила силу… Разве не есть это самое прямое и ясное указание Всевышнего, что Он дозволяет убийцам, обольстителям, прелюбодеям, лжесвидетелям и другим преступникам послужить Ему ради их собственного спасения?»

К осени вся Германия тоже горела воодушевлением; и даже Конрад, который вначале твердо отказался принимать какое– либо участие в Крестовом походе, раскаялся после рождественского порицания со стороны Бернара и согласился принять крест[51].

Папа Евгений воспринял эту последнюю новость с некоторой тревогой. Не в первый раз аббат из Клерво превысил свои полномочия. Ему было поручено проповедовать Крестовый поход во Франции; насчет Германии ничего не говорилось. Немцы и французы не ладили – они постоянно ссорились, – а их неизбежная борьба за главенство легко могла погубить все предприятие. Кроме того, Конрад требовался папе в Италии; как еще он мог вернуться в Рим? Но теперь папа не мог ничего изменить. Обеты были приняты. Едва ли стоило расхолаживать будущих крестоносцев до того, как войска хотя бы выступят.

Во Франции тем временем Людовик VII вовсю занимался приготовлениями. Он уже отправил письма Мануилу Комнину и Рожеру Сицилийскому, чтобы заручиться их поддержкой. Мануила, как бы ему ни нравились отдельные представители Запада и западный образ жизни, перспектива прохода через его империю недисциплинированных франкских армий совершенно не радовала. Он знал о проблемах, которые Первый крестовый поход создал его деду пятьдесят лет назад, – вторжение в Константинополь орд латинских головорезов и варваров, каждый из которых ожидал, что византийцы поселят, накормят и даже оденут его, причем бесплатно; высокомерие их предводителей, отказывавшихся приносить императору присягу за свои новые восточные владения, что во многих случаях означало просто замену одних враждебных соседей другими. Конечно, данишмендиды доставляли ему как раз сейчас много хлопот; и если предположить, что новая волна крестоносцев поведет себя лучше своих предшественников, то их присутствие могло обернуться благом для Византии; однако Мануил в этом сомневался. Его ответ Людовику был настолько прохладным, насколько мог быть, чтобы не показаться обидным. Он предоставит еду и прочие припасы крестоносной армии, но все следует оплатить. Кроме того, предводители войска должны, проходя через территории империи, принести ему присягу на верность.

Обращаясь к королю Сицилии, Людовик ощущал себя несколько неловко. Сам он формально признал Рожера в 1140 г. и не ссорился с ним; но он знал, что два императора не разделяли его симпатий к сицилийскому властителю. То же было справедливо и в отношении христианских правителей Востока. Рожер не только претендовал на Антиохийское княжество и даже покушался на его реального правителя, Раймона из Пуатье, который – для усложнения ситуации – являлся дядей юной французской королевы Элеоноры; еще имелся такой неприятный факт, что по условиям брака его матери с королем Балдуином, в случае отсутствия прямого наследника, корона Иерусалима переходила к нему. Договор позднее объявили недействительным, и Балдуин, растратив деньги Аделаиды, бесцеремонно отправил ее на корабле обратно в Палермо. Этого оскорбления ее сын никогда не забывал, и отношения между Сицилией и государствами крестоносцев складывались плохо. Людовик знал, что Рожера никогда не примут с распростертыми объятиями за морем, и сомневался, что тот согласится туда отправиться – разве что в качестве завоевателя.

Однако Рожер стал теперь признанным хозяином Средиземноморья – его позиции еще укрепились летом 1146 г., когда он, захватив ливийский город Триполи, фактически поставил барьер посреди Средиземного моря. Больше ни один корабль не мог пройти из одного его конца в другой без согласия Рожера. Таким образом, для успеха Второго крестового похода благорасположение короля Сицилии было особенно важно; оставалась только надежда, что он избавит всех от лишних хлопот и не станет настаивать на личном участии в экспедиции. На первый вопрос Людовик вскоре получил обнадеживающий ответ. Рожер не только заявил о своих симпатиях к крестоносцам; он обещал предоставить в их распоряжение корабли и припасы и вдобавок пополнить их ряды большим отрядом сицилийских воинов. По второму пункту, однако, его позиция казалась менее удовлетворительной; в случае, если его предложение примут, он сам или один из его сыновей охотно поведет сицилийскую армию в Палестину.

Как и большинство дипломатических заявлений короля, этот ответ был насквозь фальшивым. Рожер являлся противником Второго крестового похода, как его отец являлся противником Первого. Многие прославленные и влиятельные его подданные были мусульманами: он понимал их, говорил на их языке, и они нравились ему, как можно подозревать, значительно больше, чем французы или немцы. Кроме того, он ненавидел франков Леванта. Терпимость стала основополагающим принципом в его королевстве; почему же он поддержал движение, которое взывало к противоположному, рискуя вызвать недовольство среди значительной части собственных подданных?

В действительности он не собирался принимать на себя крест; в любом случае его путь лежал не дальше Антиохии. Для него Крестовый поход означал только две вещи – возможность отвлечь двух императоров от атаки на Сицилию и надежду на расширение своего влияния на Востоке. Но обе эти цели могли быть достигнуты, если он заручится дружбой или поддержкой со стороны короля Франции, а для этого просто доброжелательного нейтралитета оказывалось недостаточно. Ситуация требовала хоть какого-то проявления энтузиазма, выраженного в такой форме, что первоначальная линия поведения могла быть в любой момент изменена, усилия – направлены на другие цели, а оружие – обращено против заморских государств или, если потребуется, против самого Константинополя.

Однако когда послы Рожера официально довели до всеобщего сведения его предложения на предварительном совещании крестоносцев в Этампе в начале 1147 г., король Людовик вежливо отказался. Его союзник Конрад так или иначе решил двигаться по суше; даже если бы это было не так, предложение сицилийцев казалось непрактичным. Флот Рожера, как он ни был велик, не мог взять на борт сразу все войска крестоносцев. Пойти на этот вариант означало разделить армию, отдав половину ее на милость монарха, известного своим коварством, который в сходных обстоятельствах попытался захватить в плен родного дядю королевы, и предоставить другой половине следовать долгой дорогой через Анатолию, самый опасный участок на всем пути. Эти опасения были вполне оправданны; и, хотя отказ Людовика привел к тому, что Рожер полностью устранился от всякого активного участия в Крестовом походе, решение французского короля, вероятно, было мудрым.

Нелицеприятное письмо святого Бернара к немецкому духовенству, процитированное ранее в этой главе, оказалось даже более близким к истине, чем он предполагал. Из-за того что участникам Крестовых походов обещалось полное отпущение грехов, армии крестоносцев в Средние века справедливо пользовались еще более дурной славой, чем другие войска; и германская армия, насчитывавшая примерно двадцать тысяч человек, которые выступили из Ратисбона в конце мая 1147 г., по-видимому, состояла большей частью из изгоев – начиная с религиозных фанатиков и кончая бездельниками и неудачниками всех сортов и преступниками, скрывающимися от суда. Вступив в земли Византии, они немедленно начали мародерствовать, насилуя, грабя и даже убивая, смотря по настроению. Сами предводители показывали плохой пример; в Адрианополе, ныне Эдирне – племянник Конрада и заместитель командующего, молодой герцог Фридрих Швабский (вошедший в историю под своим обретенным позднее прозвищем Барбаросса), в ответ на нападение местных разбойников сжег монастырь и перебил ни в чем не повинных монахов. Все чаще случались стычки между крестоносцами и византийским военным эскортом, который Мануил послал, чтобы наблюдать за ними, и в середине сентября, когда армия наконец остановилась под стенами Константинополя – Конрад с возмущением отверг требование императора обойти столицу и следовать через Геллеспонт в Азию, – отношения между немцами и греками были хуже некуда.

Едва жители областей, по которым прошла германская армия, успели прийти в себя, появилось французское войско. Оно было несколько меньше, чем немецкое, и в целом более пристойно. Дисциплина соблюдалась лучше, а присутствие многих знатных дам – включая саму королеву Элеонору, – сопровождавших своих мужей, без сомнения, оказывало умиротворяющее влияние. Однако даже их продвижение не обошлось без неприятностей. Балканские крестьяне проявляли по отношению к ним откровенную враждебность – вполне понятную, учитывая все то, что они перенесли от немцев месяцем раньше, – и назначали безумные цены за то небольшое количество еды, которое еще оставалось для продажи. Недоверие вскоре стало взаимным и привело к взаимному надувательству. В результате задолго до того, как они достигли Константинополя, французы начали негодовать в равной мере на немцев и греков; а прибыв 4 октября в город, они с возмущением узнали, что император Мануил именно сейчас заключил перемирие с турками.

Хотя Людовик с этим не согласился бы, решение Мануила было разумным. Присутствие французской и германской армий у самых ворот столицы представляло собой более серьезную и непосредственную опасность, чем турки в Азии. Император знал, что в обоих лагерях имеются экстремисты, настаивающие на объединенной атаке западных войск на Константинополь; и действительно, спустя всего несколько дней родич святого Бернара Годфрид, епископ Лангрский, «с отнюдь не подобающей христианину нетерпимостью монаха из Клерво»[52] официально предложил эту меру королю. Только сознательно распространяя слухи об огромной армии турок, собравшейся в Анатолии, и намекая на то, что франки, если они не поторопятся миновать враждебную территорию, возможно, вообще не сумеют это сделать, Мануил ухитрился спасти ситуацию. Угождая Людовику, занимая его обычной чередой пиров и торжеств, он прилагал все усилия, чтобы отправить короля и его армию в Азию как можно скорее.

Когда император прощался со своими незваными гостями и наблюдал, как ладьи, тяжело нагруженные людьми и животными, скользят через Босфор, он яснее многих предвидел опасности, ожидающие франков на втором этапе их путешествия. Он сам только недавно вернулся из военного похода в Анатолию; хотя рассказы об ордах турок были преувеличением, он теперь воочию видел крестоносцев и наверняка понимал, что их неорганизованная армия, которой недоставало и морали, и дисциплины, имеет мало шансов выстоять против атаки сельджукской кавалерии. Он дал им провизию и проводников, предупредил их о возможных проблемах с водой и посоветовал им не идти напрямик через внутренние земли, но держаться берега, который по-прежнему контролировали византийцы. Больше он ничего не мог сделать. Если после всех этих предупреждений крестоносцы упрямо полезут на рожон, они будут сами виноваты. Он, со своей стороны, станет их оплакивать, но не безутешно.

Не прошло и нескольких дней после прощания, как Мануил получил две вести из разных мест. Первое известие, доставленное из Малой Азии, гласило, что германская армия попала в турецкую засаду у Дорилея и почти вся погибла. Сам Конрад спасся и отправился навстречу французам в Никею, но девять десятых его людей лежали теперь мертвыми среди остатков лагеря.

Вторая новость состояла в том, что флот короля Рожера Сицилийского в этот самый момент выступил в поход против Византийской империи.

Одна из вечных трудностей, которые встают перед любым историком, занимающимся Средневековьем, связана с тем, что хронисты, на чьи труды он может опираться, редко обладают аналитическим складом ума. Они обычно излагают факты – с различной степенью точности – достаточно ясно.

Но вопроса о причинах и мотивах они, как правило, вовсе не касаются; между тем в некоторых случаях нам бы очень хотелось получить какое-то объяснение. В частности, насколько серьезными были намерения Рожера, когда он напал на Византию в 1147 г.?

Некоторые авторитеты утверждают, что они были действительно серьезными – что экспедиция приурочивалась к прибытию французов в Константинополь и что изначально план Рожера состоял в том, что французы и сицилийцы вместе свергнут императора и захватят столицы. Они даже предполагают, что Мануил предвидел такой поворот событий и именно поэтому настаивал, чтобы франки поклялись ему в верности, прежде чем он впустит их в свои владения. Это занимательная теория, но мало на чем основанная, кроме поведения епископа Лангрского – при этом даже он не упоминал, насколько мы можем судить, о возможной помощи сицилийцев. Даже если бы Людовик принял изначальное предложение Рожера, обещавшего предоставить корабли для него и его армии, мыслимо ли, чтобы Рожер уговорил его предпринять совместную атаку на Константинополь прежде, чем идти в Палестину, как венецианцы – к их вечному стыду – уговорили франков, участников Четвертого крестового похода, пятьюдесятью семью годами позже? Безусловно, нет. Людовик не ссорился с Византией; он дал обет отправиться в Крестовый поход и, вероятно, страстно сопротивлялся бы любым попыткам короля Сицилии отвлечь его от цели.

Если рассматривать действия Рожера в контексте предыдущих и последующих событий, они выглядят совершенно иначе. Он был государственным деятелем, а не авантюристом. Если бы он обдумывал совместную операцию с французами, он бы, без сомнения, предварительно удостоверился в том, что они поддерживают его идею. В сложившихся обстоятельствах у него не было оснований верить, что Людовик вообще ему поможет; его посланцы нашли весьма холодный прием в Этампе прошлой весной. Если бы сицилийский флот появился в Константинополе, пока французы там находились, те, с большей вероятностью, заключили бы союз с греками против сицилийцев.

Но в данном случае сицилийцев вообще не интересовала столица. Флот под командованием Георгия Антиохийского отплыл из Отранто и направился прямо через Адриатику на Корфу. Остров сдался без боя; Никита Хониат сообщает, что жители, недовольные византийскими налогами и очарованные медовыми речами греко-сицилийского адмирала, приветствовали нормандцев как освободителей и добровольно позволили оставить на острове гарнизон из тысячи человек[53]. Затем, повернув на юг, корабли обогнули Пелопоннес, оставили военные подразделения на стратегических позициях и отправились к восточному побережью Эвбеи. В этом месте Георгий, кажется, решил, что зашел достаточно далеко. Он повернул назад, нанес молниеносный удар по Афинам[54], а затем, достигнув Ионических островов, вновь направился на восток в сторону Коринфского залива, грабя по пути прибрежные города. Он продвигался вперед, как пишет Никита Хониат, «словно морское чудовище, заглатывающее все на своем пути».

Один из отрядов, которые Георгий высаживал на берег, добрался до Фив, центра византийского шелкового производства. Добыча оказалась немалой. Запасы камчатного полотна и тюки парчи были доставлены на берег и погружены на сицилийские суда. Но адмирал этим не ограничился. Многих женщин-работниц (почти наверняка евреек), сведущих в премудростях разведения тутового шелкопряда и его использования, также согнали на корабли[55]. Им тоже могли порадоваться в Палермо. Из Фив налетчики отправились в Коринф, где – хотя горожане знали об их прибытии и спрятались в цитадели, захватив все ценное, – краткая осада дала желаемые результаты. Сицилийцы разграбили город, захватили мощи святого Феодора, после чего с триумфом возвратились через Корфу на Сицилию.

«К тому времени, – пишет Никита, – сицилийские суда были так нагружены добычей, что более походили на купеческие, нежели на пиратские, каковыми в действительности являлись»[56]. Он абсолютно прав. Фивы, Афины и Коринф являлись богатейшими городами Греции. Действия сицилийцев были чистой воды пиратством. Но не только. Так же как Георгий совершил рейд вдоль североафриканских берегов не столько ради собственно грабежа, сколько для того, чтобы обеспечить Сицилии контроль над проливами Средиземноморья, так и его первая греческая экспедиция, которая нанесла точно рассчитанный и продуманный удар по западным окраинам Византийской империи, преследовала конкретные политические и стратегические цели. Второй крестовый поход, как Рожер понимал, избавил Сицилию навсегда от угрозы со стороны обеих империй; он только отсрочил нападение, предоставив ему пару лет форы, чтобы приготовиться к защите. Захватив Корфу и ряд других тщательно выбранных укрепленных пунктов на территории Греции, Рожер лишил Византию основного плацдарма, с которого она могла атаковать южную Италию.

В этом, безусловно, и состояла истинная цель экспедиции. Но если из нее можно было извлечь определенные дополнительные выгоды – тем лучше. Мастерицы, знакомые с секретами изготовления шелка, оказались хорошей наградой. Иногда утверждается, что именно благодаря им возникли прославленные шелковые фабрики в Палермо. Эта теория преувеличивает их заслуги – хотя они могли принести с собой некоторые новые технологии. Еще со времен Омейядов во всех главных исламских государствах Востока и Запада, как и в Константинополе, мастерские по изготовлению шелка размещались во дворце или рядом с ним, чтобы ткать одеяния для придворных церемоний[57]. Сицилия не была исключением, и шелковое производство в Палермо процветало уже при арабах, на языке которых получили название королевские мастерские – «тираз». Другой давно установившийся мусульманский обычай, однако, требовал, чтобы дамы из «тираза», когда не сидели за станками, оказывали более интимные услуги мужской части королевского двора. Эту традицию нормандцы, как всегда эклектичные, также восприняли с восторгом, и вскоре «тираз» превратился в полезное, хотя весьма призрачное прикрытие для королевского гарема. Когда мы читаем о том, как Георгий Антиохийский захватил несчастных фиванок, невольно задумываешься, какое из двух возможных предназначений он имел в виду.

Известия о сицилийских грабежах в Греции привели Мануила в ярость. Что бы сам он ни думал о Крестовом походе, тот факт, что так называемое христианское государство сознательно воспользовалось им для нападения на его империю, вызывал у него глубочайшее негодование; а сообщение о том, что возглавлял поход грек-ренегат, едва ли могло умерить его гнев. Сто лет назад Апулия была богатой провинцией Византийской империи; теперь она стала гнездом пиратов, источником неспровоцированной агрессии со стороны врагов. С подобной ситуацией трудно было смириться. Рожера, «этого дракона, угрожающего извержением пламени своего гнева коварнее, чем кратер Этны… этого общего врага всех христиан, незаконно завладевшего Сицилией», следовало изгнать из Средиземноморья навсегда. Западный император пытался это сделать, но потерпел поражение. Теперь пришел черед Византии. Мануил верил, что, получив соответствующую помощь и обеспечив себе свободу действий, он сможет преуспеть. К счастью, армии крестоносцев ушли. Он сам заключил перемирие с турками весной 1147 г., которое теперь подтвердил и расширил. Каждого воина и моряка империи следовало использовать для воплощения великого замысла, который родился в голове императора и мог стать главным достижением его жизни, – возвращения Сицилии и южной Италии под власть Византии.

Далее требовалось найти подходящих союзников. Поскольку на Германию и Францию рассчитывать не приходилось, мысли Мануила обратились к Венеции. Венецианцев, как он хорошо знал, давно тревожила растущая морская мощь Сицилии; они охотно присоединились к делегации, которую его отец – император Иоанн – направил двенадцать лет назад к Лотарю, чтобы обсудить антисицилийский союз. С тех пор их беспокойство еще усилилось, и на то имелись причины. Они не являлись более хозяевами Средиземноморья; и в то время как на базарах Палермо, Катании и Сиракуз царило оживление, Риальто начал медленно, но верно клониться к упадку. Если Рожер теперь закрепится на Корфу и на берегах Эпира, он получит контроль над Адриатикой и венецианцы рискуют оказаться в сицилийской блокаде.

Они, конечно, немного поторговались; ни один венецианец никогда ничего не делал задаром. Но в марте 1148 г. в обмен на расширение торговых привилегий на Кипре, Родосе и в Константинополе Мануил получил то, что желал, – поддержку всего венецианского флота на шесть последующих месяцев. Тем временем император лихорадочно трудился над тем, чтобы привести собственные морские силы в состояние боевой готовности; его секретарь Иоанн Циннам оценивает численность флота в пятьсот галер и тысячу транспортных судов – достаточное количество для армии из двадцати или тридцати тысяч человек. Адмиралом император назначил своего свойственника, великого герцога Стефана Контостефана, а армию отдал под начало «великого доместика», турка по имени Аксуч, который пятьдесят лет назад ребенком был взят в плен и вырос в императорском дворце. Сам Мануил принял верховное командование.

К апрелю экспедиционные войска были готовы выступить в поход. Корабли, отремонтированные и нагруженные всем необходимым, стояли на якоре в Мраморном море; армия ждала только приказа. И в этот момент внезапно все пошло вкривь и вкось. Южнорусские племена, половцы или куманы, проникли через Дунай на византийскую территорию; венецианский флот задержался из-за внезапной смерти дожа; летние шторма сделали Восточное Средиземноморье практически непригодным для судоходства. Лишь осенью два флота встретились в южной Адриатике и объединенными усилиями начали блокаду Корфу. Сухопутная экспедиция все еще катастрофически откладывалась. К тому времени, когда он приструнил половцев, Мануил уже ясно понимал, что горы Пинд покроются снегом задолго до того, как он сможет провести армию через них. Оставив войска на зимних квартирах в Македонии, император отправился в Фессалонику, где его ждал важный гость. Конрад Гогенштауфен только что вернулся из Святой земли.

Второй крестовый поход потерпел постыдную неудачу. Конрад с теми немцами, которые остались в живых после бойни у Дорилея, дошел с французами до Эфеса, где армия остановилась, чтобы отпраздновать Рождество. Там он тяжело заболел. Оставив своих соотечественников, продолживших путь без него, Конрад вернулся выздоравливать в Константинополь и гостил в императорском дворце до марта 1148 г., после чего Мануил выделил ему несколько греческих кораблей, чтобы те доставили его в Палестину. Французам, хотя они и пострадали меньше немцев, изнурительный переход через Анатолию, во время которого они, в свою очередь, понесли потери от турок, также дорого обошелся. Это была ошибка самого Людовика, который проигнорировал совет Мануила держаться побережья, но король упорно объяснял всякую встречу с врагом беспечностью византийцев или их предательством или тем и другим и быстро взрастил в себе почти психопатическую неприязнь к грекам. В результате он со своими воинами и частью рыцарей, которых было возможно взять с собой, погрузился на корабль в Атталии, предоставив армии и паломникам пробиваться по суше, как смогут. Была поздняя весна, когда жалкие остатки огромного войска, которое с такой гордостью выступило в путь в прошлом году, добрались до Антиохии.

И это было только началом бедствий. Могучий Занги умер, но власть перешла к его еще более великому сыну Нурад– дину, чья крепость в Алеппо теперь стала центром мусульманского сопротивления франкам. Именно по Алеппо следовало нанести первый удар, и, когда Людовик прибыл в Антиохию, на него сразу же стал наседать князь Раймонд, требовавший, чтобы король немедленно атаковал город. Людовик отказался под тем предлогом, что должен сперва помолиться у Гроба Господня; после чего королева Элеонора, чья привязанность к мужу не возросла от опасностей и неудобств путешествия и чьи отношения с Раймондом, похоже, несколько вышли за пределы, обычно рекомендованные племяннице и дяде, объявила о своем намерении остаться в Антиохии и требовать развода. Она и Людовик были дальними родственниками; при заключении брака на данный факт закрыли глаза, но, будучи поставлен, этот вопрос мог вызвать немало затруднений, и Элеонора это знала.

Людовик, который, при всей своей угрюмости, в критические моменты не терял присутствия духа, несмотря на протесты жены, насильно потащил ее в Иерусалим – хотя прежде так настроил против себя Раймонда, что тот отказался принимать какое-либо участие в Крестовом походе. Несомненно, он разрешил ситуацию с наименьшими возможными потерями, но подобный эпизод, да еще имевший место в такой момент, пагубно сказался на его репутации. Он и негодующая Элеонора прибыли в Иерусалим в мае, вскоре после Конрада; там их приняли со всеми подобающими церемониями королева Мелисенда и ее сын Балдуин III, которому к тому времени исполнилось восемнадцать лет. Французская правящая чета оставалась в городе примерно месяц, прежде чем отправиться на общий сбор всех крестоносцев, созванный 24 июня в Акре с целью обсудить план действий. Им не потребовалось много времени, чтобы прийти к решению: все силы должны быть брошены на захват Дамаска.

Почему они избрали именно Дамаск в качестве первой цели, мы не поймем никогда. Это было единственное влиятельное арабское государство во всем Леванте, враждовавшее с Нурад-дином; в качестве такового Дамаск мог и должен был стать бесценным союзником для франков. Нападая на него, они вынуждали его, против его воли, присоединиться к мусульманской конфедерации Нурад-дина и таким образом подготавливали собственное крушение. По прибытии они обнаружили, что стены Дамаска крепки, а защитники исполнены решимости. На второй день осаждавшие по еще одному из многих гибельных решений, столь характерных для всего похода, перенесли лагерь к восточной части стены, где не было ни тени, ни воды. Палестинские бароны, уже поссорившиеся из-за города, который предстояло взять, утратили мужество и начали настаивать на отступлении. Ходили смутные слухи о подкупах и предательстве. Людовик и Конрад вначале изумились и возмутились, но вскоре сами осознали суровую реальность. Продолжать осаду означало не только предать Дамаск в руки Нурад-дина, но также, учитывая общий упадок боевого духа, почти неизбежное уничтожение всей крестоносной армии. 28 июля, всего через пять дней после начала кампании, они отдали приказ об отступлении.

Нет в сирийской пустыне мест, более угнетающих душу, чем темно-серое, безликое нагромождение песка и базальта между Дамаском и Тиверией. Крестоносцы, отступавшие через эти земли в разгар африканского лета, под беспощадным солнцем, когда в лицо дул жгучий пустынный ветер, а по пятам скакали арабские конные лучники, наверное, пришли в полное отчаяние. Мертвые тела людей и коней лежали там, где они прошли. Это был конец. Войско крестоносцев понесло огромные потери – в людях и в материальных ресурсах. У крестоносцев не осталось ни воли, ни необходимых средств, чтобы продолжать. Но мучительней всего был стыд. Проведя в походе большую часть года, часто подвергаясь смертельной опасности, жестоко страдая от жажды, голода, болезней и резких перепадов температуры, эта некогда блистательная армия, претендовавшая на то, чтобы отстоять и пронести далее в мир идеалы христианского Запада, сдалась после четырех дней борьбы, не захватив ни пяди мусульманской земли. Этого унижения ни крестоносцы, ни их враги не забыли.

Но лично для Конрада позорный Второй крестовый поход имел один важный результат, столь же полезный, сколь и неожиданный. Германский король снискал глубокое уважение и привязанность у Мануила Комнина. Когда Конрад заболел в Эфесе в прошлое Рождество, император и его жена лично приплыли из Константинополя, забрали его и заботливо доставили в столицу; в течение следующих двух месяцев Мануил, который славился своим лекарским искусством, сам за ним ухаживал и лечил его, пока тот не поправился. Первый проход с армией через Константинополь не оставил у Конрада приятных воспоминаний; тем более он был тронут приемом, который ему оказали теперь. Император с его умом и обаянием был прекрасным, гостеприимным хозяином. Его немецкая жена доводилась сестрой жене самого Конрада. Когда больной поправился, Мануил воспользовался поводом, чтобы организовать великолепные скачки и торжества в его честь, а затем отправил его в Палестину с византийским эскортом, прибавив к этому две тысячи лошадей, полностью экипированных, из императорских конюшен. Неудивительно, что Конрад сожалел об отъезде и обещал Мануилу посетить его вновь на пути домой.

Итак, когда злополучный поход остался в прошлом, два монарха вновь встретились в Фессалонике, и Мануил проводил Конрада еще на одну зиму в Константинополь. Их дружба осталась нерушимой после шестимесячной разлуки, а Рождество ознаменовалось дальнейшим сближением двух императорских домов: с необыкновенной пышностью и обычными роскошными празднествами племянница Мануила Феодора была выдана замуж за брата Конрада Генриха Австрийского[58]. В тот год, однако, имелось, помимо всего прочего, много серьезных политических проблем, которые следовало обсудить, и самой животрепещущей из них был Рожер Сицилийский. Византийцы уже вели с ним войну; их флот в данный момент блокировал Корфу, а армия готовилась, как только сойдет снег, пересечь Пинд. Конрад пока не враждовал в открытую с Сицилией, но не возражал против того, чтобы начать военные действия. Мануил и Конрад сговорились быстро и в первые дни 1149 г. заключили официальное соглашение, согласно которому два правителя должны были предпринять атаку на короля Сицилии в течение этого года. Только если один из участников тяжело заболеет или столкнется с непосредственной угрозой потери трона, предприятие откладывается; но даже в этом случае оно не отменяется, а просто будет перенесено. В соглашении оговаривалось также будущее Апулии и Калабрии после того, как они будут вырваны из лап Рожера. Обе империи в прошлом претендовали на эти территории, и поэтому Мануил и Конрад постарались избежать последующих ссор при разделе добычи. Достигнутый компромисс делает честь обоим. Обе области Конрад передавал Византии как запоздалое приданое его свояченицы Берты, ныне императрицы Ирины.

После того как планы на будущее были выработаны, ничто не задерживало новоиспеченных союзников в Константинополе. В начале февраля они уехали – Конрад в Германию для приготовлений к новой итальянской экспедиции, Мануил – к армии и упрямому Корфу, откуда в последнее время поступали неутешительные донесения. Удерживаемая сицилийцами цитадель располагалась на высоком гребне в гористой северной части острова; со стороны моря склоны были почти отвесными, и все византийские осадные орудия и приспособления оказывались бессильны. Греки, пишет Никита Хониат, стреляли чуть ли не в небо, а защитники спускали на стоявших внизу ливень стрел и град камней. (Все удивлялись, добавляет он, что сицилийцы сумели без усилий овладеть ею год назад.) Во время одной из атак адмирал Контостефан погиб, и его место занял Аксуч, к тому времени прибывший на Корфу с сухопутным войском; но смена командования не повлияла на ход осады. Время шло, с каждым днем осаждавшие все яснее понимали, что Корфу невозможно взять штурмом. Единственная надежда – за исключением измены – состояла в том, что гарнизон, который уже целый год находился на собственном довольствии, сдастся под угрозой голода; но всегда оставался шанс, что сицилийский флот прорвет блокаду и доставит в крепость подкрепления и припасы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.