Глава 50 Дела интимные

Глава 50

Дела интимные

У покойной наперсницы Елизаветы, Кэтрин Ноллис, смерть которой королева долго оплакивала, было девять детей. Один из них, Уильям, кузен королевы, в особенности выиграл оттого, что его мать дружила с королевой, и сделал карьеру при дворе. Елизавета обещала Кэтрин позаботиться о ее детях и слово свое сдержала. В 1560 г. Уильяма зачислили в отряд джентльменов-пенсионеров. Он служил под началом своего отца, сэра Фрэнсиса, и охранял Марию Стюарт в йоркширском замке Болтон. Позже Уильям служил капитаном под командованием своего шурина Роберта Дадли, а впоследствии, в 1596 г., стал контролером двора, то есть получил должность, которую прежде занимал его отец.

Когда Мэри Фиттон, пятнадцатилетняя дочь сэра Эдварда Фиттона, чеширского рыцаря, в 1595 г. явилась ко двору, где стала фрейлиной, сэр Уильям Ноллис, которому тогда было за пятьдесят, искренне обещал отцу Мэри, что сыграет «роль доброго пастыря и сделает все, что в его силах, чтобы защитить невинную овечку от волчьей жестокости и лисьей хитрости ручных зверей в этом месте, которые, притворившись, будто едят хлеб с руки человека, кусают его перед тем, как залаять». Он заверил Фиттона, что «будет заботиться о ней, как родной отец».[1150] Однако вскоре он начал относиться к Мэри совершенно по-другому.

Фрейлины спали вместе в общей комнате, называемой «гардеробной палатой», которая находилась рядом с покоями сэра Уильяма. Он заявил, что из-за их «возни и криков» он не может заснуть. Однажды ночью, особенно разозлившись, он вошел к фрейлинам в одних очках и ночной сорочке с книгой Аретино.[1151] Расхаживая по комнате, он принялся читать им вслух непристойные сонеты итальянского автора, которые служили подписями к порнографическим гравюрам работы Маркантонио Раймонди в книге I Modi, или «Шестнадцать удовольствий», опубликованной в 1524 г. После выхода книги папа приказал посадить художника в тюрьму.

Чуть позже Ноллис воспылал страстью к юной Мэри Фиттон. После того как она отвергла его ухаживания, он стал писать ее сестре, Анне Ньюдигейт, и в письмах признавался в своей неразделенной любви. Сэр Уильям в то время был женат на вдовствующей леди Чандос; с помощью цветистых иносказаний он сообщал сестре Мэри о том, как «напрасно буду я искать плоды в моем саду, если не срежу старое дерево и не привью новое, хорошего сорта». Если бы его жена умерла, он мог бы беспрепятственно просить руки Мэри Фиттон; «надежда – моя единственная пища, а терпение – единственная подушка».[1152] В другом письме он назвал себя «пресыщенным и все же умирающим от голода» и выразил досаду из-за того, что вынужден проводить ночи по соседству со спальней Мэри: «Мои глаза видят то, до чего я не могу добраться, уши слышат то, чему я с трудом верю, голова полнится тщетными надеждами. Надежда смешивается с отчаянием, а желаниям недостает ожидания; но, будь я уверен в грядущей радости, я охотно вынес бы чистилище ради того, чтобы наконец обрести рай». В завершение Ноллис объяснял, что больше не может писать, ибо его измучила зубная боль, а также то, что «ваша сестра легла спать, не пожелав мне спокойной ночи».[1153]

Джон, сын еще одной спутницы Елизаветы, покойной Изабеллы Харингтон и сэра Джона Харингтона, также оказывал сомнительное влияние на молодых фрейлин, рекомендуя им сомнительные сочинения. Так как Джон был первым крестником Елизаветы, королева относилась к нему необычайно тепло. Она ценила его ум и пытливость. В пятнадцатилетнем возрасте, когда Джон учился в Кембридже, королева прислала ему письмо с копией недавней речи, произнесенной ею в парламенте, в которой она отстаивала свое право не выходить замуж. «Малыш Джек, – ласково обратилась она к нему, – я велела секретарю красиво переписать для тебя мои бедные слова, поскольку таких подростков, как ты, пока еще не допускают на заседания парламента. Обдумай их в часы досуга и поиграй с ними до тех пор, пока они не дойдут до тебя, чтобы потом, быть может, ты извлек из них добрые плоды, когда о твоей крестной забудут; я поступаю так потому, что твой отец охотно служил нам в беде и неволе».[1154]

После смерти отца в июле 1582 г. Джон Харингтон вернулся в фамильное поместье Келстон в Сомерсете и там начал переводить на английский язык поэму итальянца Ариосто «Неистовый Роланд». То была непосильная задача и, по признанию самого Харингтона, заняла «немало лет, месяцев, недель и дней».[1155]

В двадцать восьмой песне повествуется об Иоконде – история довольно пикантная.[1156] Узнав, что жены им изменяют, Иоконд и Астольф отправляются путешествовать по Европе, чтобы понять, существуют ли на свете верные жены. Испытав много дам и даже будучи «обмануты» в собственных постелях служанкой, они приходят к выводу, что «верность не входит в женскую натуру» и на свете нет ни одной женщины, чьей благосклонности невозможно было бы завоевать ласками или деньгами.

В феврале 1591 г., завершив перевод отрывка, Харингтон пустил рукопись по рукам среди фрейлин королевы, которым, как он считал, нужно отдыхать от ежедневного обязательного рукоделия. Когда Елизавета узнала, что читают ее фрейлины, она выбранила их, считая, что «непристойная» рукопись не подходит молодым дамам, которые находятся у нее на службе. Когда она узнала, что рукописью их снабдил ее крестник, она призвала Харингтона к себе и «сделала ему суровый выговор за то, что он подвергает опасности поведение ее фрейлин такой грубой историей».[1157] В виде наказания она велела Харингтону не возвращаться ко двору до тех пор, пока он не переведет всю поэму Ариосто – около трех тысяч стихотворных строк. Харингтон поймал крестную на слове и к концу 1592 г. завершил перевод. Когда Елизавета навестила Харингтона в его доме в окрестностях Бата, он подарил ей красиво переплетенный экземпляр перевода с фронтисписом, на котором был изображен его портрет и его любимая собака Банги.[1158]

Следующим подарком Харингтона стал трактат «Новое рассуждение на старую тему» с подзаголовком «Метаморфоза Аякса», который он прислал королеве в 1596 г.[1159] (в названии использован каламбур, основанный на сходстве имени Аякс и «джейкс», слова, которым в Елизаветинскую эпоху обозначали уборную). В сочинении Харингтон описал свое новое изобретение, «смывной стульчак». Он уверял, что мысль об изобретении пришла ему в голову во время беседы с группой мужчин, в том числе Генри Райзли, графом Саутгемптоном, в Уордор-Касле, уилтширском имении сэра Мэтью Арундела. Хотя Харингтон написал «Новое рассуждение» под псевдонимом Мисакмос, в тексте рассыпано немало намеков на то, кто такой автор на самом деле; вскоре его прозвали сэром Аяксом Харингтоном.

Хотя главной целью «Нового рассуждения» Харингтона была популяризация его изобретения, он воспользовался «туалетной темой» как метафорой, с помощью которой критиковал продажность придворных и призывал к нравственному и духовному очищению. «Позвольте мне, худшему сочинителю из всех, в веселой и безвредной форме описать подвалы и уборные… подвигнуть читателя с ветерком погрузиться в глубокое и необходимое раздумье на тему о том, как исправить некоторые огрехи туалетов».[1160] Книга разделена на три части. Первая состоит из двух писем Мисакмоса и его кузена Филостилпноса (любителя чистоты), в котором Филостилпнос требует, чтобы Мисакмос обнародовал свое изобретение. Филостилпнос, чьим прототипом можно считать кузена Джона, сэра Эдварда Шелдона, призывает Мисакмоса употреблять в своих сочинениях «домашние, простые» слова. Так, он просит его называть новое приспособление «попросту, по-английски, нужником или гальюном».

Далее автор переходит к описанию «Анатомии преображенного Аякса» или «Простому замыслу совершенной уборной». По сути, вторая часть – это практическое руководство по устройству и эксплуатации туалета, проиллюстрированное слугой Харингтона Томасом Кумом. В руководстве упоминается даже, где можно приобрести те или иные части устройства и по какой цене. После того как пользователь нажимает на рычаг сбоку от сиденья, открывается клапан, и вода устремляется из цистерны (изображенной в книге с плавающими в ней рыбами) в нижнюю часть чаши, а затем стекает в расположенную внизу выгребную яму.

На протяжении всей книги Харингтон уделяет особое внимание дурным запахам, идущим от «ночных горшков». Именно «дуновение» Аякса заставляет тех, кто пользуется туалетом, «зажимать носы». В то время различные болезни объяснялись «загрязнением воздуха». Если учесть, какая во дворцах царила антисанитария, нетрудно догадаться, почему королева не могла жить на одном и том же месте очень долго. Харингтон упоминает о том, какой трудной задачей был во все времена вывоз экскрементов, и цитирует Второзаконие (23: 12–14):

«Место должно быть у тебя вне стана, куда бы тебе выходить.

Кроме оружия твоего, должна быть у тебя лопатка; и, когда будешь садиться вне стана, выкопай ею яму, и опять зарой ею испражнение твое».

Харингтон отмечает, что задача эта распространяется на всех, «даже в самых красивых и величественных дворцах нашего королевства, как бы ни заботились о выгребных ямах, о каналах, о решетках, как бы ни старались несчастные, которые выметают и вычищают, все же остается та же ужасная едкая вонь». Он хвалит тех, кто регулярно вычищает домашние уборные, и исправляет недостатки прислуги: «Чтобы дом содержать в чистоте, очищай выгребные ямы. / Чтобы чистой стала душа, исправляй личные ошибки».

Харингтон справедливо видел в «смывном стульчаке» радикальное средство борьбы с антисанитарией.

«Стоит упомянуть и об их пышности. Видел я ночные горшки в красивых футлярах из атласа и бархата – что, правда, не сочетается с законом о потреблении предметов роскоши, – но их нельзя назвать ни особо чистыми, ни приятно пахнущими. Стоит им простоять в спальне дамы день или ночь, и мужчина, в следующий раз войдя, воскликнет: «С облегчением вас!»[1161]

Одна из эпиграмм, которую он адресовал «Дамам внутренних покоев королевы после чистки их душистой уборной в Ричмонде», служит доказательством того, что один ватерклозет изобретения Харингтона был установлен в Ричмондском дворце и исправно работал.

«Благородные дамы, если кто-либо из вас отнесется свысока и с презрением к тому, / что я, муза Мисакмоса, с радостью написала, / пусть и против правил погрешив, / смотрите, здесь в цепях / изнывает мой хозяин. / Не судите его строго, / но найдите его устройству новое применение: / сидя на нем, вы видите, чувствуете, обоняете, что его изобретение / избавило сей шумный дворец от всяких хлопот. / Судите сами, работа веселая, нетрудная, непыльная / у тех, кто сие место восхваляет: / если мы восславим место, куда всяк идет пешком, / кто окажется внакладе – / вы, что морщите носик, или мы, что сделали его приятным?»[1162]

«Новое рассуждение» оканчивается длинной «Апологией», в которой, во время сна, где его судят за клевету, автор отвечает на обвинения, выдвинутые против его книги, и извиняется за ее тему. Конечно, Елизавета не могла открыто хвалить сочинение крестника, так как считала, что в ней содержится оскорбительный намек на покойного Роберта Дадли – «великого Медведя, что нес на себе восьмерых собак, когда монсеньор [герцог Алансон] был здесь».[1163] Когда Елизавета отказалась дать Харингтону лицензию на публикацию, он не стал горевать и наслаждался широкой, хотя и недолгой популярностью. В 1596 г. «Новое рассуждение» переиздавали четыре раза; хотя Харингтон избежал допроса в Звездной палате, на время ему запретили появляться при дворе. Однако, как вскоре сообщал его кузен Роберт Маркем, «твоя книга почти прощена и, смею надеяться, забыта; но не из-за ее неостроумности или отсутствия сатиры. Те, кого ты больше всех боялся, сейчас купаются в милости королевы; и хотя ее величество внешне выразила неудовольствие, суть твоей книги пришлась ей по душе… Королева настроена вернуть тебе свою благосклонность, но выражает опасения, что ты начнешь сочинять эпиграммы и писать свои «миазмы» о ней и обо всем дворе; кое-кто слышал, как она говорит: «Этот весельчак поэт, ее крестник, не должен приезжать в Гринвич, пока не посерьезнеет, не перестанет волочиться за юбками и забавляться». Она испытала сильное беспокойство, когда ей сообщили, что ты подпустил шпильку Лестеру. Жаль, что тебе неизвестно, кто так дурно с тобою поступил: не хотел бы я оказаться в его шкуре и за тысячу марок».

Маркем заверил Харингтона, что он «по-прежнему пользуется любовью ее величества».[1164] Харингтон утверждал, что написал свой памфлет, чтобы «поразмыслить о деле и поговорить о нем», в чем он, несомненно, преуспел.[1165]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.