«Рукописи не горят!»

«Рукописи не горят!»

До сих пор достоверно не установлено, что последовало после рассмотрения Хрущевым записки Шелепина. Официально считается, что весной 1959 г. Хрущёв дал устное согласие на уничтожение учетных дел расстрелянных польских военнопленных, после чего все дела были сожжены по личному указанию Шелепина.

Это, казалось бы, подтверждает справка от 1 июня 1995 г., подписанная начальником управления ФСБ РФ генерал-лейтенантом А А. Краюшкиным, в которой сообщается, что весной 1959 г. на основании:

«…указания А. Шелепина… два сотрудника (фамилии их известны, но они умерли) в течение двух недель сжигали эти дела в печке в подвальном помещении дома по ул. Дзержинского. Никакого акта в целях сохранения секретности не составлялось».

(Филатов. Кольцо «А». № 34, 2005. С. 118)

В дополнение к информации генерала Краюшкина в исследовании «Катынский синдром…» сообщается, что 18 апреля 1996 г. следователь ГВП С. В. Шаламаев допросил «бывшего сотрудника архива КГБ И. Смирнова, который подтвердил, что на Лубянке было сожжено несколько ящиков документов» (Катынский синдром, с. 396). В разговоре с авторами С. Шаламаев добавил, что бывшие сотрудников архива КГБ СССР заявили, что сожжение учетных дел польских военнопленных происходило в марте 1959 г. в подвале дома по ул. Дзержинского и продолжалось около двух недель.

Казалось бы, с такими утверждениями не поспоришь. Однако возникает вопрос: документы, полностью раскрывающие характер акции в отношении пленных поляков (решение Политбюро, записки Берии и Шелепина) сохранили, а вот акт об уничтожении учетных дел якобы «в целях сохранения секретности» не составили?

Всё это напоминает известный миф о Гохране, откуда руководители Советского государства якобы без расписок брали произведения ювелирного искусства для подарков иностранным гостям. Возможно, Генсеки ЦК КПСС и не писали расписок, но работники Гохрана, которые обеспечивали сохранность ценностей, все скрупулезно актировали. В противном случае им пришлось бы отвечать самим. В вопросах уничтожения сверхсекретных документов подход всегда был аналогичным.

Напомним высказывание уже упомянутого А. Проколенко, бывшего руководителя Особого архива о том, что лучшая тактика скрытия секретных документов, это заявить, что они сгорели или их украли. Но с «сожжением» катынских документов ситуация стала еще более запутанной, когда выяснилось, что Хрущёв весной 1959 г. не дал согласия на уничтожение учетных дёл. Об этом авторам сообщил в феврале 2006 г. один из близких друзей А. Н. Шелепина, бывший второй секретарь ЦК Компартии Литвы В. И. Харазов. Многолетняя дружба Шелепина и Харазова достаточно подробно описана в книге Л. Млечина «Железный Шурик».

По словам Харазова, в начале 1960-х годов после ухода из КГБ, будучи секретарем ЦК КПСС, Шелепин в доверительной беседе заявил ему, что:

«…Хрущёв, ознакомившись с запиской, отказался дать согласие на уничтожение учетных дел расстрелянных польских военнопленных, заявив, пусть все остается, как есть».

(Швед. Игра в поддавки. «Фельдпочта» № 11/117, 2006)

Поводом для разговора друзей о «Катынском деле» послужила какая-то ситуация в Польше. Шелепин высказал серьезную обеспокоенность тем, что в результате непродуманного решения Хрущёва сохранены документы расстрелянных в 1940 г. поляков, которые в будущем могут стать источником серьёзных проблем для СССР. Харазов запомнил этот разговор, так как его поразило, что Шелепин говорил о расстрелянных пленных польских офицерах.

Считать, что катынские документы были уничтожены без согласия Хрущёва только по личному распоряжению Шелепина, как утверждается в справке ФСБ, абсурдно. Надо помнить, что Шелепин был «выдвиженцем» Хрущева и зарекомендовал себя ярым его сторонником в борьбе против «антипартийной группы Молотова, Маленкова и Кагановича» в 1957 г. (Млечин. Железный Шурик. С. 118–128).

В конце 1950-х годов Шелепин был искренне предан Хрущёву и не предпринимал никаких серьезных действий без его согласия. Помимо этого Шелепин хорошо понимал, что в Комитете наверняка найдётся «доброжелатель», который обеспечит поступление «наверх» информации о самоуправстве председателя.

Если бы Хрущёв дал согласие на уничтожение учетных дел, Шелепин не позволил бы уничтожить их без акта и, как уже говорилось, лично проконтролировал бы исполнение. В то же время, как выясняется, вопрос уничтожения сверхсекретных катынских документов решался в КГБ на уровне работников архивной службы. Удивительно, но этот факт не вызвал вопросов у следователей Главной военной прокуратуры.

Проблематично полагать, что катынские документы уничтожили в период работы В. Е. Семичастного председателем КГБ. Известно, что А. Шелепин и В. Семичастный с комсомольских времен являлись очень близкими друзьями и жили в одном доме. Если бы учетные дела польских военнопленных были уничтожены при Семичастном, то Шелепин, вероятно, об этом знал бы. О доверительности отношений Шелепина и Семичастного свидетельствует тот факт, что Шелепин дал согласие на встречу со следователем ГВП РФ А. Ю. Яблоковым в декабре 1992 г. только в присутствии Семичастного.

Объяснить позицию Шелепина (соответственно, и Семичастного) во время беседы («допроса», как ее впоследствии представил Яблоков), когда они фактически подтвердили получение согласия от Хрущева на уничтожение катынских документов, несложно. Старые аппаратчики, повидавшие на своем веку много резких поворотов судьбы, предпочли в «неопределенном» 1992 г. придерживаться общепринятой версии. Тем более, что она обеспечивала минимум вопросов.

Это подтверждает и поведение Шелепина и Семичастного во время допроса. Следователь Яблоков писал:

«У меня сложилось впечатление, что оба старика находились в состоянии какого-то беспокойства по поводу происходящего в стране… В ходе допроса по их настоянию делались перерывы для просмотра всех информационных новостей по всем телевизионным каналам, которые они жадно впитывали в обстановке полной тишины и напряженного внимания».

(Катынский синдром, с. 396)

Кто дал указание об уничтожении документов по Катыни из архива КГБ и когда они были уничтожены — остается очередной катынской тайной.