Осип Мандельштам

Осип Мандельштам

Активным участником «Цеха поэтов», публиковавшимся на страницах акмеистических журналов «Гиперборей» и «Аполлон», разделявшим принципы акмеизма, был Осип Эмильевич Мандельштам (1891, Варшава – 1938, пересылочный лагерь «Вторая речка» под Владивостоком), крупный поэт XX в., прозаик и литературный критик.

Первая книга стихов «Камень» (1913, второе издание – 1915, третье – 1923) Мандельштама выявила его высочайшее поэтическое мастерство и преклонение перед русской классикой: А. Пушкиным, К. Батюшковым, Ф. Тютчевым. Его творчество ориентировано на мировую культуру, смелую и усложненную метафоричность, синтез различных традиций. Поэтика раннего Мандельштама полигенетична, изоморфна наследию мировой культуры, каждое слово является «пучком смыслов» (определение из его «Разговора о Данте»), авторство выявлено прежде всего в синтаксисе – ритмическом рисунке стихотворения, адекватном «Я» автора.

Звук осторожный и глухой,

Плода, сорвавшегося с древа

Среди немолчного напева

Глубокой тишины лесной.

Так открывается первый сборник «Камень». Это четверостишие оксюмеронно: напев – не молчит среди глубокой тишины, плод сорвался – четыре строки написано. Акт творчества и падение (смерть) созревшего плода отождествлены, но все окутано живой тайной: это было и будет. Поэт лишь максимально точно зафиксировал одно (среди миллиона других) событие мировой космической жизни. И этот момент (звук падающего созревшего плода) и есть тот самый звук (поэтический смысл высказывания) данного четверостишия, смысловые коннотации которого бесчисленны.

Сила поэтического слова Мандельштама направлена на исследование Логоса и «тайного плана» мироздания, открывающихся в здании – храме культуры (стихотворение «Notre Dame»). «Камень» – тот «кирпичик», который достраивает этот храм и дает возможность новых творческих построений, так как вписан в давно заданную архитектурную сверхцель зодчества и не нарушает общего гармоничного равновесия мировой архитектоники.

Мандельштам чуток к музыкальной полифонии, но в его поэзии музыка, в отличие от поэзии символистов, не играет первостепенной роли. Одна из важнейших тем ранней поэзии Мандельштама – тема «зодчества», духовного самоопределения, внутреннего строительства, которое невозможно без освоения горизонтов мировой культуры (Стихотворения «Айя-София», «Notre Dame») и внутреннего духовного самоопределения.

Поэт виртуозен в передаче «чужих снов», выявлении актуальных смыслов в «вечных образчиках» культуры, в передаче момента «рождения» – слова, образа, мысли, «сна» («Она еще не родилась, / Она и музыка и море, / И потому всего живого / Ненарушаемая связь»). Мандельштам создает сложную стихотворную «вязь» метафор, каждая из которых насыщена историко-культурными коннотациями и смысловыми ассоциациями: море, Гомер, любовь, странствия Улисса, ощущение трагической отъединенности от мира и чувство полновластия вечной красоты, поиск смысла в человеческих странствиях слиты воедино в «темных» строках Мандельштама:

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.

Я список кораблей прочел до середины:

Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,

Что над Элладою когда-то поднялся.

Как журавлиный клин в чужие рубежи —

На головах царей божественная пена —

Куда плывете вы? Когда бы не Елена,

Что Троя вам одна, ахейские мужи?

И море, и Гомер – все движется любовью,

Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,

И море черное, витийствуя, шумит

И с тяжким грохотом подходит к изголовью.

Название второго сборника стихотворений Мандельштама «Tristia» (1922; в переводе с латинского – жалобные песнопения) отсылает к элегиям изгнанника Овидия, чей образ присутствует и в самом сборнике, запечатлевшем, с одной стороны, растерянность перед грозными событиями истории, а с другой – способность слова-образа, насыщенного культурными реминисценциями и ассоциациями, ухватывать самую суть как мгновения, так и целой эпохи. Предреволюционное и революционное время воспринимается как космический катаклизм, наказание блуждающим небесным огнем, в зареве которого несется новый ковчег Ноя, «чудовищный корабль», не способный дать жизнь и бессмертие погибающему городу. Петрополь, город жизни, превращается в акрополь, город смерти, который не сможет оживить «прозрачная весна»:

На страшной высоте блуждающий огонь,

Но разве так звезда мерцает?

Прозрачная звезда, блуждающий огонь,

Твой брат, Петрополь, умирает.

На страшной высоте земные сны горят,

Зеленая звезда мерцает.

О если ты звезда – воды и неба брат,

Твой брат, Петрополь, умирает.

Чудовищный корабль на страшной высоте

Несется, крылья расправляет —

Зеленая звезда, в прекрасной нищете

Твой брат, Петрополь, умирает.

Прозрачная звезда над черною Невой

Сломалась, воск бессмертья тает.

О если ты звезда – Петрополь, город твой,

Твой брат, Петрополь, умирает.

Стихотворения Мандельштама 1920-х гг. «Век», «Грифельная ода», «1 января 1924», «Нашедший подкову» тяготеют к эпическому постижению действительности, совмещают трагически-идеальное и земное, историческое. Исповедальное начало соседствует с пророческим и сокровенным, иногда трудно расшифровывающимся. «Водоворот» времени, повторения рождений и смерти, памяти и полного забвения предстают в вечном образе розы, которая когда-то «была землею», и только «плуг» времени выявил ее мгновенную и вечную красоту:

Сестры – тяжесть и нежность – одинаковы ваши приметы.

Медуницы и осы тяжелую розу сосут.

Человек умирает, песок остывает согретый,

И вчерашнее солнце на черных носилках несут.

<…>

Словно темную воду я пью помутившийся воздух.

Время вспахано плугом, и роза землею была.

В медленном водовороте тяжелые нежные розы,

Розы тяжесть и нежность в двойные венки заплела!

В стихотворении «Век» поэт создает образ века-зверя, у которого разбит позвоночник; во имя неизвестного грозного тотемного бога принесена страшная жертва: «Снова в жертву, как ягненка, / Темя жизни принесли»; жизнь находится «в плену»; она может освободиться благодаря «флейте» (образ, возможно, связан с мифом об Евридике и Орфее, чья флейта могла превозмочь силы смерти). Поэт провидит будущее природной жизни, но неизвестно, останется ли в ней место человеку и творчеству:

И еще набухнут почки,

Брызнет зелени побег,

Но разбит твой позвоночник,

Мой прекрасный жалкий век.

И с бессмысленной улыбкой

Вспять глядишь, жесток и слаб,

Словно зверь, когда-то гибкий,

На следы своих же лап.

Сборник «Стихотворения» (1928) стал последним прижизненным изданием стихотворений Мандельштама, он подвергся цензурному вмешательству. В приведенном ниже стихотворении эпитет «советский» отсутствовал.

В Петербурге мы сойдемся снова,

Словно солнце мы похоронили в нем,

И блаженное бессмысленное слово

В первый раз произнесем.

В черном бархате советской ночи,

В бархате всемирной пустоты

Все поют блаженных жен родные очи,

Все цветут бессмертные цветы.

Исследователей поэзии Мандельштама привлекает принципиальная семантическая открытость, нарративность его произведений. Они становятся потенциальной культурной парадигмой, развертывающей микро– и макросмыслы истории-культуры (для поэта эти понятия не полюсны и не тождественны, а образуют единство), которые «упакованы» в слове-образе, накопившем свою энергетическую емкость», благодаря всем предшествующим коннотациям и «воплощениям». Н. Богомолов указывает, что «современные исследователи определяют поэзию Мандельштама как «потенциальную культурную парадигму», стихотворение предстает как текст, потенциально заключающий в себе огромное богатство знаний и представлений о данном этапе развития человечества. В читательском восприятии этот текст должен разворачиваться, наполняясь реальным содержанием в зависимости от уровня читательских знаний об этих словах – знаках, с которыми они связаны» [136].

Так, стихотворение «На розвальнях, уложенных соломой» включает множественность толкований: биографических, исторических, культурологических с пророческими и профетическими оттенками.

На розвальнях, уложенных соломой,

Едва прикрытые соломой роковой,

От Воробьевых гор до церковки знакомой

Мы ехали знакомою Москвой.

Эта строфа окунает нас в атмосферу встречи Мандельштама и М. Цветаевой, которая «дарила» поэту в марте 1916 г. Москву. Воробьевы горы были памятны для Мандельштама тем, что когда-то здесь клялись в вечной дружбе и жизни Н. Огарев и А. Герцен. Мимо Воробьевых гор везли Алексея, сына Петра I, из Москвы на смертную казнь в Петербург (в марте 1718 г.). Обращаясь к поэту, М. Цветаева писала:

Чьи руки бережные трогали

Твои ресницы, красота,

Когда и как, и кем, и много ли

Целованы твои уста – не спрашиваю,

Дух мой алчущий переборол сию мечту.

В тебе божественного мальчика

Десятилетнего я чту…

Ощущение чистоты отрочества, хрупкости жизни, весны и влюбленности у Мандельштама переплетается с предощущением исторических кардинальных изменений жизни, которые вот-вот наступят. В то время как М. Цветаева «дарит» поэту «сорок сороков» Москвы, которая через год станет столицей новой России, в его памяти возникают образы мальчика-царевича Димитрия, сына Иоанна Грозного, убитого в Угличе, со смертью которого в 1594 г. прервалась династия Рюриковичей и наступила эпоха Смуты, и царевича Алексея, убитого отцом Петром I, отменившим ранее существовавшие правила престолонаследования. Перенесение столицы из Петербурга в Москву после Октябрьского переворота закончит петербургский период истории. Мимо Воробьевых гор провезут и последнего наследника Романовской династии, больного цесаревича, также Алексея, чтобы затем всю царскую семью 17 июля 1918 г. расстрелять, бросить в колодцы и сжечь («И рыжую солому подожгли…»). Все эти события, как в прошлом, так и в будущем, кажется, соприсутствуют в стихотворении:

А в Угличе играют дети в бабки

И пахнет хлеб, оставленный в печи.

 По улицам меня везут без шапки,

И теплятся в часовне три свечи.

Не три свечи горели, а три встречи, —

Одну из них сам Бог благословил,

Четвертой не бывать, а Рим далече, —

И никогда он Рима не любил.

<…>

Сырая даль от птичьих стай чернела,

И связанные руки затекли.

Царевича везут, немеет страшно тело,

И рыжую солому подожгли.

Стихотворение оказывается «встроенным» в глубокую философскую и историософскую перспективы. Если ключ к словам про таинственные «три встречи» отыскать в посвященной Софии Божественной Премудрости поэме Вл. Соловьева «Три свидания», широко известной в начале века, то «он» (в словах «и никогда он Рима не любил») – это Вл. Соловьев, в философии которого римская тема и «византизм» актуализируются в отношении России. Концепция Москвы – третьего Рима, впервые сформулированная старцем Филофеем [137], обретает в контексте стихотворения Мандельштама и мета-тексте будущих исторических событий (убийство последнего наследника Романовых, арест, ссылка и смерть в лагере самого поэта) новую, трагическую тональность. Словами «На розвальнях, уложенных соломой, / Мы ехали…»; «По улицам меня везут без шапки / И теплятся в часовне три свечи» поэт отождествляет себя с обреченным царевичем («царевича везут» – «меня везут»). Две возможные ассоциации царевича – и Димитрий, и Алексей – не противоречат друг другу: по принципу дополнительности автор применяет триаду – три свечи, три встречи, три убийства, три жертвы. Третий Рим становится символом прямой насильственной власти, которой не сопротивляется народ: «худые мужики и злые бабы / Переминались у ворот». Пушкинские слова «Народ безмолвствует», которыми заканчивается трагедия «Борис Годунов», претворены в глагол «переминались», неполнота действия которого подчеркивает давление надличной власти.

В сборнике «Tristia» совершило свой круг «Солнце»: от черного «дикой страсти», желто-черного разрушенного Иерусалимского храма, ночного солнца, которое хоронит чернь, до света Нового Завета. Образы сборника: «глухие годы», «народ-судия», «двойные розы», чернь, оживляющаяся лишь на похоронах, прозрачный Петрополь, которому грозит зеленая звезда, бесплодная Венеция, кровосмесительницы Федра и Лия, время, остановленное и уходящее, – концентрируются вокруг главной темы Света и Тьмы, гнева Господня и прощения. Завершающее сборник стихотворение «Люблю под сводами седыя тишины…» (1922) имеет ключевое значение, в нем – код к открытию загадок «Tristia». «Зерно веры» сохранено, но большинство предпочло путь «широкопасмурного несчастья». Образ «одичалых порфир» указывает на потерю царской власти (что в действительности и произошло после отречения Николая II) и на ее самозваное присвоение. Вывод о христианстве как абсолютном Добре, пшенице без плевел – зерне веры – подкреплен заключительной строфой о духовной свободе, которая не знает страха.

Соборы вечные Софии и Петра,

Амбары воздуха и света,

Зернохранилища вселенского добра

И риги Нового Завета.

<…>

Зане свободен раб, преодолевший страх,

И сохранилось свыше меры

В прохладных житницах в глубоких закромах

Зерно глубокой, полной веры.

Но «риги Нового Завета» в данный исторический момент не являются целью народного духовного строительства: «Не к вам влечется дух в годины тяжких бед». «Tristia» заканчивается знаковым для Мандельштама образом «волчьего следа», который в 1930-е гг. преобразится в символический образ «века-волкодава». Лишь культура и человеческий гений противостоят насилию и варварству:

Век мой, зверь мой, кто сумеет

Заглянуть в твои зрачки

И своею кровью склеит

Двух столетий позвонки?

Циклом стихотворений «Армения» (1931) Мандельштам открывает новую тему, вызревшую как итог раздумий над проблемами истории. Поэт ищет связь времен, основу единой жизненно-исторической стихии, в которой каждый человек и свидетель, и участник, и творец. Поэт лишь озвучивает «многоголосие» мира. В этом же ключе написана и проза «Путешествие в Армению» (1933).

Проза Мандельштама является необходимым компонентом его творчества в целом. «Шум времени» (1925), «Египетская марка» (1928) и «Четвертая проза» (1930) отмечены резкой индивидуальной стилистикой, совмещающей автобиографические и культурологические моменты. Отрывок «Пушкин и Скрябин» свидетельствует о глубоко оригинальной эллинско-христйанской концепции искусства, глубочайшем пиетете перед А. Пушкиным. Эссе «Разговор о Данте» (1933, опубликовано в 1966 г.) – редкий случай проникновенного понимания структуры итальянского языка, смысловых тончайших нюансов и философско-теологических, поэтических законов «Божественной комедии» Данте Алигьери в контексте мировой и русской культуры-истории.

Мандельштам-критик оказался проницательнее многих своих современников. Ахматову он назвал пророчицей Кассандрой, предсказав в стихах ее судьбу. В 1917 г. он написал:

Я не искал в цветущие мгновенья

Твоих, Кассандра губ, твоих, Кассандра, глаз,

Но в декабре торжественного бденья

Воспоминанья мучат нас.

И в декабре семнадцатого года

Все потеряли мы, любя;

Один ограблен волею народа,

Другой ограбил сам себя…

Когда-нибудь в столице шалой

На скифском празднике, на берегу Невы —

При звуках омерзительного бала

Сорвут платок с прекрасной головы.

Поэзии Мандельштама свойственно соединение личного и общезначимого, историко-культурного и «мгновенного», пережитого и прочувствованного. Им сделаны переводы Ф. Петрарки, Ж. Расина, О. Барбье. Синтез духовного и интеллектуального, интуитивного и пророческого чувства времени, его исторической сути, включение в стихотворную ткань точных реалий делают поэзию Мандельштама и «документом» эпохи, все более обнаруживающим свою подлинность, и образцом высокой поэзии. В поэзии 1930-х гг., в частности в стихотворении «Старый Крым», раскрыта народная трагедия. Среди крестьянского безмолвия вся «Природа своего не узнает лица».

В 1934 г. Мандельштам был арестован за стихи о Сталине, в которых сказано не только о «кремлевском горце», но и о потере связи явлений, утрате основы основ – страны, смысла речи: «Мы живем, под собою не чуя страны, / Наши речи за десять шагов не слышны». Поэт был приговорен к ссылке, которую отбывал в Чердынске, затем в Воронеже. «Воронежские тетради» (частично опубликованы в 1966 г.), «Стихи о неизвестном солдате» (опубликованы в 1982 г.) создают образ «остановки истории», убиваемой жизни и культуры, говорят о геологическом и биологическом «провале», поэт создает космическую ораторию о «миллионах убитых задешево». Скорбь за миллионы убитых сочетается с мужеством и решимостью жить, не теряя при этом памяти, человеческого достоинства и христианской ответственности за происходящее: «Нам союзно лишь то, что избыточно, / Впереди не провал, а промер». Поэт заканчивает «Стихи о неизвестном солдате» общим многоголосием насильственно приговоренных к смерти, они помнят о своем рождении и праве на жизнь:

Напрягаются кровью аорты

И звучит по рядам шепотком:

– Я рожден в девяносто четвертом…

– Я рожден в девяносто втором…

И, в кулак зажимая истертый

Год рожденья, с гурьбой и гуртом

Я шепчу окровавленным ртом:

– Я рожден в ночь с второго на третье

Января в девяносто одном

Ненадежном году, и столетья

Окружают меня огнем.

Поэт верит в бессмертие «Рожденных, гибельных и смерти не имущих» (стихотворение «Где связанный и пригвожденный стон?»). «Воронежские тетради» создавались без всякой надежды на публикацию. Поэт чувствует свою обреченность («И ясная тоска меня не отпускает») и воспевает вечные ценности – землю («Чернозем»), свежую зелень весны («Я к губам подношу эту зелень…»), музыку («За Паганини длиннопалым…»), живопись («Улыбнись, ягненок гневный, / С Рафаэлева холста…»), поэтическое творчество («Римских ночей полновесные слитки…», «Я около Кольцова…»), озорство и игру воображения («Чтоб приятель и ветра и капель…»), возможность дышать и шевелить губами, ворожить над вечной флейтой:

Флейты греческой тэта и йота —

Словно ей не хватало молвы —

Неизваянная, без отчета,

Зрела, маялась, шла через рвы.

И ее невозможно покинуть,

Стиснув зубы, ее не унять,

И в слова языком не продвинуть,

И губами ее не размять.

<…>

И свои-то мне губы не любы —

И убийство на том же корню —

И невольно на убыль, на убыль

Равноденствие флейты клоню.

В Воронеже поэт познакомился с Н. Штемпель, посвятил ей стихотворение «К пустой земле невольно припадая…», заканчивающееся проникновенными строками о неиссякаемой силе любви и жизни:

Есть женщины сырой земле родные,

И каждый шаг их – гулкое рыданье,

Сопровождать воскресших и впервые

Приветствовать умерших – их призванье.

И ласки требовать от них преступно,

И расставаться с ними непосильно.

Сегодня – ангел, завтра – червь могильный,

А послезавтра только очертанье…

Что было поступь – станет недоступно…

Цветы бессмертны, небо целокупно,

И все, что будет, – только обещанье.

В 1938 г. Мандельштам был вторично арестован, погиб при невыясненных до конца обстоятельствах в лагере, похоронен в общей яме.

Его творчество имеет множественные интерпретации, иногда взаимоисключающие, что обусловлено метафорической усложненностью, вызывающей различные культурные ассоциации. Для поэтики Мандельштама характерен прием удвоения (умножения) номинативной (обозначающей) функции слова, совмещение прямого, переносного и контекстного значений, приобретенных в исторической перспективе и духовной парадигме различных культур (чаще всего эллинской, иудейской и христианской). Поэт использует поэтику загадки, иногда перифразы, в основе которой лежит принцип метонимии (греч. metonimia – переименование). Его идиостиль можно определить как энигматический (от. греч. энигма – загадка), в котором обретают свои значения «беспредметные предметы», «бестелесная» телесность и «вещественная» духовность. Из традиционного фонда мировой культуры поэтом выбираются сущностные, значимые реалии, которые символичны или эмблематичны. Вл. Ходасевич определил поэзию Мандельштама как чистый метафоризм [138].

В перспективе времени Мандельштам понимается как крупнейший поэт XX в., воплотивший бесчеловечную суть эпохи и мужественное противостояние человека «наличной истории», веру в жизнь («И пред самой кончиною мира / Будут жаворонки звенеть») и преображающую силу культуры.

Сочинения

Мандельштам О. Стихотворения. Л., 1973.

Мандельштам О. Разговор о Данте. М., 1967.

Мандельштам О. Слово и культура. М., 1987.

Мандельштам О. Камень. Л., 1990.

Мандельшщам О. Собрание сочинений: В 4 т. М., 1991.

Мандельштам О. Сочинения: В 2 т. М., 1990.

Мандельштам О. Воронежские тетради. Стихи. Воспоминания. Письма. Воронеж, 1999.

Литература

Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1993 год. Материалы об О.Э. Мандельштаме. СПб., 1997. [С обширной библиографией].

Жизнь и творчество О. Мандельштама. Воспоминания. Материалы к биографии. Комментарии. Исследования. Воронеж, 1990.

Кузьмина С.Ф. Пушкинская тема в жизни и творчестве О. Мандельштама. Мн.: Народная асвета, 1998, № 1–3.

Кузьмина С.Ф. «Tristia» О. Мандельштама: традиция – текст – поэтика // Научные труды кафедры русской литературы БГУ. Вып. I. Мн., 2002. С. 76—105.

Мандельштам Н. Вторая книга. М., 1990.

Струве Н. Жизнь и творчество О.Э. Мандельштама. Томск, 1992.

Тарановский К. О поэзии и поэтике. М., 2000. С. 13—199.

Штемпель Н. Мандельштам в Воронеже. М., 1992.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.