Владимир Владимирович Личутин (Род. 13 марта 1940)

Владимир Владимирович Личутин

(Род. 13 марта 1940)

Архангельский журналист Владимир Личутин в начале 1970-х годов одну за другой опубликовал две повести в журнале «Север» (1973. № 2, 8), а третью – в журнале «Дружба народов», и вещь была признана лучшей публикацией за год. Осенью 1973 года в Северо-Западном книжном издательстве вышла его первая книга «Белая горница». И вскоре В. Личутин появился в Москве, на Высших литературных курсах при Литературном институте, передав в издательство «Современник» свою рукопись повестей. Внутренние рецензии о рукописи были противоречивыми, и на третью рецензию рукопись передали автору этой книги. Вскоре сборник повестей вышел (Личутин В. Время свадеб. М., 1975).

Родился в небольшом городке Мезени Архангельской области в родовитой семье поморов Личутиных; в Белом море есть остров Михаила Личутина, Личутины попадаются и в сказах Бориса Шергина. Отец был деревенским учителем, погиб на фронте в 1942 году, мать, с четырёхклассным образованием, постоянно работала, чтобы накормить четырёх детей. В детстве, в войну, о писательской судьбе и не думал. Поступил в лесотехнический техникум, служил в армии связистом, начал писать стихи, стал студентом факультета журналистики Ленинградского университета, окончив его в 1972 году, работал на радио и в газетах.

Пять лет, с трёх до восьми, прожил у бабушки, впитал в себя всё родовое, а главное – неповторимый северный язык, без всяческих интеллигентских наслоений и окультуренной подделки. И когда потянуло к письму, к стихам и повестям, он, естественно, начал писать на своём природном русском языке.

«Белая горница» – первая повесть Владимира Личутина – многих озадачила своим устремлением к давним дням, к острым положениям, которые придают повествованию драматическую стремительность по воле прихотливого случая. Коллективизация в одном из северных сёл не за горами, а Мишка Крень, молодой, сильный юровщик, предпринял отчаянную попытку обогатиться, мечтает отделиться от богатого отца и зажить самостоятельной жизнью. А для этого нужна только удача: найти тюленье стадо и выгодно продать добычу. Тогда-то уж он развернётся. Но судьба оказалась немилостива к нему. Правда, он нашёл тюленье стадо, много «нашкерил» шкурок, радостно переживал удачу. Но внезапно налетел шторм, и поморы поняли, что нельзя терять ни минуты, нужно бросить баркас с поклажей и бежать за скалы, иначе неминуема погибель. А Крень не мог бросить драгоценную поклажу. Пока тянули тяжело нагруженный воз, шторм сделал своё дело: взломал льды и поглотил людей со всем их богатством. Только Крень вовремя учуял опасность, прыгнул вперёд, подхватил Юльку, совсем ещё девчушку, о которой он думал как о будущей жене. Вот так случилось, что они остались вдвоём среди безбрежного ледяного простора. Это верный конец, но случай снова выручил их. Крень нашёл тюленя, освежевал его, разрубил мясо на куски. В эти минуты он был безгранично счастлив. Эта находка означала жизнь.

Не раз ещё смерть стояла в глазах Мишки Креня, но всегда его выручала сноровка бывалого помора, быстрота реакции, а главное, он так хотел жить, жить богато и независимо. Во имя этого он готов был на всё. Лишь бы добраться до людей и спасти Юльку. Сколько заботливости проявил он по отношению к совсем сомлевшей девчушке, сколько наговорил ей нежных слов, обещая заслать сватов, «только не умирай»…

Повесть не так уж велика по объёму, а всё рассказанное в ней воспринимается как особый неповторимый мир, где люди успели прожить целую жизнь и, оглядываясь из настоящего на прошлое, оценивают прожитое по самому большому счёту. Вот отец Юли Парамон Иванович Селивёрстов, по прозвищу Петенбург, беспокойный, честный, неуступчивый по характеру, прекрасный мастер, украшающий своим трудом жизнь и быт односельчан. В прошлом красноармеец, участник Гражданской войны, попал в немилость к местным властям за то, что будто бы вёл «агитацию против выхода на зверобойку». Фёдор Крень, отец Мишки, тоже много испытал на своём веку, но из всех передряг выходил победителем, хотя счастья так и не добился: женился на нелюбимой, а любимую бросил, как только узнал, что она беременна. С тех пор только ненасытная ненависть ко всем людям и согревала его душу. Счастье своё он видел в том, чтобы попирать достоинство людей, видеть, как они унижаются перед ним.

Петенбургу осталось недолго жить, и он сам понимает, что дни его сочтены. Но он не боится смерти: много доброго он сделал людям, они не забудут его. Немало странностей отмечали в нём люди, не всем он был понятен своими привычками и характером. Церковь любил навещать, слушал пение, каждый раз при этом ослабевал душой и просветлялся разумом, не стесняясь слёз своих, речей поповских не слушал, потому как не верил им. По его мысли, такие слова, как «добродетель», «твори добро ближнему своему», «да не оскудевает рука дающего», громко произноситься не должны, «а однажды, с молоком матери проникнув в душу, обязаны жить там постоянно». За свою жизнь он создал немало икон, расписных солонок и сундуков. Всё это надолго переживёт его, оставив в памяти людской доброе имя мастера. Беспокоила его только судьба дочери Юльки да клеветническая заметка в местной газете о нём как о подкулачнике. Ясно, кто её написал: председатель артели «Тюлень» Мишуков, вздорный, самодовольный, прямолинейный демагог и пьяница. Стоило Петенбургу высказать о нём всё, что накопилось на душе, как сразу попал в немилость. Прямо-то придраться не к чему: всю Гражданскую войну прослужил в Красной армии, «газами травленный и с Будённым за ручку здоровался». Вот и пустили о нём клевету в районном масштабе. А время начиналось как раз беспокойное, кулаки и подкулачники зашевелились повсюду. Неудивительно, что в село Вязицы приехал представитель области «в кожаном пальто и папахе» и отдал приказ об аресте беспокойного старика. Парамон не вспылил по обыкновению, а лишь жалобно попросил повременить: в белой горнице лежала при смерти обмороженная Юлька. Отец успел только растереть её снегом и спиртом. И бросить её на произвол судьбы не мог, ведь он-то хорошо знал, что доживает последние дни на этой земле. С обострённой чуткостью фиксирует он малейшие детали привычной окружающей его жизни. Всё здесь так дорого и близко ему. Только поздно пришли ему мысли о том, что он «лезет со своими мыслями в чужой огород», «хватит-хватит, с его нутром-то хоть остатние года пожить миром». Только поздно пришли ему эти мысли. Ранее сделанного и сказанного уже ничем не поправишь. И он убедился в этом, когда за ним пришли Мишуков и человек в кожаном пальто.

Безжалостно наблюдают они за тем, как старый отец прощается с больной дочерью, кланяется на все четыре стороны, прощаясь с односельчанами и со всем привычным и родным. Грубый тычок вернул его к реальной действительности: так Мишуков отомстил старику за «поносную» критику, посадив его в кутузку.

Никто из действующих лиц этой, казалось бы, непримечательной истории и не предполагал, что старый Парамон вскоре уйдёт из этой каталажки, а гнусного Мишукова за неблаговидные махинации всё тот же Ваня Тяпуев с винтовкой в руках навсегда увезёт из деревни. Вся деревня вышла проводить Парамона в последний путь. Давняя болезнь и последнее потрясение сделали своё чёрное дело: не стало мудрого человека и прекрасного мастера, всю свою жизнь неустанным трудом украшавшего землю.

Образ Парамона – несомненная удача писателя. Удались ему и образы Мишки Креня и Акима Селивёрстова. А ведь Мишка и Аким – от одного отца, но эту тайну знал только Парамон. Может, трагического столкновения между ними и не было бы, несмотря на всю противоположность их устремлений, если б не было вмешательства все того же Мишукова, намекнувшего Мишке, будто бы Аким указал на избу Фёдора Креня, как на самую подходящую для устройства сетевязки. Мишка в порыве злобной мстительности убивает Акима, который, как ему показалось, стоял на его пути к личному счастью с Юлькой. А виноват всему был Мишуков, отвратительную сущность которого разоблачил Владимир Личутин. В этом видится и основной смысл его первой повести, которую сам автор называл «очень слабой и неровной».

И вот в издательских планах и на книжных полках замелькали названия новых повестей, романов: «Душа горит» (1976), «Фармазон», «Последний колдун» (1979), «Крылатая Серафима» (1981), «Домашний философ» (1983)… Владимир Личутин становится известным писателем.

Все его сочинения – чаще всего об одном и том же крае с одними и теми же героями, действующими на большом отрезке времени. Только в одних произведениях на первый план выступали одни персонажи, в других – иные. Но все они чем-то очень глубоким и серьёзным связаны – то ли родством, то ли участием в одних и тех же событиях. И, даже чаще всего разойдясь по жизненным дорогам, они всё ещё внимательно следят друг за другом, упоминая их в разговорах, повседневных и обыденных. Мишка Крень появляется и в «Крылатой Серафиме». И сколько лет уж прошло, постарел, измочалена его душа от непосильных страданий.

В повестях и романах Владимира Личутина – острые, сложные проблемы нашего сегодняшнего бытия. Его герои, прожившие большую и противоречивую жизнь, где были не только радости и трудовые успехи, но и беды, горе, тюремное заключение, страдания, перебирая своё прошлое, почему-то чаще вспоминают хорошее – любовь, бесконечный труд во имя блага человека, отношения с соседями… Владимир Личутин как художник тщательно, глубоко исследует жизнь во всех её сложностях, даёт объективный анализ возникновения той или иной черты действительности. Были, конечно, опасения вмешательства цензуры, как и у В. Белова, но жизнь у него всё-таки встаёт правдивая и разношёрстная.

Меньше всего автора интересует внешняя сторона современной жизни, хотя он рассказывает и о свадьбе двоих любящих молодых людей, о судьбе старой женщины Параскевы, матери одного из героев повести, о несчастной доле председателя колхоза Николая Радюшина, о «последнем колдуне» Галасии Созонтовиче, но, сколько бы ни мелькало на страницах повестей Владимира Личутина персонажей, сколько бы событий ни проходило мимо нас, его больше всего интересует внутренняя сторона человеческой жизни. Он часто оставляет своих героев наедине со своей совестью и заставляет судить себя по её высоким законам. И часто герои его предстают перед нами во всей своей духовной наготе, во всей своей истинности.

Не могут видеть друг друга дед Галасий и председатель колхоза Николай Радюшин. Много лет тому назад, во время коллективизации, мужики убили отца Радюшина, убили его за склонность к разрушительным действиям, не зря его прозвали Разрухой. А первым ударил его дед Галасий и ушёл, не догадываясь, что после него набросятся мужики на Разруху в желании отомстить ему за попытку разрушения налаженного веками быта. Отсидел Галасий десять лет за тот единственный тычок кулаком, казалось бы, замолил свой грех, снял свою вину, измученный, исстрадавшийся, вернулся в родную Кучему, выходил детей, вывел их в люди. Но по-прежнему идёт за ним худая слава убийцы. И всё время этим попрекает его Николай Радюшин, называет его кулаком, противником новой жизни и власти. А какой же он кулак? Какой же он противник новой жизни? В его большой семье было шестеро взрослых братьев, сёстры. Казалось, богатая зажиточная семья, а когда разделились, то не каждому досталась лошадь, сразу все стали бедняками. И после возвращения из тюрьмы сколько он потрудился на общество, на людей. А прослыл колдуном по одному нехитрому делу. На месте его дома Радюшин хочет построить школу. А разве другого места нет? Нюра, тихая, незаметная жена Радюшина, вдруг взбунтовалась, не желая мириться с загулом своего муженька, решила сходить к колдуну, чтобы он приворожил непутёвого. И просчиталась несчастная Нюра, хотя и увидела перед собой действительно незаурядного человека, «особого среди прочих»: видит его насмешливые глубокие глаза, просторный лоб, благородный посад головы и понимает, что перед ней колдун. Ведь только колдуны всегда чем-то выделялись особенным. К жалости взывает бедная женщина, «ну помоги, что стоит, хоть капельку колдовской силы направь, пусть отмстится». Но бессилен старик что-нибудь сделать. Все живут для себя, никто не хочет помочь в страданиях измученной женщине, утратившей влияние на некогда любимого мужа: «Он кровь мою высосал, а ты, зараза…» Почему только она обязана оказывать ему внимание, а он не посмотрит ласково на неё… И снова одиноко страдает прекрасный человек, мягкий, добрый, бескорыстный. Одинок и председатель колхоза Николай Радюшин, он много сделал для людей, но люди живут сами по себе, не нуждаются в нём. «Вот ослабни душою хоть на мгновенье, – думает он, – и волком завоешь – такой вдруг невозможной и несчастной покажется твоя жизнь». Почему ж так одинок председатель колхоза, ведь он действительно не жалел сил, чтобы люди жили хорошо? Радюшин повелел построить школу на месте дома деда Галасия. Пришёл слепой философ и летописец Феофан и призвал к милосердию: «Так вы жалейте друг друга, не каменейте, люди! Будьте милосердны! Ведь камень о камень – это искра, а от неё какое зло родиться может!..»

Человека накормить надо, спорил председатель колхоза, а Феофан говорит о душе, о милосердии к человеку. «Дикая Кучема», определяет спор с Фефаном председатель и испытывает чувство «отчаянного одиночества», когда жизнь кажется «зачужелой», когда «жутко и горестно» человеку, когда ему деться некуда. И даже родной дом ему стал постылым. Мать председателя Домна внушает ему быть добрее, человечнее, и дед Галасий – «труженик был вековечный, поискать таких».

Бедны событиями эти повести. Порой кажется, что в повестях ничего и не происходит. А на самом деле целый мир прошёл перед глазами читателя, столько живых, своеобразных людей он узнал, столько бед и радостей пережил вместе с ними. Феофан Прокопьевич записывает: «Всё думается отныне, что главную-то жизнь человек проживает не на работе, а в себе. Какая немыслимая та, скрытая от нас, жизнь, и сколько в ней причуды; если бы хватило таланта её описать, то в какую богатую, необычную по своей проказливости, и хитроумности, и переживательности страну мы попали бы тогда. Достоевский почти вторгнулся в ту, иную, жизнь и описать смог; и какая она оказалась отличная от явной, боже ты мой…»

«Меня всегда пугало, – писал В. Личутин, – что мы слишком материальны в своём письме. Думаю, реальная жизнь – это жизнь более сложная, чем просто натура, и потому в последних работах, особенно в «Фармазоне», так много предчувствий, снов, поверий, ужасов перед неведомым. Но фантазия, предчувствие для меня также не самоцель. С их помощью хочется полнее и глубже уловить те перемены, которые настигают и поморскую деревню. Когда писал повести такого типа, смущало – какое впечатление они произведут на земляков, а вдруг не поймут, станут укорять? Но случилось так, что именно эти сочинения и принимались как самые что ни на есть реальные. Тогда утвердился: вымысел, гротеск не искажают и не огрубляют жизнь, а делают её более видимой, сочной, полной…» (Литературная газета. 1983. 25 мая).

И действительно, в повестях «Домашний философ» и «Дядюшки и бабушки» много предчувствий, снов, ужасов перед неведомым. И Геля Чудинов, главный персонаж повести о бабушках и дядюшках, и Пётр Ильич Баныкин, главный персонаж «Домашнего философа», чаще всего оказываются в таком неопределённом положении, когда старая жизнь как бы уходит от них, а новая ещё не закрепилась ни в их быте, ни в их сознании. Отсюда много всяческих странностей, которые возникают именно в момент неопределённости, наступающей, когда что-то существенное меняется в жизни. Так Геля бросил завод, а станет ли он художником, никто не знает, и прежде всего он сам не уверен в своих силах.

В той же статье в «Литературной газете» Владимир Личутин так определил суть «Домашнего философа»: «Вообще бы назвал эту повесть историей двух эгоистов. Он живёт идеей собственного бессмертия, она – необыкновенной любовью. Два случайных человека в постоянном безвыходном конфликте друг с другом».

В этой повести автор превосходно описывает внешний быт двоих людей, живущих на берегу Чёрного моря, куда стекается много праздного отдыхающего люда. Она постоянно бывает на берегу, купается, размышляет о прожитой жизни, мечтает изменить мужу, глядя на свои потускневшие формы, мрачнеет: нет, никто уж на неё не позарится. Много думает о погибшем на стройке сыне, винит мужа в его гибели. Вот и вся её жизнь, полная ненависти к мужу, беспомощных воспоминаний и горечи об утраченной молодости…

Пётр Ильич Баныкин двадцать лет работал над книгой о влиянии Слова на человеческие судьбы, но потом разочаровался в своих теориях. «По своему пониманию Пётр Ильич разбил слова на особые, чувственные группы, а мозг разделил на чувственные секторы, так полагая, что для каждого участка мозга должно быть определённое слово. И если удастся выяснить, каким образом воздействует слово, как побуждает иль обезболивает, то мировые войны, полагал Баныкин, кончатся сами собой, ибо любую армию можно будет полонить и обезболить с помощью многократно усиленного Слова».

Но вот болезнь, близкое дыхание смерти, страх за свою жизнь, которая могла так бессмысленно оборваться, заставили переменить образ жизни, а вместе с этим и образ мыслей. Нет, теперь Баныкин не верит в Слово: «Я больше не хочу проникать в суть вещей… Суть вещей надо оставить в покое…» Он приходит к выводу, что жизнь человека – это борьба с самим собой, а значит, с желудком. «Я вышел из тёмной его власти, а значит, свободен, как никто другой… А я со словом связался, дурак. Хотел постичь самую суть. На что убил жизнь? Слово – это моча, выделения организма, пот больного мозга, зудящего в лихорадке… Слово и нужно-то лишь больной душе, чтобы усладить и обмануть её. А иначе зачем? Дым, обман… Если у меня, к примеру, душа здоровая, если не надо её лечить, то зачем слово?» Так пришёл Баныкин к новой философии жизни, но столь же пронизанной философией эгоизма, как и первая его философия… Он весь отдался созданию пруда в огороде, точно распределил, где и какая овощная культура будет им разведена, но всё смела дождевая река. Так терпит крушение философия эгоиста.

Сейчас Владимир Личутин часто выступает со статьями, воспоминаниями, интервью. Вспоминает и о первых шагах в литературе, о влияниях на его молодое писательское перо, восхищается мужеством тех, кто, преодолевая цензурный и партийный гнёт, давал место в издательствах и журналах талантливым писателям. В беседе с писателем Владимиром Бондаренко Владимир Личутин с благодарностью говорит о роли Дмитрия Яковлевича Гусарова в его судьбе: «Журнал «Север» лично для меня открылся двумя ярчайшими произведениями. Не по объёму громадными, а по нравственной сути: повестью Василия Белова «Привычное дело» и романом самого Дмитрия Яковлевича Гусарова «За чертой милосердия». Ты верно сказал, что это одна из лучших книг о Великой Отечественной войне. Это был его звёздный час в литературе. Он переступил черту дозволенной гладкописи… Как сейчас помню, приехал к нам в Архангельск Дмитрий Яковлевич Гусаров, и что запало в память – его пронзительный взгляд. Пронзительный, прощупывающий, проникающий в самую сердцевину. Такого взгляда я, пожалуй, больше ни у кого и не встречал. У него удивительно поставлены глаза. И он так глубоко прощупывал ими любого человека. Но не зло – добрые были глаза. Он, конечно, был партийный человек. Но партийный по-фронтовому. Не с марксистскими догмами непонятными, а с человеческой требовательностью. Я не называю эту партийность плохой, она-то и меняла самую партию в лучшую сторону, русифицировала её – эта фронтовая партийность. Потому и возненавидели её враги России. С нынешних времён, озирая прошлое, я считаю, это была партийность особого рода. Её можно обозначить как неосознанную крестьянскую заповедальную нравственность. Делать хорошо ближним, трудиться из всех сил, держать семью свою, работу свою, страну свою в порядке и достоинстве. Такие, как Гусаров, не искали в партии каких-то мировых идеологий. Они-то и русифицировали социализм, приспособили его к русскому великому кладу. Дмитрий Яковлевич Гусаров воспитывал в писателе человека. Выискивал в писателе человеческое. Не могу сказать, насколько он точен был. Он не мастерству учил, знал, что это от Бога. Он воспитывал человека. И меня тоже воспитывал, наставлял на путь истинный. Боялся, чтобы я не ушёл в какую-нибудь дремучесть, в изгойство, в то, что называется чернухой. Чтобы я в этой дремучести не окостенел. Чтобы во мне светил всегда огонёк радости неизбывной, которая всегда есть и в самой жизни. И он очень боялся, что в глубинных поисках душевного я забуду о радости, о простой радости человеческой. Помню, он сильно ругал меня за повесть «Вдова Нюра» и так и не стал публиковать её. Повесть вышла только в книге. Он не цензуры опасался, а искренне говорил, что нельзя уходить в серость и убогость жизни, в её скудость. Какие бы горести ни были в жизни, но в горестях нет её реальной объёмности. А я тогда только созревал как писатель, мне казалось, что все обходят правду жизни, что все приукрашивают жизнь. На самом деле правда – горька. Мне хотелось докопаться до истины: отчего человек так несчастлив? Дмитрию Яковлевичу не понравилась скудость и примитивность жизни героини, её бытовизм. Я, конечно, огорчился, но внешне был смиренен. Потому что очень уважал Гусарова как человека, познавшего войну, все тяготы жизни. Я возражал только внутри себя. Не знаю, может, он был и прав тогда…» (Бондаренко В. Серебряный век простонародья. М., 2004. С. 294—296).

Здесь Владимир Личутин не только давал мудрую характеристику творческого облика Дмитрия Яковлевича Гусарова, но и существенно дополнил свой творческий портрет, свои художественные поиски, свои приобретения, свои пристрастия, предстал и как человек ищущий, искренний, справедливый в своих оценках.

И вот эти глубинные вопросы, которые чаще всего возникают перед писателями в знак протеста против официальной идеологии: почему так тяжко народу живётся, почему так задавлен народ, что слова верного не добьёшься; откуда такой раскол в русских душах и почему возникло наше духовное скитание, – толкнули Владимира Личутина к историческому роману «Скитальцы», чтобы на этом материале понять закономерность происходящего сегодня, через триста лет после раскола в православии: «Почему мы так и не вошли в Европу? Почему мы – другие? Почему мы не живём меркантильностью? Почему распахнуты душою к ближнему? Совсем иная психология, не свойственная протестантскому обществу, не похожая на католическую», – отвечал Владимир Личутин на вопросы В. Бондаренко. Древняя русская история началась не с православия, поэтому мы должны изучать историю и культуру язычества, историю и культуру староверов. Поэтому Владимира Личутина и потянуло к роману «Скитальцы». Он начал изучать архивы, читать исторические документы, познал жизнь такой, какая она была. «Оказывается, Россия жила в необыкновенно красочном мире, – говорил В. Личутин в интервью. – Какие наряды были! Какие обряды! Богатейший и чувствами, и красками, утраченный нами национальный русский мир. Повозки, упряжь, домовая утварь, наряды – всё было в цвете. А церковный мир? Роспись храмов, изразцы, колокола – богатейшая палитра. И в этом красочном мире готовилась уже тогда какая-то мистическая враждебная – стереть все краски, обеднить русскую жизнь.

Этот раскол, этот собор 1666 года… уже триста лет рушит Русь. Взяли русский воз с русским скарбом, с русскими обычаями, взяли и опрокинули некие дюжие молодцы в ров и засыпали землёй. Практически сейчас мы русской жизнью не живем. Со времён раскола, а далее – после реформ Петра Первого – мы стали жить, по крайней мере внешне, придуманной жизнью. И никто не хочет это признать.

А какой великий грех совершил Никон! Ведь покусился на всех святых отцов и на Сергия Радонежского. Народ уже более чем шесть столетий веровал во Христа, молился, и оказалось, что не так веровали, не так молились! Все старое грубо отринули. Зачем? Захотели новин и попрали все обычаи своего народа. Давно пора уже и Церкви нашей, и властям, и культуре сделать религиозное осмысление того раскольного собора 1666 года. И повиниться за русскую кровь, невинно пролитую. Нужен и всеобъемлющий философский труд. Ведь по такой же схеме мы каждое столетие стали переживать смуты и расколы внутри народа. Не большевики были первыми. Это та же самая беда – из ХVII века.

Сходство во всём, даже в приёмах власти. Кучка властителей сегодня обращается с народом точно так же, как в ХVII веке царь Алексей Михайлович и Никон. А в девяносто третьем году – Ельцин со своими танками» (Там же. С. 302—304).

Двенадцать лет Владимир Личутин писал трёхтомную книгу «Раскол», показывая русский мир ХVII века, и Алексея Михайловича, и Никона, его претензии на полноту власти в государстве, его ссылку и надежды на возвращение к власти, быт царский, быт кабацкий, и тяжкие думы русских людей о расколе. «С ХVII века русский человек всё время живёт с каким-то гноем в груди. Борется всё время. А нельзя всю жизнь жить в борьбе и ненависти» – вот один из пронзительных советов Владимира Личутина.

Личутин В.В. Избранное. М., 1990.

Личутин В.В. Раскол. Исторический роман: В 3 т. М., 2004.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.