Евгений Иванович Носов (15 января 1925 – 13 июня 1999)
Евгений Иванович Носов
(15 января 1925 – 13 июня 1999)
Больше сорока лет тому назад, работая в издательстве «Советский писатель», автор этой книги познакомился с Евгением Ивановичем Носовым. В то время в Москве его почти никто не знал как писателя, а хорошо знали Евгения Носова в Курске, здесь вышли первые сборники его сочинений – «На рыбачьей тропе» и «Дом за триумфальной аркой», он печатался в курских газетах и журналах, иной раз в журналах «Молодая гвардия» и «Наш современник»…
Плотный, немногословный, смущённо улыбающийся, по-провинциальному неповоротливый, Евгений Носов принёс в издательство небольшой сборник своих рассказов, и заведующий редакцией Николай Иванович Родичев передал сборник рассказов редактору Петелину:
– Ты любишь провинциалов, вот один из них, Евгений Носов, может, здесь ты найдёшь то, что давно ищешь, – молодого и необыкновенно талантливого, как Михаил Шолохов, писателя.
Действительно, сборник рассказов Евгения Носова покорял с первых страниц… Рассказы Носова просты, бесхитростны, с незатейливым сюжетом и будничными человеческими судьбами. Но за рассказанным на страницах – светлая, благородная, чувствительная душа истинного художника, воспринимающая радости и переживания своих героев как свои собственные. Покорял он своей простотой, за которой легко угадывалось глубокое сопереживание героям, какой бы «мелочи» в их жизни это ни касалось. Покорял и настоящим русским языком, умением лаконичными средствами рассказа или короткой повести лепить характеры, в достоверность которых веришь.
Ничего удивительного нет и в повести Евгения Носова «Моя Джомолунгма», опубликованной в сборнике «Где просыпается солнце?» (М.: Советский писатель, 1965). Шестнадцатилетний парнишка сломал ногу, целыми днями валяется на кровати, ничего особенного не происходит в его жизни, скучное ничегонеделание, только вот книги, учебники… Приходит Тоня, приносит контрольную по алгебре, мол, реши, а потом я проверю. Это скучное описание лежания на кровати превращается в великолепное повествование о том, чем живёт старый дом, какие люди населяют его, какие споры и проблемы беспокоят их, что их волнует… Из единственного окна комнаты виден клочок весеннего неба и верхушка старого тополя, но слух героя обострился, и столько разнообразных звуков услышал он, и за каждым звуком – человеческая судьба, с её тревогами и радостью.
Просыпается герой рано и слышит, как под окном чиркает метла, дворник Никифор убирает снег, и парнишке видится, что он убирает, как будто косит траву в деревне. А почему он ушёл из деревни? «Разве это веселее – скрести метлой асфальт?» – мимоходом возникает у него вопрос, а читатель готов на него ответить. Так и отец автора этой книги с охотой пошёл в колхоз, был бригадиром, любил свою деревню, восемь человек детей было у него, а в 1936 году он с огромной семьей переехал в Москву, на чужбину, работал извозчиком, потом заведующим конторой «Металлотранс». В деревне невозможно было выжить с такой семьей, давили налоги, продали корову, чтобы заплатить налоги. Не выдержал и ушёл из деревни в город… Может, поэтому ушёл из деревни и дворник Никифор? Но привычки деревенского жителя в нём твёрдо сохранились, вот и снег или мусор на асфальте он убирает, как будто косит… Потом парнишка слышит, как бухгалтер Симон Александрович налаживает работу своих стенных часов, потом он слышит, как бухгалтер колет рафинад, неожиданно кусочек выпадает, он ищет его, но иной раз кусочек заваливается в какую-нибудь щель, тогда спустя какое-то время вокруг этого кусочка начинается мышиная возня. Так по звукам парнишка восстанавливает жизнь своего дома. Один за другим проходят жители дома, радуя своим характером или огорчая его героя неумеренным любопытством, как Акулина Львовна: «Что за человек! Всегда сумеет плюнуть в самую душу». Лишь тополь, могучий и непобедимый, как богатырь, бесконечно радовал мальчишку, с малых лет он карабкался на него, знает все его ветки, на самых толстых он лежал, любуясь тем, что происходит внизу. Но тополь попал под бомбёжку, верхушку снесло, тысячи осколков до сих пор хранилось в тополе, парнишка вытащил из тополя десятки осколков, упал с дерева и сломал себе ногу. «Этот тополь – моя Джомолунгма. Я истратил на восхождение на него многие годы»: Джомолунгма – это высочайшая вершина Эверест в Больших Гималаях, самая высочайшая на земле, редко-редко кто взбирался на неё.
По звуку шарикоподшипниковых колёсиков парнишка догадывается, что уходит на работу Иван Воскобойников, бывший минёр. Он хотел вынести тяжело раненного русского солдата, но не знал, что к брючному ремню солдата была привязана проволочка от мины, мина взорвалась, Иван остался без ног, вот и ездит на коляске на работу. Иван приходил навестить парнишку, рассказал о войне, рассказал о тех, кто выживал в это время – «отмобилизованное до последнего нерва. Медицина только ахала. Да и не только медицина… Весь мир ахал».
«– Я ведь тоже когда-то в школе, как и ты, изучал человека, – сказал он, усмехнувшись. – Зубрил всякие позвонки, внутренности. Разбирали всего по косточкам. Малая берцовая, большая берцовая… Всего обшарили на макете. Черта с два! Разве из этого состоит человек! Он, брат, из чего-то другого.
Иван сидел передо мной, как птица, жилистыми пальцами обхватив края стула, и я, размышляя над его словами, вдруг поразился остроте его мыслей: в нём самом не осталось ни большой, ни малой берцовой, а человек в нём остался». А потом вспомнил, как этот безногий солдат, трижды награждённый самыми боевыми орденами Славы за подвиги в Великой Отечественной войне, добирался по узким и крутым ступенькам, чтобы навестить шестнадцатилетнего парнишку за то, что, освобождая тополь от осколков, он свалился и сломал ногу.
А как замечательно Евгений Носов показал первую любовь парнишки, а как…
Словом, сборник рассказов мне был поставлен в план выпуска. Евгений Носов заканчивал ещё два рассказа, пока время шло, а работал он очень медленно, сверяя каждую строку, эти рассказы были прочитаны и включены в сборник. Но написать – одно, а издать сборник в издательстве «Советский писатель» – совсем другое дело. Редакция включала в план, а правление издательства не спешило издавать – Евгения Носова почти никто не знал, а потому и не спешили, конкурс был величайший, претендентов было слишком много…
Естественно, в ходе подготовки рукописи к изданию развернулась переписка, кое-что сохранилось:
«Виктор Васильевич!
Извините, что тотчас не ответил на Ваше письмо. Думал написать, как только закончу новый рассказ, тем более я его уже буквально дописывал, когда мне вручили Ваш конверт. Но непредвиденная переделка немного задержала. Так что не сочтите моё непонятное молчание за непочтительность Собакевича.
Недавно я получил экземпляры договора, подписал и выслал. По наведённым Издательством справкам соотношение новых и переиздаваемых вещей такое: 6,5 л. и 4,5 л.
Мне не хотелось бы такого значительного процента переиздания, и потому посылаемую Вам «Варьку» можно было бы поставить вместо чего-то. Я думаю, следует изъять «Портрет». Я, правда, не очень разбираюсь в тонкостях издательских договоров и не знаю, возможна ли какая-либо перестановка «мебели» в сборнике после подписания договора. Но если это всё же как-то можно сделать, то очень Вас прошу поправить интерьер книжки.
Мне самому трудно судить о своей новой вещи, но хотелось, чтобы «Варька» получила Ваше признание. Мне хотелось создать образ девчонки-подростка, очень непосредственной натуры, внешне некрасивой, неровной характером, подчас грубоватой, но стихийно одарённой чувством красоты и к тому же переживающей период предъюношеских смутных ощущений близкого счастья.
И ещё хотелось бы попросить Вас о весьма прозаическом деле. Подписал договор, и хотя Сидоренко в своём письме уверял, что окон чательно утверждённый экземпляр и перевод будут высланы мне незамедлительно – что-то нет ни того ни другого. Не произошли ли какие-либо неприятные изменения? Все мы верим и надеемся в устойчивость мира сего и сообразно своими упованиями воздвигаем замки. Но иногда эти замки появляются на песке в силу каких-то непредвиденных обстоятельств. Не случилось ли чего и с моим замком? К тому же, уже начиная верить, что всё идёт как следует, я, будучи совершенно безденежным, начал потихонечку занимать под договор. Виктор Васильевич, очень прошу узнать, как там дела, и, если это возможно, поторопить с переводом, в чём буду Вам признателен под самую, как говорят, завязку.
Сообщите также, в какой степени я понадоблюсь Вам в процессе подготовки рукописи к набору. Это мне нужно, чтобы спланировать своё ближайшее время.
Носов».
Конечно, не потребовалось выбрасывать из книжки «Портрет», и «Варька» тоже очень понравилась: есть в образе Варьки и грубость, и непосредственность, но чувствуется в ней такая глубина русского национального характера, такая самоотдача в делах и поступках, что она просто оживает перед вами. Особенно прекрасны страницы, когда героиня соглашается заменить Ленку на работе – Ленке так нужно уйти, что «просто аж душа сохнет». И Варька любуется, как Ленка собирается на свидание: «Ей было любопытно и сладко наблюдать все эти таинства девичьих сборов: как Ленка неспешным движением плавных, красивых рук расчёсывала влажные после умывания во лосы… От всего этого Ленка сразу несказанно похорошела, и никак нельзя было подумать, что совсем недавно она месила утиные отруби… И всё же Варька радовалась за Ленку, радовалась её праздничной нарядности и тому, что ожидает её сегодня в деревне. Ей хотелось, чтобы все у Ленки было хорошо и счастливо». И Варьку ожидает тоже радость и счастье, о чём Носов так неброско сообщает в следующих эпизодах.
Как-то в одном из писем Евгений Носов прислал свой маленький пейзаж, уложенный в конверт, и было принято решение предложить Носову самому сделать оформление книжки. В ответе из Курска значилось:
«Дорогой Виктор Васильевич!
Вы – добрый волшебник! Захожу в кассу – правда! Всё получилось, как по взмаху волшебной палочки. Большое спасибо! Немного можно отпустить свой ремень, а то я уже застёгивал на последнюю дырку и уже собирался прокалывать новую.
Я сейчас дорабатываю тот самый рассказ, который посылал на подвёрстку. Мне там не нравится конец, он как-то недогружен. Если Вам в принципе удастся его вставить в книгу, то я хотел бы, чтобы Вы имели в виду не первоначальный вариант, а тот, который я сейчас доделываю. Кажется, ещё у меня для этого есть время. Поверьте, книжка с ним будет куда лучше, чем без него. Я думаю уже о том, что когда сборник попадёт в цепкие когти критики и она начнет его терзать и расклёвывать, то хотелось придать ему большую защищённость. А нет лучшего способа для обороны, чем более или менее сколоченные вещи. Теперь уже надо считать, что сборник одновременно и Ваше детище и заинтересованность в его собранности обоюдная у нас с Вами. Разумеется, пишу я это не в порядке нажима, а в порядке товарищеской просьбы.
Что касается предложения об оформлении книжки, то для меня оно тоже показалось заманчивым.
Но, поостыв от тщеславия, я всё же решил отказаться. Во-первых, я никогда профессионально не занимался оформлением обложек, делал это от случая к случаю и очень страшусь не угодить. Во-вторых, раньше, когда я это делал, был несколько иной стиль оформления. За последнее время лицо книги намного посимпатичнело, ушли всякие завитушки, появилась строгая красота линий, цветовых пятен и т. д. Ребята сильно поднаторели в этом деле, и досталось это мастерство большим трудом. Так что мне сразу заседлать современного оформительского пегаса вряд ли удастся. И третье. Это уже чисто эмоциональное. Для меня лично гораздо приятнее всякая другая работа, чем своя. Приятнее своей неожиданностью, тогда как, пока я буду возиться с оформлением, утратится прелесть новизны. Взамен всего этого посылаю Вам скромный дар – картиночку. Это путевой набросок. Где-то за Бинском.
Если удастся поставить рассказ – дайте знать.
С приветом и благодарностью
Носов».
«Картиночка» где-то затерялась в моём архиве, а сборник вышел в начале 1965 года в том составе и в той редакции, как задумал Евгений Носов. Он был очень доволен сборником, только оформление чуть-чуть покритиковал, нечто подобное у него уже выходило в Курске.
Как только вышел сборник, Евгений Носов устроил нечто вроде презентации, как любят сейчас говорить, в общежитии Литературного института на улице Руставели, в комнате Игоря Лободина, подававшего большие надежды как писатель для студентов-курян. Пригласили и автора этой книги как редактора. Шел пир, звучали разговоры, тосты, всему этому отдавалось должное, на память о вечере осталась книжка (в этот день Евгений Иванович многих одаривал своей книжкой), которую он надписал:
«Виктору Васильевичу Петелину, перед которым я робею и теряюсь: перед его умной скептической улыбкой, перед его чистой русской интеллигентностью, человеку, который вытащил меня за мои неандертальские уши, с вечной благодарностью.
Бутырки, 10 марта 1965 г.
Женя».
Я тоже был очень рад этому подарку, сборнику рассказов и повестей – «Где просыпается солнце?» – мало кому известный Евгений Носов стал входить в круг писателей, которые вскоре обратили на себя внимание и читателей, и литературной критики, мощный талант его уже проявился в сборнике.
В середине 60-х годов Евгений Носов опубликовал несколько значительных произведений, в которых русский рабочий человек предстаёт широко и многогранно: «Объездчик» (Новый мир. 1966. № 2), в книжных изданиях рассказ получил название: «Потрава», «Пятый день осенней выставки» (Новый мир. 1967. № 8), «Домой, за матерью» (Литературная Россия. 1967. 19 мая), «Храм Афродиты» (Носов Е. В чистом поле за просёлком. Воронеж, 1967)… Евгений Носов бывал в это время в Москве, в Переделкине, в деревнях, в том числе и в своей родной, видел родительскую хату, забитую, с надписью: «Здесь никто не живёт». «А я связался с повестью и чувствую, что очень рисковое это дело по замыслу, – писал Носов Астафьеву в 1965 году. – Пнут меня за неё, а то и просто никуда не возьмут. Но доигрывать повесть надо. Пишу с пробуксовками, застреваю, как худой грузовичишко, да и тема такая – всё больше трясины, а сухие бугорки только кое-где маячат. Уходился я с ней, закурил всю хату, и даже сердчишко стало по ночам давить. А передохнуть, сбегать на речку всё как-то не получается…» (Носов Е. Собр. соч.: В 5 т. М., 2005. Т. 5. С. 102).
У Носова каждый рассказ, каждая повесть идут с трудом, пишет три-четыре раза, не редактирует, а просто переписывает заново, так что сочинение движется очень медленно. Он опасается цензуры, а что ещё хуже – какого-либо обсуждения или осуждения каких-либо его произведений. «Храм Афродиты» сначала предложил в журнал «Молодая гвардия», но главный редактор А. Никонов «зарезал», переслали в «Литературную Россию»: «Пусть там попробуют», но и в «Литературной России» тоже не приняли. «Храм Афродиты» выскочил в воронежском сборнике, – уведомляет Е. Носов В. Астафьева в 1968 году, – так что все мои заботы о его напечатанье автоматически отпали. Сегодня закончил рассказ «Во субботу, день ненастный…». Отдал Зубавину». Конечно, лучше бы в «Новом мире», напечататься в журнале – «великое дело, хороший звон получается – на всю Россию, – отвечает Е. Носов Астафьеву, – уж колокол так колокол, не то что зубавинские бубенцы». «Как знаешь, под Новый год я поехал в Москву, – писал Е. Носов В. Астафьеву в 1966 году. – В «Новый мир». Полгода провалялись у них рассказы. Надо было спасать. Или у них добиваться печати, или где-то ещё. Приехал. Берзер прочитала. Она за «Потраву», но против второго. Потом прочитал Виноградов. Он – за оба. Потом читали Лакшин и другие. Но не было Дементьева. Куда-то уехал. Всё застопорилось. И я уехал. Числа 27-го. Встретил Новый год, прочитал новый рассказ. И вдруг телеграмма из «Нового мира». Поехал. Дементьев – за оба. Сели редактировать. Снимали с меня кучеряшки. Настрогали, думал, что теперь лысый останусь. А они, шельмы, хохочут. При мне заслали в набор (Там же. С. 104). И ещё одно очень важное признание: «А я свою повестуху забросил, – писал Е. Носов в 1964 году В. Астафьеву. – Что-то стало нудно её писать. Я всё лезу в социологию, что-то пытаюсь доказывать, а это вряд ли нужно. Ведь все эти штуки, пусть даже написанные с жаром души, быстро гаснут и покрываются холодным пеплом. Спустя пять – десять лет их читать уже невозможно. Очевидно, надо подумывать о «вечности» творений, об их всегдашней свежести, и в этом смысле лучшее дело, ты прав, – лирический, тёплый и душевный, не обязательно сладкий и благополучный рассказ. Тем не менее, бросив по этой причине повесть (может быть, временно), катаю сейчас опять-таки злой рассказ о деревне, как ты выразился, строю золотой нужник. Уж больно зло берёт. Назвал пока «Потрава». Накатал три главки или четыре. Осталось дописать последнюю. Закончу – покажу. Хотя тебе показывать всегда как-то и стыдно, и боязно» (Там же. С. 101). Но опасения Е. Носова оказались напрасными – писатели, критики и читатели высоко оценили публикацию рассказа в «Новом мире», относя его к классическим, называя его «превосходным», «хрестоматийным», сопоставляя его с «Бирюком» И.С. Тургенева и отмечая в этом типе много современного и злободневного.
В одном из писем или интервью Евгений Носов признаётся, что он знает в средней полосе России чуть ли не каждую травку или цветочек, знает их свойства и целесообразность на лугу. А тут он окунулся в Стрелецкую степь, недалеко от Курска, степь, через которую проходили тысячи людей. И у него возник вопрос: кто ты и зачем существуешь? Может, ответить на этот вопрос и попытался в рассказе «Потрава» Евгений Носов?
Огромная и непаханая степь, «дикая вольница», сохранилась недалеко от Курска, живёт она своими заботами, неприветливо торчат в ней ржаные стебли конского щавеля да чёрные скелеты татарника. «А вскоре падёт снег, степь замрёт, затаится до весны, а там снова – адонис и сон-трава, ирисы и анемоны… И так год за годом, века, а может быть, и тысячелетия в неуёмном и неистощимом круговороте». Пройдут мимо мужики, полюбуются ширью и праздностью этой земли, и пойдут к своим косогорам, «к своим стократ паханным и перепаханным полям…». Но этими же мыслями был переполнен и «сапрыковский мужичок Яшка – маленький, узкогрудый, в сером мешковатом пиджачке с отвислыми карманами…». В деревне его прозвали «дурачком» «за эту детскость» и «за терпеливую безропотность». Однако он женился и наплодил «кучу ребятишек». И вот Яшка с укоризной смотрел «на буйный непроворот степных трав и бормотал:
– Ай-я-я… Зазря как… Ай-я-я…
– Чего уставился? – раздалось вдруг за его спиной».
Это объездчик Игнат Заваров, которому было поручено следить за покоем этой степи. Он тоже был сапрыковский, Яшку признал и нравоучительно посоветовал не любоваться «чужим караваем». Яшка робко сослался на свою «любознательность». Игнат Заваров ответил, что нечего тут смотреть: «Трава – и трава». А Яшка увидел здесь другое: «А трава она ноне тоже хитрость. Не стало-ть трав-то… Вот и любо… Сена-то какие… Ай-я-я…» Два человека, неказистый Яшка и огромный упитанный Игнат, смотрят на одно и то же и видят совершенно по-разному, один видит, сколько добра пропадает, а другой видит, что тому и недоступно, то, что он хозяин всего этого богатства, во всяком случае на этот момент. И когда Яшка, «с его умишком», бросил в суслика камень, Игнат строго запретил это делать: «Науке все нужно… Науке что плохие травы, что хорошие… Нечего мне с тобой попусту брехать. А то схлопочешь соли в штаны». А прогнав Яшку, по-хозяйски зашёл в траву и поймал своего жеребца. «И Яшка, затаясь в жидкой тени тополька, невольно любовался и конём и седоком, завидуя вольному Игнатову делу» (Там же. Т. 3. С. 107).
Игнат с четырьмя медалями на широкой груди, побывав с казаками в Берлине, вернулся в родную Сапрыковку после демобилизации летом 1945 года. И, как он и думал, лежа на кочкарнике, напротив дома, как только он появился, дома и во всей Сапрыковке начался «великий переполох». После этого две недели продолжался этот праздник, а потом «выбился из сил и несколько дней отсыпался». И началось безделье, нагонявшее тоску, чувствовал себя не только демобилизованным, «а выбитым из седла, несправедливо разжалованным». Он был старшиной, у него была власть, чин и привычные привилегии. А на деревне – ничего. Поработал с заезжими плотниками над ремонтом обветшавшей конюшни, потом подался в город, а через год снова появился на родной земле с ружьём и в седле – объездчиком в заповеднике, «дурашливая бесшабашность» ушла, игры с ботаниками, почвоведами, студентами-практикантами тоже, однако вскоре Игнат женился на здешней кассирше, пожил сначала в комнате в коттедже, потом облюбовал глухой лесистый лог и здесь срубил «крепкую дубовую избу», завёл свое хозяйство, «чуб его давно вытерся до звонкой арбузной плеши», мужики почтительно называли его Игнатом Степановичем. Иногда туристы угощали его по одной «стопочке», а так как туристов бывало многовато, то к вечеру «набирался порядком».
Изредка бывал у отца с матерью, видел, как деревня разваливалась, затем началось укрупнение, указы шли за указами, собрали всех лошадей и погнали на «мясо», а мужики привыкли во всём подчиняться «верхам», говорят, «что дармоеды лошади-то. Вот их за это и побоку». Игнат выбрал себе из этого табуна отменного коня, а своего сдал для счёта. Распили перцовку, и только теперь погонщик Иван Чугунов высказал свои тайные мысли: «Говорят, теперича всё машинами будем делать, а конь машине не помеха… И опять же, уж больно жалко лошадей-то. Корову не жалко, свинью. Этих и сами били, и возить возили живым весом. А лошадь в жисть никто не трогал. Лошадь ведь!.. Как бумагу-то получили, чтоб, значит, в распыл, мужики весь день на конюшне колготились: глядели, какую свести, а какую приберечь. Выведем на свет, глядим-глядим, да и опять поставим. Жалко. Этак раза по три каждую выводили и заводили. Поначалу наскребли десятка полтора, каких постарее да если где подшиблена. А теперь вот и до малолеток добрались, потому как звонят, укоряют» (Там же. С. 115—116).
Как тут не вспомнить мужиков 30-х годов, мужиков «Поднятой целины», когда вот такая же бесшабашная жалость рвала сердце, когда они выводили свою скотину и сдавали в колхоз. Вот и разорили «верхи» всю русскую деревню, то одна глупость, то вторая. Об этом и боль Евгения Носова…
В добродушном состоянии Игнат Заваров вдруг услышал звуки, которые не могут обмануть мужика: косят на заповедном лугу. Игната тут же захлестнула ярость, привязал коня и, крадучись, пошёл на шум. Гремел гром, сверкала молния, а потом наступала тьма. Во тьме и столкнулись Игнат с хилым мужичком, который и оказался Яшкой. Игнат связал скулившего Яшку: «Всё равно ведь прахом… Через месяц дожди… Снега покроют… Ежели б я в мае… А где мне косить? Где? Луга позапахали, в колхозе без сенов бедуют. Пасти негде, косить нечего… А у меня их пятеро, окромя самого да бабы… Я и так по болоту по горло с косой… Осоку да хмызу… Оттого и ревматизма… А ты на ноги сел… Да ещё кулаком…»
А у Игната своё: «Не твоё – не тронь!»
Не в траве здесь дело и не в охране этой травы: здесь столкнулись два принципа жизни – Яшка всю жизнь в колхозе, от работы не отказывался, посылали его на невыгодные работы, полол с бабами бураки, сажал капустную рассаду, собирал долгоносиков; Игнат угрожает ему статьёй по закону за потраву, но Яшку эта угроза даже радует, он перед всем людом на суде расскажет, что в колхозе он работал, хорошо ли, плохо ли, но помогал, много его пота пролито в колхозе, а Игнат – паразит, убёг из колхоза, укрылся, в овраг спрятался, но люди видят его паразитическую жизнь, перебёг канаву и спрятался, как серая козюля под закон… «Разве ты степь стережешь? Ты себя стерегёшь… Логово своё в овраге оберегаешь… Волк ты овражный, вот ты к…» Но эти слова Яшки были встречены таким ударом Игната, что в Яшке что-то хлюпнуло, и он упал в траву. Игнат ещё ярился, толкал мужичка, но он даже не шевелился. Осветив спичкой, Игнат узнал в лежащем мужичке сапрыковского дурачка Яшку. Сначала испытал «брезгливый испуг», потом «гадливое чувство, будто нечаянно раздавил клопа и теперь всё время чуял его ядовитую вонь», потом, почуяв опасность: «А что, если пришиб?», «вдруг первый раз не на шутку испугался Игнат», а представив себе окровавленное лицо Яшки, «он, сам того не замечая, вдруг побежал»: «Если что – ничего не знаю… А то – конец… Отказаковался». И в этот раз Игнат Заваров думает только о себе, нравственное чувство не затрагивает его, а ведь у Яшки пятеро детей остались сиротами да вдова, он мог бы помочь Яшке, «кадык-то телепается», но эгоистическое чувство самосохранения побеждает в нём, этому персонажу не грозит нравственная смерть за содеянное.
А в это же время Евгений Носов работал над несколькими деревенскими рассказами «Храм Афродиты», «Домой, за матерью», «Пятый день осенней выставки», закончил небольшую повесть «Шумит луговая овсяница…», в которой столько авторской радости разлилось, столько природной и человеческой красоты, чудесные описания середины лета с сенокосами… «После таких дождей вдруг вымётывала в пояс луговая овсяница… И как только накатывал этот чуткий дымок на луга – днями быть сенокосу», – писал Е. Носов, начиная свою повесть. И на наших глазах раскрывается любовная связь между председателем колхоза Чепуриным и Анфисой. Вроде бы ничего не случилось: закупила в городе чуть ли не два мешка с хлебом, Чепурин подвёз её на машине, и с этого мгновения зародилась между ними любовь, но бывали редко наедине, а всё больше на собраниях, в работе, некогда поговорить, да и стыдно, в сущности, и не видались, а тут сенокос на своей делянке, Чепурин приехал на мотоцикле, помог Анфисе накосить травы, заготовить сено на зиму. И случилось то, что давно должно было произойти. Она ещё стесняется близости с Чепуриным, сажает на мотоцикл своего сына, а сама в одиночку переплывает Десну.
«Мы часто повторяем по делу и без дела: «Любить землю», «Любить Родину», – а может быть, чувствовать, ощущать как самого себя, а? – писал Виктор Астафьев о сборнике Евгения Носова «Берега» (М., 1971), который открывает именно эта повесть. – Если любовь можно привить, укоренить и даже навязать, то чувства и ощущения передаются только по родству, с молоком матери, редкой лаской отца, когда опустит он тяжёлую ладонь на детскую голову, и притихнешь под ней, как птенец под крылом, и займётся сердчишко в частом, растроганном бое, и прежде всего в матери, в отце ощутишь ты Родину свою. А уж какая она – эта Родина – всё зависит от того, какие чувства перенял ты от родителей…» И дальше Астафьев описывает, как Евгений Носов влюблённо смотрит на свою пристепную Русь, «звучные русские слова для него самая сладкая музыка». В одной из статей Виктор Астафьев замечает, что у Евгения Носова чуть ли не все героини – женщины-труженицы. Вот такая удивительная женщина-труженица предстаёт в рассказе «Пятый день осенней выставки» в образе Анисьи Квасовой, – «уже немолодая, с узким сухим лицом, темневшим треугольником из серенького полушалка. Лицо это с костистыми, обтянутыми и поэтому особенно заветренными скулами и со впалыми щеками, на которых ранее всего появлялись беспорядочные морщины, лицо это было замкнуто и даже сурово. Но в светлосерых глазах, затенённых крутым надбровьем, таилась детская робость и доверчивость. Такие женщины обычно молчаливы даже в девичестве, больше слушают других, а при неожиданной и робкой улыбке стараются прикрыть рот концом косынки. Но зато нет рукастее их в работе, и, наверное, не бывает в нашей стороне более хлебосольной хозяйки…». На выставку прислали три коровы Анисьи, и Евгений Носов подробно рассказывает, что делает Анисья на выставке, и постепенно вырисовывается образ этой замечательной русской женщины-труженицы. Как только узнала, что она поедет на выставку, целый день скребла и без того опрятных коров. И все пять дней выставки Анисья всё время была занята коровами, то с утра подоит их, то привезённое сено надо было убрать, то пришедший фотограф начинает снимать её, а губы немели от напряжения и не раскрывались в улыбку, «так что она уже не видела ни коровы, ни фотографа», то нужно было посыпать мокрые места песком, «всякий раз боясь остаться без дела».
Евгений Носов повёл её обедать в ресторан с Донькой, подругой из деревни. Как бережно описывает он Анисью в ресторане, как она «деликатно примостилась на краешке красного изогнутого сиденья» и всматривалась в Доньку, более опытную и разбитную. Анисья только «кивала с удивлением» на выбор Доньки, только «испытывала стыдливую неловкость за своё праздное сидение». И Клаве, которая сбежала из деревни из-за того, что подмешала мел в молоко при отчёте, а сейчас работает в ресторане официанткой, сказала: «Душа свята – свят и день…» (Там же. С. 165).
И Анисья Квасова, и Анфиса, и «неуживчая и упрямая», «не женщина, а председатель» Тоня Яценко, которая возмечтала построить новый Дворец культуры – «целый храм Афродиты», и Варька, и Тоня из повести «Моя Джомолунгма», и многие другие героини рассказов и повестей Евгения Носова являют собой представительниц русского национального характера со всеми их достоинствами и недостатками.
Глубиной характеров и новизной темы покоряет повесть «Усвятские шлемоносцы» (Наш современник. 1977. № 4—5).
Спокойно, неторопливо, с поразительно точными подробностями бытового и психологического характера ведёт автор своё повествование об усвятских крестьянах как раз накануне войны. Ничто ещё и не предвещает её. Как обычно, рано утром собрались колхозники на луга заготавливать сено. Касьян, как и другие колхозники, весь отдаётся радости трудового дня. Солнце только начало подниматься, а плечи от махания косой уже набрякли от тяжести усилий. Трава стояла густая, обильная, не скоро пройдёшь по ней с косой. С удовольствием останавливался Касьян посмотреть на свою работу и позвякать оселком по звонкому полотну косы. «Экие нынче непроворотные травы! И колхоз, и мужики с кормами будут аж по самую новину, а то и на другой год перейдёт запасец». Так думал Касьян, выдавая тем самым свою добрую, чистую душу. Касьян вступил как раз в ту пору, когда особенно хочется какой-то прочности и незыблемости на земле, хочется, чтобы всё это чудесное и прекрасное, что составляет жизнь, продолжалось вечно. Ему тридцать шесть лет, у него мать, двое сыновей и жена, беременная третьим. У него сильные мужские руки, охочие до работы, у него есть колхоз, родная деревня, из которой его никуда не тянет, ему всё дорого и близко вокруг, к этому он с детства привык, сроднился, ничто его не страшит, даже урема, нечистая обитель, которой пугали его в детстве, как каждого маленького усвятца.
С какой-то непередаваемой радостью сопричастности к жизни усвятцев описывает автор трудовое утро Касьяна, описывает, как он в новых невесомых лапотках, обшорканных о травяную стерню до восковой желтизны и глянцевитости, «с лёгкой радостью в ногах притопывал за косой»: «Каждый мускул, каждая жилка, даже поднывающе натруженное плечо сочились этой радостью и нетерпеливым желанием чёрт знает чего перевернуть и наворочать». Потом, уработавшись, с наслаждением отыскивает ключик-бормотун и радуется обжигающей водяной струйке, студёно льющейся ему на ладони, на макушку и за шею. «И было потом радостно и обновлённо сидеть нагишом на тёплом бугре, неспешно ладить самокрутку и так же неспешно поглядывать по сторонам».
Удивительнее всего, что вот всё это будничное, обыденное, такое привычное и простое становится под пером Евгения Носова незаурядно-поэтическим, высоким и торжественным. Не успел Касьян насладиться ключевой водичкой и куревом, как новая радость словно ожгла его: по лугу вместе со всеми деревенскими бабами и ребятишками бежали и его два пацана, а вдалеке завиднелась мешковатая фигура его Натахи: «Вон как пыхает, куда бежит такая, дурья голова, мало ли чего с её положением… Ох и упорна, всё по-своему повернёт – говори не говори…» Побранил Касьян Натаху за своенравие, а у самого меж тем при виде её полыхнуло по душе теплом, мужицкой гордостью: пришла-таки! Потом «буйной и пьяной радостью» вскипело у Касьяна от прикосновения к маленькому тельцу сынишки, утонувшего в большой траве, не одолевшего её на пути к отцу.
Мирные чудесные картины нарисовал Евгений Носов не только для того, чтобы в труде и на отдыхе показать русских людей, но и прежде всего для того, чтобы раскрыть процесс ломки всей душевной жизни, как только они узнали о надвинувшейся беде, о нагрянувшей на их земле трагической войне. А беда пришла на Русскую землю нежданная и страшная. Столько люди ожидали радостей от жизни, а тут всё пошло прахом. Не верят люди, что пришла война, гонят от себя даже мысли о войне, но ничего нельзя поделать с фактами действительности. Неохотно признаются сельчане в том, что нагрянула беда, придётся пойти на многие лишения, чтобы оберечь родную землю от лютого врага: «…Мужики уже и сами нутром почуяли, что посыльный не врал, им только не хотелось в это поверить, потому что от худой этой вести многое, может быть, придётся отрывать, бросать и рушить, о чём пока не хотелось и думать, а потому их наскоки на Давыдку выглядели всего лишь неловкой и бессильной попыткой остановить время, обмануть самих себя…»
Реакция самого Давыдки, яростная, визгливая, да тревожный торопливый звон, донёсшийся из деревни, окончательно отрезвили мужиков, которым так не хотелось верить в то, что привычная жизнь порушена коварным врагом. Только дети недоумевали, почему же так враз все взрослые сделались неузнаваемыми и отчуждёнными. Все стали сосредоточенными, погружёнными в свои собственные заботы и мысли. Лишь старая Махотина заголосила, терзая души и без того встревоженных людей.
Евгений Носов этим подробнейшим показом привычной и радостной сенокосной работы добивается того, что мы как бы становимся соучастниками всего происходящего на этом маленьком кусочке Русской земли, проникаемся думами и заботами колхозников, погружаемся во внутренний мир тех людей, которые через несколько дней пойдут защищать нашу землю от врагов.
Глубокому проникновению во внутренний мир своих героев способствует то, что автор порой показывает их в бессознательных порывах, непроизвольных жестах и движениях. Он не говорит, что переживает Натаха, узнав о войне, она вместе с Касьяном возвращается в деревню. Никто не торопит её, тем более в её положении, но ноги сами несут, она не может ничего с собой поделать. Касьян урезонивает жену:
«– Да не беги, не беги ты так! – в сердцах окорачивал её Касьян. – Чего через силу-то палишься!
– Все же бегут…
– Тебе-то не к спеху.
– Я-то ничего… да ноги… сами бегут… – приговаривала она, хватая воздух. – А тут ещё звякают… Хоть бы не звякали, что ли. Душа разрывается…»
Не только в первые минуты человеку становится как-то не по себе от нагрянувших мыслей и забот, но и потом всё чаще Евгений Носов застаёт человека в такие минуты, когда он не отдаёт отчёта в своих поступках и мыслях. И такое изображение, где наряду с сознательными поступками, продуманными и зрелыми, автор показывает и непроизвольные действия и жесты своих персонажей, способствует более правдивому воссозданию человеческого характера, более живому, «всамделишному».
При виде родного подворья, которое он столько лет охорашивал и укреплял, при виде дорогих деревенских просторов, выгонов и займищ, при виде привычно маячившего вдалеке матёрого леса хорошо и приятно стало на душе у Касьяна. Сколько он себя помнил, всегда радостно становилось у него на душе при виде всего этого привычного и незыблемого. Ведь ещё несколько часов тому назад он и не думал, что в мире существуют такие силы, которые всё это могут поколебать и изменить. «И он ничего не хотел другого, как прожить и умереть на этой вот земле, родной и привычной до каждой былки».
И вот всё это чудесное и прекрасное в один миг ломается при известии о войне, Касьян при слове «война» впервые испытывал «незнакомое чувство щемящей неприютности»: «Слово «война», ужалившее его там, на покосах, как внезапный ожог, который он поначалу вроде бы и не почувствовал, теперь, однако, пока он бежал, начало всё больше саднить, воспалённо вспухать в его голове, постепенно разрастаться, заполняя всё его сознание ноющим болезненным присутствием. Но сам он ещё не мог понять, что уже был отравлен этой зловещей вестью, её неисцелимым дурманом, который вместе с железным звоном рельсового обрубка где-то там в деревне уже носился в воздухе, неотвратимо разрушая в нём привычное восприятие бытия. О чём бы он мельком ни подумал – о брошенном ли сене, о ночном дежурстве на конюшне, о том, что собирался почистить и просушить погреб, – всё это тут же казалось ненужным, утрачивало всякий смысл и значение» (Носов Е. Собр. соч. Т. 4. С. 15).
Потом, испытав отчуждение от всего привычного, мужики, собравшись вместе за одним застольем, начнут обсуждать более широкие проблемы, далеко выходящие за пределы деревенского кругозора. И тут неожиданно для читателей на первый план повествования выдвигается фигура дедушки Селивана. Поначалу он лишь упоминался. То ввернёт какую-либо фразочку на общем собрании, когда лектор из района объяснял причины начавшейся войны, положение на фронте, то «виновато помалкивал», когда люди узнавали из последних известий, что кровь лилась на нашей земле, и кровь великая. А потом вдруг оказалось, что мужиков, получивших повестки, потянуло в убогую избушку деда Селифана, причём все, не сговариваясь, пришли к нему, пришли для того, чтобы подвести итоги мирной жизни и получить напутствие от него в новую жизнь, неотвратимо начинавшуюся.
Никто из собравшихся в его избушке не представлял, что такое война. Только он один был участником Русско-японской войны и Первой мировой. Более того. В Первую мировую войну он получил Георгиевский крест за храбрость. Только не пришлось ему этим крестом погордиться: после Октябрьской революции царские отличия оказались не в почёте, и старики прихоронили их. А сейчас он на склоне лет вытащил из тряпочки этот орден и показал молодым односельчанам, которые с интересом разглядывали его. Нет, не за царя они, русские солдаты, воевали в Первую мировую войну, а «за вас, сопатых, за всё вот это нашенское старался. – Старик пальцем указал в окошко. – Как же было землю неприятелю уступать… Э-э, ребятки, негоже наперёд робеть… Сколько кампаней перебывало – усвятцы во все хаживали, и николь сраму домой не приносили… Гибали мы дугу ветлову, согнём и вязову…» (Наш современник. 1977. № 4. С. 28).
Укрепил дед Селиван дрогнувшие было от незнания своей судьбы души усвятцев, всем напророчив большие дела и счастливую военную жизнь. В частности, по его словам выходило, что Касьяну нужно гордиться своим именем, потому что ему на роду написано совершить славные военные подвиги: «…всякий носящий имя сие суть есьм непобедимый и храбрый шлемоносец». И не только Касьяну, но и другим усвятцам было предопределено быть «запевным человеком», кому не бояться смерти. И поняли мужики, что каждому что-то предназначено судьбой.
Кончилось сидение в избушке деда Селивана, разошлись мужики по домам собираться в ратный путь, снова остались наедине со своими думами, со своими семьями. Надумал было Касьян пойти на призывной пункт в старых сапогах, но тут неожиданно заговорила его покорная Натаха: надевай новые, пригодятся, не стоит ходить на такое дело со «смятой душой»; и он послушал свою верную подругу.
Долго прощались усвятцы со всем дорогим, любимым и привычным. Пронзительны по своей достоверности эти сцены повести. Превосходно описан и «перебравший» Кузьма, заботы о нём всё понимающих мужиков, запоминается и лейтенант Саша, приехавший за усвятцами, строгий, недоступный, который на первом же привале раскроется как добрый и бывалый воин.
И такие ополчения двигались со всех окрестных деревень. Глядя на двинувшиеся с разных сторон к сборным пунктам колонны, всё тот же дед Селиван говорит: «Снег, братка, тоже по капле тает, а половодье собирается. Нас тут капля, да глянь туды, за речку, вишь, народишко по столбам идёт? – Вот и другая капля. Да эвон впереди, дивись-как, мосток переходят – третья. Да уж никольские прошли, разметинские… Это считай, по здешним дорогам. А и по другим путям, которые нам с тобой не видны, поди, тоже идут, а? По всей матушке – земле нашей! Вот тебе и полая вода. Вот и главная армия!» (Там же. № 5. С. 48).
На последних страницах повести Евгений Носов показывает словно уже других людей, переборовших в себе нежелание отрываться от привычного труда, от семьи, от родной деревни и осознавших ту великую истину, что родину надо оборонять, когда независимость и целостность её территории могут сберечь только они, простые русские мужики. И этот процесс ломки человеческого сознания, показанный в повести достоверно и убедительно, выражает героическую суть нашего народа, а Касьян и другие герои повести – лучшие черты русского национального характера.
Повесть «Усвятские шлемоносцы» высоко оценена критикой, появились статьи и рецензии в «Литературной газете», в «Литературной России», высоко отозвался о повести первый секретарь СП СССР Георгий Марков, назвав её в числе лучших произведений 1977 года.
Отвечая на один из вопросов корреспондента «Литературной газеты», Евгений Носов сказал:
«Как вы знаете, я сам фронтовик, участник войны и, значит, наблюдая собственными глазами мой народ в деле этом, видел его глубинную сущность на этой войне. Наши солдаты на полях битв оставались людьми труда. Для них это была работа – суровая, тяжёлая, бессонная. Моя мысль: война чужда человеку вообще. Советскому народу, пережившему ужасы минувшей, потерявшему в ней двадцать миллионов жизней, она ненавистна тем более.
Повесть своевременная для меня и, если хотите, злободневна. Потому что меня глубоко оскорбляют истеричные голоса на Западе о том, что наша страна кому-то угрожает, кого-то устрашает» (Литературная газета. 1977. 6 апреля).
Носов Е.И. Собр. соч.: В 5 т. М., 2005.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.