Владимир Емельянович Максимов (Лев Александрович Самсонов) (27 ноября 1930 – 25 марта 1995)

Владимир Емельянович Максимов (Лев Александрович Самсонов)

(27 ноября 1930 – 25 марта 1995)

Владимир Максимов в детстве и юности испытал все злоключения, которые обычно выпадают на долю тех, кто в двенадцать лет предпринимает попытку начать самостоятельную жизнь, уходит из московского дома в Сокольниках и скитается по всему Советскому Союзу в поисках своего места под солнцем. Во время работы над книгой «Шаги к горизонту» в издательстве «Советский писатель» («Мы обживаем землю», «Жив человек», «Дорога», «За чертой», «Шаги к горизонту». 1967) В. Максимов подробно рассказывал о своём лихом детстве и юности. К повестям В. Максимова, опубликованным в журнале «Октябрь», отнеслись холодно, как и к тому, что в книге «Россия – любовь моя» на нескольких страницах доказывается, что Владимир Максимов – «из тех художников, которые остаются верными заветам великой русской классики, всегда тревоживших своих читателей страстными призывами к совести, добру, свету, справедливости» (Петелин В. Россия – любовь моя. М., 1972. С. 292).

Лев Александрович Самсонов родился в рабоче-крестьянской семье в Москве. В 1933 году отец был арестован.

В двух книгах автобиографического романа «Прощание из ниоткуда» (Кн. 1: Памятное вино греха. Франкфурт-на-Майне, 1974; Кн. 2: Чаша ярости. Франкфурт-на-Майне, 1982) В. Максимов подробно описывает приключения своего героя Влада Самсонова, в котором легко узнаётся автор романа. При всей тяжести жизни маленького героя в его жизни больше добрых людей, чем злых, которые помогают ему «выдюжить» эту нелегкую судьбу. Он побывал и в детских домах, и в колониях, и в диспансерах с психическими расстройствами. Рано почувствовал свой писательский дар, начал писать стихи, иронически относился к официальной публикуемой продукции, потом случайно встретился с Юрием Осиповичем Домбровским, который забраковал то, что Максимов принёс ему, но почувствовал, что этот молодой человек может сделать что-то и более серьёзное, и дал свой московский адрес. И в Москве тоже давал советы. В Черкесске В. Максимов познакомился с журналистской и издательской работой, печатал свои стихи в местной газете, стал бывать в писательской и актёрской среде, местный театр поставил его пьесу. Но независимый характер чаще всего ломал его творческие планы. А главное – он напивался так, что даже близкие ему люди удивлялись количеству им выпитого. В Москве он с написанными им повестями побывал в журналах «Новый мир», «Юность», аванс дали в двух журналах, но печатать отказались. Нелестное воспоминание оставил после посещения «Нового мира» Александр Твардовский – по воспоминаниям Максимова, измельчал как поэт, приспособился к нынешней идеологической политике, почти полностью лишён самостоятельности.

Наконец Кочетов пригласил его в журнал «Октябрь», «по мнению господ либералов, цитадель политической реакции и консерватизма», и после короткого разговора с главным редактором журнал «Октябрь» напечатал повести В. Максимова «Шаги к горизонту» (1964) и «Стань за черту» (1967). В 1967 году в издательстве «Советский писатель» вышла книга В. Максимова «Шаги к горизонту», куда вошли «Мы обживаем землю» (1961), вначале опубликованная в альманахе «Тарусские страницы», подготовленном К. Паустовским и разруганном официальными советскими критиками и СП СССР, «Жив человек» (1962), «Дорога», «За чертой», «Шаги к горизонту».

В. Максимова интересуют прежде всего проблемы нравственного и гражданского становления личности. На что годится человек, если столкнется с несправедливостью, злом, предательством, – этот вопрос больше всего занимает художника.

Герои В. Максимова – люди нелёгких судеб. Много выпадает на их долю испытаний, много горя, страданий. Но и попадая в обстоятельства чрезвычайно для них неблагоприятные, каждый из них находит в себе силы подняться выше своих личных бед и обид.

Победа глубоко человеческого, гражданского начала над преходящими наслоениями времени и среды – такова философская основа художественных исканий талантливого прозаика.

В повести «Стань за черту» – все тот же, пожалуй, вопрос: что делает человека человеком и что должно случиться такого, чтобы человеческое ушло от него.

Здесь много тёмного, мрачного. Достаточно вспомнить образ Степана, который негодует на неугомонное море, неумолимо подтачивающее берег, на котором стоит его сарай, чтобы понять, насколько беспощаден В. Максимов к такого типа людям.

Степан ненавидит море, как можно ненавидеть живое существо, причинившее много недоброго. Море подтачивает берег, каждой волной унося крупицу его земли. Уменьшается кусочек его собственности, и он ничего не может поделать. Это бесит его. Пытаясь удержать падающий сарай, Степан погибает. Туда ему и дорога – словно говорит о нём В. Максимов.

В. Максимов любит острые ситуации, необычные столкновения людей. Жизнь настолько сложна, настолько необычна, люди, порой сами не желая, создают настолько запутанные положения, что много утечёт воды, прежде чем всё войдет в свои нормальные жизненные берега. Люди в таких положениях раскрываются точнее, глубже, полнее. Человек в обычной обстановке, где всё привычно – привычные вещи, люди, привычная работа, дети, любовницы, – мало занимает В. Максимова. Его человек почти всегда не устроен, чем-то не удовлетворён: то ли самим собой, то окружающими его людьми, то ли обстоятельствами, сложившимися неблагоприятно для него, но он всегда в брожении, его чувства обострены, его сердце обнажено – каждое прикосновение к нему отражается острой душевной болью. Человек В. Максимова может жить обычной жизнью, работать как большинство, любить обычной любовью, и это время в жизни героя мало привлекает художническое внимание, но только что-нибудь стрясётся с ним, так сразу характер его открывается с другой стороны, открывается какая-то новая грань, новые черты и чёрточки, интересные для художника.

В. Максимов не любит тех, кто много философствует, много размышляет. Человек Максимова – это человек действия, человек решительных и страстных поступков. Если любить, то со всей полнотой и отдачей, если работать, то не жалея сил, если действовать, то до конца. Ни в чём он не признаёт половинчатости, осторожности, его герои живут в полную силу.

«Стань за черту» – это интересная оригинальная разработка сложнейших проблем современности. В. Максимов подошёл к воплощению эстетических задач, которые ставит жизнь перед художниками, совсем с иной стороны. Казалось бы, в традиционно развивающемся сюжете появляется такая тональность, что придаёт всей вещи новое звучание.

Автор больше внимания обращает здесь на бытовое, он описывает обстановку, не гнушается броскими деталями, подробностями. Художественная ткань этой его вещи прочнее, плотнее, может, поэтому мысль его не кажется такой обнажённой, как в прежних вещах. Он лаконичен, строг в отборе художественных средств. В его палитре по-прежнему преобладают суровые краски и тона. Но при чтении повести не покидает ощущение (или что-то вроде предчувствия), что во В. Максимове происходит ломка прежнего и поиски нового художественного стиля, соответствующего его более зрелым оригинальным творческим замыслам.

Вот сюжет этой вещи. К некогда любимой женщине, к бывшей жене, матери троих детей, после долгих блужданий возвращается Михей Савельич, возвращается «с грехом», возвращается, чтобы спокойно доживать свою незадавшуюся жизнь.

Клавдия его любила когда-то. В нём было что-то такое хорошее, что она пронесла через всю свою жизнь привязанность к нему. Она готова простить Михея за то хорошее, что он дал ей, хотя дурного сделал он гораздо больше. Всеми возможными средствами женщина даёт ему понять, что лучший для него выход, выход, достойный того хорошего, прежнего Михея, которого она любила за силу, бесшабашную удаль, бескорыстие, – это самостоятельно уйти из жизни, стать за черту либо понять новую правду жизни. Клавдия с математической точностью доводит задуманное до логического конца – он кончает жизнь самоубийством, не в силах побороть прежнего в самом себе!

Он пришёл за спокойствием, а спокойной жизни ему не будет, потому что вся его предыдущая жизнь – сплошной обман, предательство, совершаемое из рабского страха перед новизной жизни. Всю жизнь он боится нового, неизведанного и неизвестного. Неизвестность его всегда манит и в то же время страшно отпугивает. В сложном, противоречивом характере Михея эти две взаимоисключающие черты органически уживаются, создавая совершенно неповторимый эмоциональный мир. Но как бы ни сторонился Михей сложных противоречий жизни, они всякий раз настигали его, переводя его душевное спокойствие в состояние смятения. В детстве, начитавшись, он пытается бежать из привычного мира, где всё даёт уверенное спокойствие: отец, мать, быт. И только в последний миг, когда нужно было решительно прыгнуть на борт уже отплывающего парохода, Михей испугался, испугался неизвестности, совершив первое предательство.

Только один шаг отделял его от другого мира, где не будет привычного дома с вечными попреками и подзатыльниками, со скукой будней и ненавистной арифметикой Березанского; стоило сделать этот шаг на заманчивый борт теплохода – и перед ним открывалась жизнь, «полная самых радужных событий и приключений». Но ноги словно приросли к набережной, этого шага он не сделал. А когда понукаемый цыганёнком Михей решился прыгнуть на этот заманчивый борт, «мгновение страха» коснулось его души: нынешнюю прочность своего существования на земле со всеми её попреками и подзатыльниками он предпочёл загадочной неизвестности.

И это «мгновение страха» «оборвало внезапный порыв». И он с завистью, но в то же время с облегчением глядел вслед уплывающей у него из-под ног мечте, которой уже никогда в его жизни не суждено будет сбыться. Вся дорога, оставленная им на житейских перепутьях, была усыпана трупами людей, столкнувшихся с ним. Убивает он безжалостно, и всякий раз спасая самого себя. И после всего злого, что он совершил, он хочет прощения, он хочет тепла и уюта. Он, никогда не знавший жалости, требует к себе сочувствия и сострадания. Но нет у его детей ни жалости, ни сострадания к грешному отцу. С утра до вечера в своей каморке, невидимый для детей, он слушает о себе нелестные высказывания, «с утра до вечера душу грызут» ему, а за что – он не знает. Он осуждает своих детей за то, что они не могут его простить.

«Разве не зло – зло помнить? Да и кто ж его знает, где оно зло, а где добро… Всё на злобе стоит, всё на злобе замешено. Без неё расслабится человек, разомлеет, стечёт в землю». Михей уже не пытается скрыть свою обывательскую философию, он с ожесточением выплёскивает сокровенное своей души. Злобное, ненавистническое так и лезет из него. Он возненавидел своего сына Семёна за одно то, что тот внятно объясняет отцу предназначение человека на земле. Стоит отбросить ложную форму, в которую Семён облекает свои суждения, как перед нами возникнет глубокая философская мысль: в мир приходит человек независимо от своей воли и сознания, но устраивает свою жизнь сам человек, согласно своей совести. И горе тому человеку, который живёт только для себя. Тут обязательно человек творит зло. И сколько бы он ни уходил от расплаты, «зло всегда возвращается к тому, кто его содеял… в любом колене, но возвращается».

В данном случае зло, посеянное Михеем, вернулось к нему же. Нравственная чувствительность Семёна проявляется и в том, что он очень остро переживает возвращение отца «с грехом», в той его «житейской незащищённости», когда он «с мучительно сморщенным веснушчатым лбом – бледный, растерянный, робкий» не знал, что сказать матери, ждавшей от него «твёрдое спокойное слово» относительно судьбы Михея, и в том, что он способен был подняться над всем этим обывательским миром, воплощённым в Михее и его отпрысках, когда он со всей страстью и «былой мятежностью» коноплёвского характера, с его недовольством и стремлением подмять всё вокруг себя размышляет над добром и злом, кидая в лицо отцу жестокие упреки за то, что отец жил для себя, что все его поиски лучшей доли кончились тем, что он последнюю отнял: «И совесть вас гложет, вот вы и злобитесь. И чем больше терзаться будете, тем тяжелее будет. Это всё ваше к вам возвращается». Больнее нельзя ударить Михея, вернее, нельзя было предугадать его человеческую судьбу: «В отрешённом взгляде его беспощадно увиделась Михею собственная участь». В этом случае ни Божьим, ни человеческим законам нельзя осудить его. Только свой собственный суд, суд над самим собой может подвести земные итоги старшего Коноплёва.

«Живите, коли сможете» – вот нравственный приговор, вынесенный Семёном.

Особое место в философской концепции повести занимает Клавдия. В ней много доброго, светлого, много духовной силы, много мужества, сердечности, мягкости, обаяния, доброты. Уж кому, как не Клавдии, затаить злобу против Михея, принёсшего ей столько горя, страданий, мук. Но она готова простить его, твёрдо осознавая, что зло не искоренишь злом; он увидел в ней спокойствие, сдержанность, великодушие сильного человека.

Михей прожил жуткую жизнь. Всю жизнь в крике и на людях. Он больше не хочет такой жизни, он хочет «стиснуться, сжаться, затихнуть, как мышь в своей норе». «Пусть свет колгочет». Он своё отколготал. Он хочет мира и спокойствия. Но в мире человек опутан сложными путами. Он не может быть одиноким, даже если и стремится к одиночеству, обрубая все связи с внешним миром. В мире нет одиночества. Человек не может спрятаться, затихнуть… Нашкодил, а теперь хочет спрятаться, затаиться, не хочет ответ держать за свою жизнь. Клавдия не может видеть в Михее этой слабости, граничащей с трусостью. Любишь кататься – люби и саночки возить. Она хотела бы увидеть его сильным, мужественным, способным признать свои заблуждения, свои грехи и этими признаниями искупить свою вину перед детьми, душевно очиститься перед самим собой и перед миром, чтобы потом обновлённым продолжать жизнь. Занимать легче, чем отдавать, особенно если это касается нравственного долга. Он просит жалости к себе, ещё не ушла жестокость из него, но он повержен, просит пощады. Этого мало. Клавдия стремится пробудить давно заснувшую в нём совесть. Ведь жить без совести нельзя.

В словах Клавдии – философский смысл повести: «Не сжечь тебе душу, а отогреть хочу, до донышка отогреть. И в них – тоже. Коли мы семьёй не уживемся, тогда как же нам с чужими людьми в миру жить? Озлобиться легче, чем сократить себя перед другими, только теплее со зла никому не станет. Они на тебя ярятся, ты – на них, а кому выгода? Тешим нечистого, и больше ничего. Вот и я хочу, чтоб ожили вы от холода». Не только в Михее, но и в детях она хочет отогреть душу, очистить от всего, как ей кажется, наносного, чужого, привитого неправдой прежнего бытия.

Самая большая беда Клавдии, в сущности её трагедия, – разочарование в детях.

В споре за отца она ни у кого из них не получила поддержки. Она ожидала, что сумеет их уговорить, а если не уговорить, то сломить их волю, подчинить своим мыслям и решениям. Она так всегда делала, и всегда всё получалось так, как она предполагала. Но тут получилась осечка. Своей исковерканной жизни никто из них не простил. И дело здесь не во внешне неустроенной судьбе. Если бы так, всё было бы значительно проще. Внешне все они пристроены, у каждого из них своя судьба, своя жизнь, вполне обеспеченная, твёрдая, без каких-либо неожиданностей в будущем.

В этой борьбе за самое главное и сокровенное для неё Клавдия потерпела поражение. Не заметила она в детях своих той порчи, которая коснулась их души, разложила их настолько, что остались они без стержня, как и их отец. Все её попытки вдохнуть в них свою сердечную боль, мягкость, доброту разбивались о тяжкий эгоизм и зачерствевшее сердце её детей. Зло породило зло. Против этого протестует Клавдия. Михея можно спасти, можно отогреть его душу, но только добром, покоем, миром. А мира нет в её семье. Дети остались равнодушными к её мольбам.

Вопросы добра и зла, нравственного самоусовершенствования, человеческого перерождения и переустройства под влиянием жизненных oбcтоятельств постоянно бередят душу Владимира Максимова. Он из тех художников, которые остаются верными заветам великой русской классики, всегда тревожившей своих читателей страстными призывами к совести, к добру, свету, справедливости.

Но всё это было до отъезда В. Максимова в эмиграцию, как вскоре оказалось, временную. Перед отъездом он долго разговаривал с автором этой книги о литературе, о своих замыслах, о рукописном портфеле. Он говорил о рукописи, которую потом назвал «Семь дней творения», кое-что даже процитировал. Были попытки отговорить его от эмиграции. Автор этой книги вспомнил о работе над повестью «Стань за черту», опубликованной в журнале «Октябрь», неприемлемой для многих редакторов в издательстве, вспомнил наши долгие разговоры о Михаиле Булгакове, о первой части романа «Мастер и Маргарита»; о том, с какой настойчивостью он потребовал дать ему прочесть вторую часть: настолько роман поразил его своей необычностью и художественной смелостью. Он читал всю ночь… «Видишь, напечатали даже Булгакова, напечатают и тебя», но этот призыв не помог его остановить, у него были свои планы.

В разговорах с ним жёстко проскальзывала критическая нота по отношению к цензуре, к некоторым решениям идеологических инстанций, хорошо было известно, что Владимир Максимов – яростный антисоветчик, готовый всё отменить и заново построить новый мир. В 1968 году автор этой книги, получив должность старшего преподавателя филологического факультета МГУ, начав читать лекции на первом курсе и вести семинарские занятия, приглашал на семинары своих друзей-писателей, чтобы те поделились своим творческим опытом. Был приглашён и Владимир Максимов, который подробно рассказал о своём творческом пути, о своих книгах и замыслах. Но последние 15—20 минут он говорил о советском обществе, о тоталитаризме, о культе личности Сталина и Хрущёва, о том, что современному писателю нужно пройти семь кругов издательского ада, чтобы получить из рукописи книгу. Последние минуты этого выступления были вне нашей цензуры. Были опасения, что кто-нибудь доложит в деканат, но эти опасения оказались напрасными.

Роман «Семь дней творения», изданный вначале за границей, во Франкфурте-на-Майне в 1971 году, произведение действительно сложное и противоречивое и вряд ли могло выйти в то время; несколько эпизодов просто забраковала бы цензура, не говоря уж об издательской редактуре. Опубликовать роман за границей – это по тем временам было преступлением, повторилась точно такая же ситуация, как в 1929 году, когда напостовцы громили Е. Замятина за публикацию романа «Мы» и Б. Пильняка за публикацию «Повести непогашенной луны», вышедших за границей. В романе «Прощание из ниоткуда» В. Максимов подробно описал прохождение романа через рецензирование, встречу с одним из рецензентов, обсуждение в СП СССР, а затем и исключение из писательского Союза.

Три брата проходят перед нами, Пётр, Андрей и Василий Лашковы, все они участвовали в становлении нового общества и нового государства, все они усвоили заветные слова о господстве социализма, слова о добре, о справедливости, о чести и достоинстве.

Старший, Пётр Лашков, «комиссарствовал» в годы Гражданской войны, усвоил командный стиль в жизни, и в мирной жизни этот стиль пришёлся ему по душе. Много лет Пётр Васильевич строил свой мир, употребляя только два слова – «да» и «нет»: «Да» – это то, что соответствовало его представлениям об окружающем; «Нет» – всё, что тому противоречило. И носил он этот мир в себе, как монолит, его невозможно было ни порушить, ни поколебать. «И вдруг – на тебе! – два-три крохотных события, две-три случайные встречи, и мир, взлелеянный с такой любовью, с таким тщанием, начинал терять свою устойчивость, трещать по швам, разваливаться на глазах» (Максимов В.Е. Собр. соч.: В 8 т. М., 1991. С. 31 и др.).

Оказывается, шла неведомая ему жизнь, она не укладывалась в его «схемы и построения», «тихоня» дочь Антонина проявляет самостоятельность, ходит на моления, ищет здесь правды, смазчик Гупак ходил в пророках, собирал людей и устраивал что-то вроде молельни, читал собравшимся Библию и рассуждал о её содержании. А ведь Бог и Библия давно запрещены. Это поразило Петра Лашкова, заставило его задуматься, оказывается, не всё так просто, как было в годы революции и Гражданской войны. Жизнь идёт по-другому…

Многое раскрылось Петру Васильевичу из рассказов внука Вадима, скромного эстрадного тридцатипятилетнего артиста, читавшего рассказы со сцены. Он приехал на один день, с чемоданом, полным гостинцев для деда, тётки. А из его рассказов почувствовалось, что он – человек, страдающий от жизни, он сломлен, растерян, не знает, что делать. «Не жизнь, а сплошная гонка за призраком… Мне скоро сорок, а у меня ничегошеньки, ни жены, ни детей, ни постоянной крыши над головой… Если я не отработаю свой номер, завтра мне нечего будет жрать, – сокрушается Вадим в застолье с дедом. – Ты знаешь, к примеру, что такое спецдом? Нет? А колония? Тоже нет. И не надо, не советую… Это там, где душу выворачивают наизнанку и дубят, чтобы ничего в ней человеческого не осталось… Эх, дед, дед, всё не так, а как должно, не знаю. Только не могут, не имеют права люди жить подобным образом… Лучше уж тогда на деревья… Чёрствые, злые, одинокие, с глухим сердцем…» (Там же. С. 46).

Побывал Пётр Васильевич у брата Василия Васильевича, занимавшего скромную должность московского дворника, увидевшего столько неправды и несправедливости в своём доме. Он видел, как приехавшие на работу в Москву получали комнаты у богатых людей, их «подселяли» в большие квартиры с ордерами от жилищных контор, с печатями и подписями, но ни одни, ни другие не чувствовали удовлетворения по разным причинам. И чуть ли не все жильцы дома были чем-то недовольны. Василий тоже недоволен своим рабским положением в обществе:

«И каким только ветром нас закружило…

Как начали с меня долги спрашивать, так досе и не рассчитаюсь. Кругом я оказался всем должен: и Богу, и кесарю, и младшему слесарю. Туда не пойди, того не скажи, этого не сделай» (Там же. С. 71).

Неужели всё попусту? – с раздражением думает Пётр Васильевич. Слесарь Гупак читает свои проповеди, жизнь вокруг совершенно неузнаваема. И эти сомнения сменились «прострельной яростью: «Врёшь, лампадная душа, не будет по-твоему, вовек не будет!» (Там же. С. 81).

Пётр Васильевич немало хорошего сделал в жизни, природной тягой к правде и справедливости была полна его душа, но «комиссарство» в Гражданской войне во многом затемнило его душу, и вот эти лозунги, призывы к всемирной революции, победа пролетарской революции… И вот приходилось ему исправлять то, что получалось несправедливо. Он помог Николаю, отсидевшему в тюрьме за грубое оскорбление начальства, и того, когда он вернулся, взяли на работу. А потом Антонина и Николай почувствовали любовь друг к другу и уехали на заработки. И после того, как Пётр Васильевич простился со своей Антониной и зятем Николаем, вдруг осенило его: да, прав старик Илья Махоткин: «Сушь, сухой дух от тебя идёт… Нет в тебе ни одной живой жилы…» И старый Пётр Васильевич, перебирая в памяти свою жизнь, приходит к трагическому выводу, что во многом был не прав, жизнь надо начинать заново: «От них шёл, а не к ним!» И только после этого у него возникло «душевное равновесие». Он думал о детях, которых разогнал по разным углам страны, не признавал их суждений и споров, выгнал одного из них за якобы ложные рассуждения, а им нужен свет, тепло.

«Идя, он думал теперь о детях, которые одарят его внуками, и о внуках тех внуков, и о всех тех, чьими делами и правдой из века в век будет жива и неистребима его земля – Россия» (Там же. С. 88).

Но это только начало долгого и драматического пути Петра, Андрея и Василия Лашковых.

Андрей Васильевич работал в лесничестве и только в лесу чувствовал себя покойно. Стоило ему попасть в какое-либо учреждение, и ему становилось неловко, он не знал, куда девать свои большие натруженные руки. В начавшуюся войну ему с колхозниками ближайших деревень предстояло перегнать на Кавказ огромное стадо домашнего скота. Это было против его воли, но обстоятельства таковы, что кому-то это нужно было сделать. Жребий пал на него. Выдали ему соответствующие документы, пистолет, он выступил перед участниками этого необычного похода. Множество необычных ситуаций возникает в этом путешествии, порой он срывается, то ли от своего фамильного «комиссарства», то ли от неопытности в ведении непредвиденных дел и обстоятельств. Андрей Васильевич и его команда попали под обстрел «юнкерсов», а недалеко от них остановился пульман с заключёнными, жадно смотревшими на воду. Хромоногий Санька Сутырин сложил бутылки с запасённой водой в грибную корзинку и пополз под обстрелом к заключённым, перекинул багром им воду; сам был ранен «юнкерсами», но на выручку ему пополз Андрей Васильевич: «Обратный путь Андрей проделывал и совсем уж в полубеспамятстве. Среди кошмара гибельного столпотворения вокруг ему казалось, что выволакивает он к придорожному кустарнику много большую, чем Санька Кустырин, тяжесть. Тяжесть, какую отныне – а Андрей это знал теперь наверное – ему уже никогда у себя не избыть» (Там же. С. 112). Он ещё совершил один благороднейший поступок: спас от верной гибели мальчика-испанца, доставив его в больницу; сначала сбился с дороги, в отчаянии блуждал, но всё-таки отыскал больницу, в которой помогли несчастному испанцу. По замыслу В. Максимова Андрей Лашков – хороший человек, но весь опутан лозунгами и призывами старшего брата Петра, которого очень любил и во всём старался ему подражать. Старый корниловец Бобошко «тащится сейчас с чужим ему добром к чёрту на кулички, а еле живой несмыслёныш с зелёных берегов сказочной страны бредит в заснеженной кубанской степи за многие тысячи от родной матери. Что же произошло в мире? Что же с ним, наконец, случилось? Что?» (Там же. С. 143). И эти вопросы, вороша душу, всё чаще тревожат Андрея Лашкова, постепенно освобождающегося от лозунгового гнёта старшего брата.

«Двор посреди неба» – здесь исследуется характер и душа Василия Васильевича Лашкова, стряхивающего с себя крепкие следы лозунгового воспитания, представлено всё, чем была богата московская жизнь того времени: заселение богатых квартир подселенцами, аресты царских полковников, повседневная жизнь жильцов этого «Двора посреди неба», где проститутка, вышедшая замуж, но не успевшая расписаться, получает пять лет тюремного заключения за нарушение какого-то постановления. Возникает главный и вопиющий трагический вопрос, раздирающий души людей: «Что же произошло в мире?» Вся мирно текущая жизнь разрушается под давлением различных лозунгов и постановлений, человеческие судьбы ломаются, люди начинают приспосабливаться, что тоже служит только разрушению и личности, и судьбы.

Пётр Васильевич вовремя понял свои революционные, «комиссарские» ошибки, отправил на заработки дочь Антонину с зятем Николаем, и вот она возвращается с сыном, отец её встречает, а потом идёт с внуком, попутно размышляя о том, что «чужое раздать нехитро, ты своим поделись» и что после него останется: «одно пустое сотрясение воздуха». Он твёрдо отказался от давних «комиссарских» лозунгов, поверил в то, что внук его Пётр Николаевич сделает правильный выбор, примет «на себя предназначенную ему долю тяжести в этом вещем и благотворном восхождении» (Там же. С. 507).

Конечно, роман противоречив в своём исполнении… Неудачна любовная история Андрея и Александры: он тянется к ней, только и помышляет о близости с ней, она тоже мечтает только о нём, иной раз они сближаются, но опасаются огласки, так долгие годы и проходят. И только в конце жизни Андрей и Александра становятся мужем и женой, она с пятью детьми от покойного мужа. Конечно, автору хотелось показать нечто подобное жизнеописанию Григория Мелехова и Аксиньи, но ничего даже близкого не получилось. И вообще только первая часть романа оказалась блестяще написанной, последующие – менее удачные, многое повторяется, и в чертах Андрея и Василия, в повторении отрицательных черт советского быта, особенно часто показывается страх советского человека перед арестом и тюрьмой.

Совершенно в другом ключе написан роман «Карантин», полностью заграничный и опубликованный в Париже, когда В.Е. Максимов начал издавать антисоветский журнал «Континент». В нём много реалистической правды об отношениях Бориса и Марии, есть исторические вставные главы, которые служат как бы добавлением к прояснению творческого замысла, а всё пребывание в поезде во время холеры написано в фантастических тонах: появляется некий Иван Иванович Иванов, входящий в жизнь многих действующих лиц, и по его повелению всё происходит так, как хочется публике. Борис и Мария, главные персонажи романа, в конце спрашивают Ивана Ивановича, а не чёрт ли он сам, не какая-либо могущественная таинственная сила, способная приводить в этом реальном мире к исполнению всех желаний его знакомых? Но Иван Иванович отделывался общими фразами. А когда Борис и Мария обрели внутренний покой и взаимную любовь, которую было утратили в самом начале повествования, Иван Иванович Иванов, пролетая над ними, порадовался их взаимному счастью: за этим он и пришёл в этот поезд, остановленный на карантин во время холеры. Это итог творческих усилий романиста, но сколько в романе ещё всего накручено…

Две вставные исторические новеллы точно характеризуют главные политические размышления В. Максимова: одну из них рассказывает «моложавый священник в щегольской шелковой рясе» отец Тигран – «Преображение тихого семинариста», вторую – попутчица Анна в новелле «Адам и Ева», первая – об ужасном палаче Сталине, вторая – об адмирале Колчаке. Отец Тигран даёт беспощадную характеристику семинаристу Сталину: «С того дня сердце его отрешается от мира. Нет преступления, какого он не совершал бы, идя к поставленной цели. Он интригует среди своих и одновременно служит в политическом сыске, продавая единомышленников оптом и в розницу за триста рублей помесячного жалованья. Он не гнушается дружбой воров и насильников, организуя из них банды по экспроприации. Он устраняет со своего пути соперников, не останавливаясь перед клеветой и убийством. Провидение помогает ему избегать случайностей и ошибок. После победы у него почти не остаётся серьёзных противников. В его списке их двое, но один из них смертельно болен, другой же, оглушённый собственным красноречием, сам роет себе яму, раздражая своей болтовнёй только что пришедшую к власти и не обременённую образованием касту. Время работает на бывшего семинариста, и через несколько лет, похоронив одного и выдворив из страны другого, он становится единовластным хозяином огромного государства, устрашившего мир невиданным мятежом. Месть его грозна и неотвратима. Сначала он выбивает из-под ног землю у самой непокорной части народа, натравив на неё безродных люмпенов: такого плача и стона не слышала эта страна со времён монгольского нашествия. Брат грабил брата, сын посылал на заклание отца, сосед оговаривал соседа. Сорной травой зарастали пашни, и в некогда хлебороднейших краях павшие от голода складывались штабелями. Бывших палачей казнили палачи, пришедшие к ним на смену, которых, в свою очередь, уничтожали новые палачи. Но зелье сонного рабства уже текло в их крови, и они, умирая, возглашали ему славу и здравие. Но и этого ему кажется мало. В случившейся вскоре кровопролитной войне он отдаёт на растерзание врагу чуть не четверть государства, устелив эту четверть миллионами брошенных на произвол судьбы жертв, которые, пропадая в концлагерях и братских могилах, всё же не оставляют его своим обожанием. Ложь становится сутью и двигателем человеческой души. Ложь вывернула действительность наизнанку и продиктовала людям способ существования. Ложь пропитала самый воздух, каким всё вокруг жило и дышало…» (Там же. С. 87—88).

И дальнейший монолог отца Тиграна столь же кощунственно неправдив и зловреден своей клеветой: жизнь семинариста представлена лживо, крайне односторонне и нелицеприятно. Здесь можно было бы привести совсем иную биографию семинариста, полную противоречивых поисков и исканий, полную страстной политической борьбы со своими оппонентами, которые метались из стороны в сторону, чтобы удержаться у власти, докатились до заговора против «семинариста», против Сталина, возглавившего большинство в ЦК ВКП(б). «Семинарист» Сталин делал ошибки, порой острые и драматические, но он создал великую Россию, принося в жертву русское крестьянство и крестьянство других республик.

Совсем иным представлен адмирал Колчак в повествовании его любовницы Анны: «Он был как новый Адам после светопреставления, сорокалетний Адам в поношенном адмиральском сюртуке с пятнышком Георгиевского крестика ниже левого плеча. У него никогда ничего не было, кроме чемодана со сменой белья и парадным мундиром, а ведь ему приходилось до этого командовать лучшими флотами России. Теперь им пугают детей, изображают исчадием ада, кровожадным чудовищем с мёртвыми глазами людоеда, а он всю жизнь мечтал о путешествиях и о тайном уединении в тиши кабинета… Он был рождён для любви и науки, но судьба взвалила ему на плечи тяжесть диктаторской власти и ответственность за будущее опустошённой родины… В содоме всеобщего помешательства он сумел сохранить в себе всё, чем щедро одарила его природа: тонкость и великодушие, прямоту и мужество, бескорыстие и душевную целомудренность…» (Там же. С. 324—325).

Две исторические личности, Сталин и Колчак, выведенные в романе разными людьми и с совершенно разных позиций, полностью искажают представление об истории России. Здесь специально подробно процитированы их характеристики, чтобы читатель сам и по-своему дал оценку этим размышлениям, одни могут принять, другие могут отринуть, приведя свои документы и свои соображения. Но у В. Максимова явно отрицательное отношение к Октябрьской революции, к смене власти помещиков и фабрикантов властью рабочих и крестьян. Пусть с ошибками, трагическими противоречиями и жестокостью, но в войне бедных с богатыми бедные победили, большинство богатых и образованных эмигрировало, простым людям пришлось возрождать силу родины. А любимый В. Максимовым Г. Зиновьев расстреливал солдат и офицеров из полков генерала Миллера тысячами: белый офицер Митя говорил Вареньке: «Такого ещё на земле не было, это не люди, это монстры без стыда и совести, им расстрелять человека что выругаться, почти пятнадцать тысяч своего же брата-крестьянина из миллеровского набора в расход пустили, душа от ужаса стынет» (Там же. С. 239). Лев Разгон, написавший очерк об Иване Михайловиче Москвине, вспоминает слова Москвина о Зиновьеве: «Зиновьева он очень не любил. Даже не то что просто не любил, а презирал. Говорил, что он был труслив и жесток. Когда в 1919 году Юденич уже стоял под самым городом и питерская партийная организация готовилась к переходу в подполье, Зиновьев впал в состояние истерического страха и требовал, чтобы его немедленно первым вывезли из Петрограда. Впрочем, ему было чего бояться: перед этим он и приехавший в Петроград Сталин приказали расстрелять всех офицеров, зарегистрировавшихся, согласно приказу… А также много сотен бывших политических деятелей, адвокатов и капиталистов, не успевших спрятаться» (Возвращённые имена: Сборник. М., 1989. Т. 2. С. 9). О злодействах Г. Зиновьева можно привести немало свидетельств.

Очень важные сведения о русском народе сообщает всезнающий Иван Иванович Иванов: «Вы приходите в мир, чтобы прежде всего взять. Отдать, это для вас вопрос побочный, второстепенный и едва ли обязательный… Кстати, нетерпимость – это тоже отличительная черта победителей…» (Там же. С. 155). И таких высказываний – просто множество, всё зло мира соединяется в русском народе – немыслимая жестокость, грубость, злость, ханжество, лицемерие, предательство, очковтирательство… Такова внешняя сторона творческого замысла романа В. Максимова. И ничего удивительного нет в этом замысле: стоит только перечитать автобиографический роман В. Максимова, чтобы понять, что он якшался с самыми беспутными людьми нашего общества, в ком, скорее всего, побеждает злобная философия жизни. Отсюда и выбор человеческих качеств…

Борис был уже полностью равнодушен к Марии, он готов был с ней расстаться, но пришли благодатные дни холерного карантина, когда все шесть дней шло невиданное пьянство, грузины дарили Твиши, ресторан и днём и ночью гудел, Иван Иванович тут же, когда всё уж выпили, доставал вино, коньяк, спирт, самогонку, и всё тут же выпивалось, к тому же совершалось, естественно, повальное прелюбодеяние… А в итоге у Бориса и Марии возобновились крепчайшие узы, которых уже не разорвать. И этому замечательному явлению бессмертный Иван Иванович Иванов безумно радуется: если бы не было карантина, то не было бы превосходных связей между Борисом и Марией… Так что эта любовь, непобедимая и всё побеждающая в людях, коренным образом исправляет характеристику русского человека Иваном Ивановичем Ивановым. Отсюда его весёлое помахивание в небе: зло побеждено добром, правдой, справедливостью, люди снова стали людьми.

Владимир Максимов страдал недельными «выпивонами», накануне критического состояния он запасал десятки бутылок, никуда не выходил, а потом уж опохмелялся, но уже в меру. Так что питие в поезде автор романа описал со знанием дела…

В последних двух романах «Ковчег для незваных» (Франкфурт-на-Майне, 1979) и «Заглянуть в бездну» (Париж, 1986) В. Максимов с реалистической беспощадностью и неуступчивым антисоветизмом заглянул в бездну политических страстей и высказал всё, что он думал о революции, Гражданской войне, о коллективизации и Великой Отечественной войне, с откровенной неприязнью охарактеризовал Ленина и Сталина, с оттенком правдивого добродушия и откровения описал размышления адмирала Александра Колчака, как только началась революционная смута в столицах, на юге и востоке России. Уже в эпиграфе к роману В. Максимов фиксирует жёсткость в определении своего творческого замысла: «Ибо много званных, а мало избранных» (Мф., 22: 14). В притче, рассказанной Иисусом, говорится: «Тогда говорит он (царь. – В. П.) рабам своим: брачный пир готов, а званные не были достойны; Итак пойдите на распутия и всех, кого найдёте, зовите на брачный пир. И рабы те, вышедши на дороги, собрали всех, кого только нашли, и злых и добрых; и брачный пир наполнился возлежащими. Царь, вошед посмотреть возлежащих, увидел там человека, одетого не в брачную одежду, И говорит ему: друг! как ты вошёл сюда не в брачной одежде? Он же молчал. Тогда сказал царь слугам: связавши ему руки и ноги, возьмите его и бросьте во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов! Ибо много званных, но мало избранных».

В. Максимов, упрощённо говоря, и представляет себе действующих лиц романов как много званных, но мало избранных в эту русскую смуту, а потому и выкидывает человека, «одетого не в брачную одежду».

Автор располагал большими возможностями показать Сталина больным, беспомощным, беспощадным в своих решениях, «сутулым, но ещё крепеньким старичком в маршальской паре», величаво бестактным, вот он даже не посмотрел на вошедших к нему в кабинет Министра и Золотарёва, разминая в руках папиросу, а потом, банально говоря о Курильских островах, он как бы оборонялся от проникновения внутрь его какого-либо внешнего вмешательства: «Полая необязательность этих слов как бы обеспечивала ему надёжность бесконечной самообороны». А главное, увидев фильм с Чарльзом Чаплином, Сталин, переживая происшедшее на экране, так взволновался, что глаза его были «мокры от слёз».

После этого В. Максимов посвящает Сталину целую главу, в которой исследует его характер и государственные замыслы: теперь его мучают старческие немощи, а ведь раньше он очень много работал, по шестнадцать часов. Он всегда думал о своём долголетии, принимал содовые ванны для омоложения организма, а потом медсестра, которая порекомендовала эти ванны, получила все мыслимые степени и премии, стала «медицинским академиком». Он ограничивал себя в курении и питье, не помогла и гимнастика после сна: «Он разваливался на глазах у самого себя».

Медицина претила ему, «в докторах он презирал их неистребимое чистоплюйство», нужна коренная ломка аппарата, нужны такие, как Золотарёв, «лишённые клановых предрассудков и чрезмерных поползновений, не люди – глина, из которой он вылепит затем всё, что ему вздумается. Только с ними – дала бы ему судьба ещё два-три десятка лет, – этими рослыми парнями с почтительным восторгом в васильковых глазах, он в конце концов поставит мир на колени» (Там же. С. 59). Это действительно нечто придуманное и фантастическое в реалистической прозе В. Максимова. Как и аресты и расстрелы всех, кто хоть как-то портил нравственную репутацию большевиков у власти, тоже приобретали фантастический характер. То, что был заговор против Сталина и партийно-правительственного руководства, – это всем известно. За то и поплатились. В. Максимов беспощаден и к тем, кто окружает Сталина: «О, как он презирал их всех: и тех, кто ещё окружал его, и тех, кого давно уже не было, и этого вот гнома, с собачьей готовностью на пергаментном личике! И вместе, и по отдельности они являли собою ту легко податливую часть человеческой породы, которая при всей своей податливости, а может быть, именно благодаря ей, отзывалась на любую гнусность, если эта гнусность обеспечивала им неиссякаемую кормушку и собственную безопасность. Одушевлённые издержки естественного отбора: он наугад выуживал их из безликого окружения, умело пользовался ими, а затем без раздумий и сожаления сметал их в небытие» (Там же. С. 65). Уж слишком упрощает наш романист сложнейшие и противоречивые проблемы общественного бытия, пользуясь дурной зарубежной дезинформацией. Вспомнил Сталин своё давнее прошлое, своего сына, рождённого уборщицей в ссылке, и пришла в голову такая мысль: «Но прошлое упрямо тянулось за ним, напоминая ему о его собственной бренности, о сходстве своём со всеми другими, о тщете и бессмысленности вокруг. И от всего этого он тосковал и томился…» (Там же. С. 156). А ведь только что кончилась победная и такая кровавая война, столько планов было и столько замыслов! И очень просто разрешился конфликт на Курильских островах, Золотарёв с цунами никак не мог справиться, а потому, между прочим, Сталин бросил мимоходом такую «с сонной ленцой» фразу: «Слушай, Лаврентий, ты этого своего Золотарёва всё-таки шлёпни, стихия стихией, а отвечать кто-то должен» (Там же. С. 241). Словом, Сталин и его окружение показаны в романе слабо, предвзято, односторонне и неверно. Сталин – фигура сложная и противоречивая, В. Максимову проникнуть в душу Сталина не удалось.

Другое дело – семья Самохиных, Тихон и его сын Фёдор, фронтовик, побывавший во многих фронтовых переделках, с медалями на груди, человек хваткий и умный, бригадир Мозговой, врач Полина Васильевна, крупный руководитель Золотарёв, у которого не иссякли карьерные перспективы. С ним беседовал Сталин, определил ему место генерал-губернатора на Курильских островах, а путь его к высокому посту был путём предательства и доноса. Все закончилось гибелью в водах Тихого океана, цунами поглотило его во время чудовищного шторма. Тепло автор описывает набожность противников Золотарёва, «взводного», особенно Матвея Загладина, близкого к священникам, о нём даже в Московской патриархии помнят и ценят, и его соратников – все эти фигуры сочные, прочные, правдивые. И даже на этой, в сущности, чужой земле они станут крепко на ноги. Ибо много званных, но мало избранных – так осуществляется лейтмотив этого романа.

«Заглянуть в бездну» – роман о трагической любви адмирала Колчака и Анны Васильевны Тимирёвой, дочери Василия Сафонова, известного дирижёра, основателя Московской консерватории, друга Шаляпина. У Колчака – жена и сын, Анна Васильевна – тоже несвободна, муж – адмирал Тимирёв, сын, но незадолго до Февральской революции они познакомились, потом начали переписываться, а вскоре не могли жить друг без друга. В. Максимов показал всю драматическую сущность диктаторства адмирала Колчака, которого окружали чаще всего люди бездарные и беспомощные, «множество человеческих теней, в которые он пытался вдохнуть живую жизнь, облечь их в плоть и кровь… Моему Адаму достался не тот материал, из которого создают миры. Печальный и одинокий, сидел он в затемнённом вагоне, невидяще глядя перед собой…» «Гибли народы… а для нас сияло солнце и пели певчие птицы» – так подводила итоги своей трагической любви Анна Васильевна. А в дальнейшем всё происходило по известному сценарию: чехи предали его, захватили золотой запас России, который хранился у Колчака, и передали его и близких ему сподвижников в Иркутский ревком, где господствовали большевики. Чекист Чудновский, после допросов комиссии, зачитал смертный приговор Колчаку «без суда», ему отказали в свидании с Анной, выслушали только его последнюю просьбу передать благословение сыну в Париж – и закурить. И – расстреляли…

Анна Васильевна умерла в Москве в 1975 году, много лет отсидев в лагерях.

В последние годы своей жизни Владимир Максимов часто публиковал свои резкие публицистические статьи о положении в России, о крушении Советского Союза, о реформах Ельцина и его министров, в ходе которых общенародная собственность путём махинаций, подлога и мошенничества перешла в руки частного капитала.

Максимов В.Е. Собр. соч.: В 8 т. М., 1999.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.