Войцех Кригзайзен (Варшава) Рассуждения Екатерины II об истории Древней Руси К вопросу о замысле второго раздела Речи Посполитой
Войцех Кригзайзен (Варшава)
Рассуждения Екатерины II об истории Древней Руси
К вопросу о замысле второго раздела Речи Посполитой
В 1793 г. в ознаменование второго раздела Польши Екатерина II повелела отчеканить медаль со своим изображением с одной стороны и с двуглавым орлом, соединяющим разорванную карту западной России и присоединенных к империи областей Речи Посполитой – с другой. Надпись на медали гласила: «Отторженная возвратилъ». Аллегория призвана была проиллюстрировать идею объединения «русских земель». Однако какие именно территории Екатерина II считала отторгнутыми от России и какими аргументами обосновывала свои притязания? Свет на это проливает документ, находящийся в Российском государственном архиве древних актов, в фонде «Кабинет Екатерины II», озаглавленном «Les anciennes frontieres de la Russie a l’Occident»[510]. Эта короткая (на двух страницах), написанная каллиграфическим почерком по-французски Записка без даты и имени автора посвящена правам России на восточные земли шляхетской Речи Посполитой. Однако из секретарской пометы на обложке следует, что Записка была составлена Екатериной II[511] и приложена к протоколу заседания Совета при высочайшем дворе…[512] от 5(16) февраля 1792 г. Если это так, то документ мог бы прояснить побудительные мотивы императрицы, решившейся па второй раздел Польши. К этому вопросу мы еще вернемся после рассмотрения содержания Записки.
Как и следовало из заглавия, открывается она рассуждениями о западной границе Древней Руси. Со ссылкой на свидетельства Галла Анонима и Винцента Кадлубека указывается, что границей между Русью («Russie») и Польшей служил в то время Буг. Подобным образом, опираясь на хронику Мацея Стрыйковского, утверждается, что литовско-русской границей являлась Вилейка. Тот факт, что составители Записки ссылались на Галла, Кадлубека и Стрыйковского, кажется весьма интересным. Однако куда более поразительной является ее главная мысль об изначальной принадлежности к России территории к востоку от обеих рек, что с исторической[513] и географической точек зрения (опуская даже анахроничное отождествление Древней Руси с Россией) выглядит неоправданным. Вилейка течет с востока на запад, и если даже принять ее за литовско-русскую границу, то «литовские» области получаются лежащими к северу от нее, а «русские» – к югу. Неужели вывод о «российском прошлом» земель, находящихся по ту сторону Буга и Вилейки, был сделан без помощи карты.
Здесь заканчиваются рассуждения о «западной границе России», и начинается снабженный ученым комментарием перечень «исторически российских» земель Речи Посполитой, которые, впрочем, именуются с использованием современной польской терминологии XVIII в. Первой из таких «российских земель» названо Минское воеводство с Мозырьским и Ржечицким поветами. Из исторического комментария, заимствованного, несомненно, главным образом у Стрыйковского, следовало, что Минское княжество было вотчиной полоцких князей из династии Рюриковичей. Немного более обширные замечания касаются Новогрудского воеводства со Слонимским и Волковыским поветами. В Записке говорилось, что Новогрудок был русским до 1241 г., когда его занял литовский князь Ердзивилл, принявший по этому случаю титул великого князя «de Russe». Слуцк был «уделом» князей Олельковичей, а Несвиж принадлежал князьям, чьи потомки носят в России княжеский титул.
Ничего не сказано о Троцком воеводстве с Троцким, Ковенским и, разумеется, Упицким поветами; имеется лишь замечание, что Гродно, именуемое русскими «Городом», в 1241 г. было захвачено Ердзивиллом, который дал ему литовское название Гартена. Волынское воеводство у поминается лишь с двум я поветами – Луцким и Владимирским. Из Записки следует, что Луцк принадлежал «великому князю Руси» («de Russie») Святославу Изяславичу вплоть до 1095 г., когда город разорили литовцы и пруссы. Первым удельным князем был здесь в 1099 г. Святоша Ярополкович. Владимир-Волынский упоминается как лежащий на Буге (recte Луге), а его князем был в 1097 г. Давыд Игоревич.
О Киевском воеводстве в Записке говорится только, что княжество с таким названием простиралось на западе до реки Горынь, и ему когда-то принадлежало «великое княжество российское». О Подольском воеводстве с Каменецким, Лятычёвским и Червоногродским поветами сказано, что город Червоногруд во времена, когда он принадлежал русским, назывался Гродом Червенским. От него происходит название Червонная Русь («Russie rouge»), которая была покорена Владимиром Великим в 982 г. и оставалась под российской властью по меньшей мере до летописца Нестора.
Дошла очередь и до Брацлавского воеводства с Винницким и фактически несуществующим Звиногродским поветами. Упоминание о последнем было необходимо авторам документа, дабы в историческом комментарии заявить, что город Звиногруд принадлежал теребовльскому князю Васильку, который встретился здесь в 1097 г. с князем Святополком. Совершенно очевидно, что здесь спутаны современная Звиногрудка в Брацлавском воеводстве и известный только по русским летописям Звенигород, локализуемый возле Серакова под Киевом[514].
На этом заканчивается перечисление земель, на которые предъявляла исторические права Екатерина II. Стоит обратить внимание, что документ умалчивает об обширных территориях, которые первоначально относились к Древней Руси и в интерпретации авторов Записки могли бы считаться российскими, но после первого раздела Польши остались в пределах Речи Посполитой: о западной части Оршанского повета, о южной части Полоцкого воеводства, о южных поветах Троцкого и Виленского воеводств, о Брест-Литовском воеводстве и Кременецком повете на Волыни. Возможно, это произошло по недосмотру, а может быть, у авторов под рукой просто не оказалось данных, подтверждающих принадлежность этих земель к Киевской Руси. Следует также заметить, что очерченные в Записке территориальные претензии охватывали только часть приобретений России в границах 1793 г., когда были заняты Минское воеводство, восточная часть Новогрудского воеводства со Слуцком и Несвижем, Киевское, Брацлавское, Подольское воеводства, а также восточная часть Волынского. Среди не упомянутых в Записке территорий в пределах второго раздела оказались восточные области Виленского и Брест-Литовского (с Туровом и Пинском) воеводств. Программа полного возвращения «бывших российских провинций» была, следовательно, реализована лишь в 1795 г., когда в границах Российской империи оказались Новогрудок, Гродно, Владимир-Волынский и Луцк.
Представленная в Записке политическая тенденция нашла отражение и в использованной терминологии. Для описания средневековых реалий в документе применяются французские понятия, соответствующие XVIII в., – «Russie» (Россия) и «Russes» (русские), а также образованное от них прилагательное – «russe», причем используемая здесь его форма появилась во французском языке только в конце XVIII в. Популярность она приобрела благодаря Вольтеру, который предпочитал ее традиционной форме «russien», слишком похожей на «prussien»[515]. Один только раз, при упоминании принятия титула великого князя, использована форма «Grand Duc de Russe» вместо «de Russie». Очевидны мотивы отождествления Екатериной II и ее сотрудниками средневековой Руси (Ruthenie) с современной Россией (Russie).
Принадлежность Записки перу Екатерины II не может быть установлена бесспорно. Атрибуция архивиста не является неопровержимым доказательством, так как перед нами каллиграфический текст, где стираются индивидуальные черты. Вызывает сомнение и то, что императрица сама переписывала его набело. Однако, даже если Екатерина II не писала Записки собственноручно, это не исключает ее авторства.
Более важным является вопрос, могла ли императрица вообще составить подобное историческое сочинение? Ответить на него формально не составляет труда. Императрица скромно указывала, что не придает своему творчеству на исторические темы научного значения[516], но российская, а в дальнейшем и советская (начиная с 1950–1960-х гг.) историография относила ее сочинения к достижениям российской историографии своего времени[517]. В 1911 г. даже появилась статья, автор которой уже в заглавии – «Императрица Екатерина II как историк» не оставлял на этот счет сомнений[518].
Екатерина II интересовалась российской историографией, отдавая предпочтение «патриотическому направлению», представленному В.Н. Татищевым и М.В. Ломоносовым, хотя в то же время ценила немецких ученых, оппонентов того же Ломоносова в Академии наук[519], и неприязненно относилась к М.М. Щербатову[520], с аристократических позиций критиковавшего екатерининское правление. Сама императрица также не чуралась исторических изысканий, собрав около 150 списков летописей[521] и делая из них извлечения – материал для публикуемых затем генеалогическо-хронологических таблиц. В 1783 г. для этой цели была образована даже своего рода исследовательская группа под руководством АП. Шувалова, в состав которой среди прочих входили два профессора Московского университета: А.А. Барсов (ум. в 1791 г.) и Х.А. Чеботарёв (ум. в 1815 г.), а переводы с польского делал для них Яков Булгаков[522]. Опубликованные исторические сочинения Екатерины II наверняка были результатом деятельности этой группы.
К трудам императрицы в этой области, помимо «Antidotum contre le voyage de l’Abbe Chappe» – полемики с изданной в 1768 г. в Париже книгой астронома Жана Шаппа д’Отероша «Voyage en Siberie, fait par ordre du roi en 1761»[523] – причисляют обширные «Записки касательно Российской истории»[524], увидевшие свет в «Собеседнике любителей российского слова»[525]. В 1784–1786 гг. в Берлине в 7-ми томах был издан их перевод под заглавием «Bibliothek der Grossfuersten Alexander und Constantin». В Германии имело хождение мнение, что это сочинение императрицы представляло собой плагиат из «Истории Российского государства…» И.Г. Штриттера. Однако российские историки указывали в связи с этим, что Штриттер в 1783 г. только начал работу над своей «Историей…», тогда как «Записки касательно Российской истории» были в то время уже в типографии[526]. Почти идентичной «Запискам…» и другим упомянутым сочинениям их круга по использованным материалам и приведенным сведениям была «Выпись хронологическая из истории Русской» – собрание хронологических и генеалогических таблиц[527]. О занятиях Екатерины II русской историей свидетельствовал ее секретарь А.В. Храповицкий. В дневнике 4(15) мая 1793 г. он писал, что в начале 1790-х гг. императрица лично трудилась над генеалогией русских князей. Этой генеалогией пользовался маршал двора И.П. Елагин, исправляя рукопись своего сочинения «Опыт повествования о России»[528].
Независимо от того, вышли ли эти упомянутые исторические труды непосредственно из-под пера Екатерины, или они явились результатом совместного творчества императрицы и ее помощников, они, несомненно, свидетельствуют в пользу ее искреннего, хотя и дилетантского интереса к истории средневековой Руси. Для исторических изысканий Екатерины II характерна наивная этимологизация – поиск везде славянских языковых корней[529]. При случае славянами с ее легкой руки оказались не только варяги, но даже Меровинги, а в английском праве она усматривала славянское влияние[530].
В обращении к истории императрица видела утилитарный инструмент имперской политики, идеологии и пропаганды в духе своеобразно понимаемого русского великодержавного патриотизма. Выражением ее историографических взглядов стали рекомендации, которые она давала в 1791 г. французскому эмигранту Габриелю Сенаку де Мэлану, когда позднейший автор «Des principes et des causes la Revolution en France» был в Петербурге и планировал написать историю России в XVIII в.[531].
Подчинение исторических знаний целям российской имперской политики заметно и в отношениях Екатерины II к польским делам. Аргументация императрицы в пользу второго раздела Польши опиралась не на религиозные или политические мотивы, как ранее, во время первого раздела, а искала своего обоснования в истории. Поэтому ссылки на «исторические права» появляются как в секретных инструкциях, направляемых генералам и дипломатам, осуществлявшим раздел, так и в официальных декларациях по этому поводу. В рескрипте М.Н. Кречетникову с приказом о вторжении в 1793 г. русской армии в Речь Посполитую говорилось, что тот присоединит земли, «издревле России принадлежавшия, Русскими князьями созданные, и народы, общая с Россиянами происхождения и нам единоверные»[532]. Подобным же образом была составлена и отредактирована инструкция для российского посла в Варшаве Якоба Иоганна Сиверса, хотя здесь мы находим не только ссылки на «исторические права», но также заявления о помощи притесняемым соотечественникам и единоверцам («… предполагаем избавить земли и гроды, некогда России принадлежавшия, единоплеменниками Ея населенныя и единую веру с ним исповедующия, от соблазна и угнетения…»)[533]. Утверждения об исторических правах России и необходимости защиты населения, принадлежащего к русской этнической и вероисповедальной общности, содержались в манифесте, опубликованном 27 марта (7 апреля) 1793 г.: «Ея императорское величество всегда взирала на те притеснения, которым земли и грады, к Российской империи прилеглые, некогда сущим Ея достоянием бывшие и единоплеменниками Ея населенные, созданные и православною христианскою верою просвещенные и по сие время оную исповедующие, подвержены были»[534].
Наконец, 16(27) сентября 1795 г. в известном письме Фридриху Мельхиору Гримму Екатерина II представила настоящее «l’evangile historique sur la Pologne», где объясняла, почему она не принимает титула королевы польской. Доводы императрицы также содержали ссылки на историю. По словам Екатерины, до 1386 г. Польша состояла из Краковского и Сандомирского воеводств, Мазовии и Великой Польши. В том году польская королева Ядвига вышла замуж за великого князя литовского «Ягеллона», потомка и наследника Владимира Великого по линии полоцкого князя Изяслава. Таким образом, русские и литовские земли попали в орбиту польского влияния. Поэтому теперь, заявляла Екатерина II, она лишь вернула России то, что когда-то той принадлежало, не захватив ни пяди польской земли, в силу чего она просто не имеет права на титул польской королевы[535].
Подобным образом рассуждает и автор Записки, посвященной западной границе России. Он также проявляет определенную осведомленность в истории Польши, ссылаясь при этом на источники: Галла, Кадлубека, Стрыйковского, упоминает «Повесть временных лет». Если автором Записки была сама императрица, то обращалась ли она непосредственно и самостоятельно к летописям средневековых хронистов? Инвентарные описи библиотеки кабинета императрицы в Зимнем дворце 1795–1796 гг. свидетельствуют, что все эти источники Екатерина II в период второго раздела Польши имела буквально под рукой. Прежде всего, она уделяла внимание русским летописям и так называемым «Выпискам из Нестора», но рядом с ними находились источники по истории Польши и Литвы[536]. В описи библиотеки упомянуты «Польские анналы» в 4-х томах. Несомненно, это «Собрание польских хроник в четырех томах», изданное Франтишеком Богомольцем, где во втором томе (Варшава, 1766) находится «Хроника Мацея Стрыйковского, некогда в Крулевце опубликованная, вместе с добавлением Истории государства российского переизданная». Вероятно, этот том должен был представлять особый интерес для Екатерины II, в частности, из-за помещенного там в приложении сочинения Лякомба «История перемен, происшедших в Российском государстве…» в переводе с французского Г. Князевича. В остальных томах «Собрания…» содержались хроники Бельского, Кромера и т. н. Гвагнина.
Сверх того, Екатерина II имела «в столе» четыре тома «Польской короны» Каспера Несецкого, очерки истории Польши Мишеля Бизардьера[537] и Пьера Солиньяка[538], а также некие «польские хроники» (по-немецки, по-французски и по-польски), какой-то «польский летописец» и 4 тома Литовской Метрики. Возможно, среди этих глухо упомянутых в описях кабинетской библиотеки «польских хроник» были редакции историй Галла Анонима и Винцента Кадлубека[539]. Наиболее вероятно, что императрица пользовалась т. н. «Хроникой Межвы», которую в XVIII в. приписывали Кадлубеку[540]. На это указывает форма, в какой переданы имена хронистов («Gallus Martin le plus ancien des historiens de Pologne et Kadlubko»). Это же позволяет предположить, что в своих исторических изысканиях Екатерина обращалась к публикации «Хроники Межвы» в редакции Готфрида Ленгниха 1749 г. или, скорее всего, к переизданию последней в 1769 г., осуществленному Вавжинецем Митцлером де Колофом в собрании «Historiarum Poloniae et Magni Ducatus Lithuaniae scriptorum […] collectio magna»[541].
Все это, разумеется, не может послужить неоспоримым доказательством, что автором Записки «Les anciennes frontieres de la Russie a l’Occident» является Екатерина II, но делает авторство императрицы весьма вероятным. Тогда почему этот текст не был помещен ни в одном из изданий ее сочинений, писем и записок? Когда в конце XIX в. Российская академия наук предприняла издание собрания сочинений Екатерины II, политические сочинения императрицы были признаны в значительной мере секретными. Редакционный комитет обратился к президенту академии в. кн. Константину Константиновичу с просьбой дать согласие на издание полной версии собрания политических сочинений Екатерины II в 6-ти экземплярах для нужд верховной власти, остальной же тираж должен был пройти цензуру. В итоге Николай II позволил напечатать полную версию в 12-ти экземплярах[542]. В доступном нам издании, среди разнообразных записок, собранных в последнем 12-м томе, нет интересующего нас документа[543], который – как следует из вышесказанного – мог еще в начале XX в. подпадать под государственную тайну.
Теперь обратимся к поставленному в начале вопросу: может ли сочиненная Екатериной II (или же отразившая политические и исторические воззрения императрицы) Записка дополнить наши знания о генезисе второго раздела Речи Посполитой? Источниковая база о его политических предпосылках не подвергалась пока пересмотру со времени публикации в 1915 г. фундаментальной работы Роберта Говарда Лорда[544]. Кажется, проанализированы уже мельчайшие подробности и детали подготовки к разделу Польши накануне 1793 г. Известно, что Екатерина II несколько лет до этого уже думала о присоединении Украины[545], но инициатор данного плана Г.А. Потемкин не добился тогда ничего, кроме выраженных в рескриптах от 16(27) мая и 18(29) июля 1791 г. повелений (многократно описанных в литературе) подождать удобных обстоятельств[546].
Однако в первые месяцы 1792 г. ситуация внезапно изменилась. 20(31) января британский посол в Петербурге Чарльз Уитворт, а сразу вслед за ним, 23 января (3 февраля) 1792 г., прусский посол Леопольд Генрих Гольц узнали, что Екатерина II приняла решение после окончания русско-турецкой войны присоединить правобережную Украину[547]. Одновременно в Петербурге начали подумывать над вторжением в Речь Посполитую, в связи с чем командующим войсками в приграничной Смоленской губернии был назначен генерал О.А. Игельстрём[548]. Почти в то же время, 25 января (5 февраля) 1792 г., проводивший в Яссах переговоры с турками российский канцлер А.А. Безбородко направил императрице донесение, в котором, ввиду скорого окончания переговоров, предлагал заключить русско-прусское соглашение, что могло привести к разделу Речи Посполитой[549]. Наконец, в марте русский посол в Вене А.К. Разумовский беседовал с прусским представителем Иоганном Рудольфом Бишофведером о разделе Польши, на что он никогда бы не отважился, если бы не знал о планах своего двора[550].
В следующие месяцы не было явных признаков подготовки Петербурга к решению «польского вопроса». Однако известно, что он дважды обсуждался на заседаниях Совета при высочайшем дворе 29 марта (4 апреля) и 12 (23) апреля1792 г.[551], а Екатерина II выражала недовольство результатом этих дискуссий[552]. 13(24) августа 1792 г. Безбородко определил критерии и территориальные рубежи второго раздела Польши, которыми должна была руководствоваться Россия. Новые границы, по мнению канцлера, должны были обеспечить империи безопасность и хорошие коммуникации. На этот раз, в противоположность первому разделу, границы проводились по маленьким рекам и труднодоступным районам, от курляндских рубежей параллельно до Двины по рекам Березине и Припяти до границы Киевского воеводства и дальше вверх по реке Случь параллельно до Буга и Могилёва-Днестровского. Безбородко предлагал присоединить часть Виленского воеводства, остаток Полоцкого, часть Минского воеводств, всё Киевское и Брацлавское воеводства, а для округления границ также части Волынского и Подольского воеводств[553].
Окончательное решение о разделе и новой границе оставалось за государыней. 8 октября 1792 г. прусский король Фридрих Вильгельм очертил на карте пределы прусских территориальных требований, которые простирались до линии Дзялдово – Рава-Мазовецкая – Ченстохова[554]. 29 октября (9 ноября) Гольтц передал эту карту на рассмотрение Петербурга. В Берлине рассчитывали, что это позволит склонить русских к решению, давно ожидаемому при прусском дворе[555]. 2 декабря 1792 г. Екатерина II затребовала к себе все материалы, касающиеся переговоров по разделу Польши. Затем она детально изложила свою позицию и поручила отразить ее на карте Речи Посполитой, проведя на ней новые границы империи. В итоге на изготовленной карте императрица собственноручно написала: «Вот вам черта»[556]. В соответствие с этим проектом 23 января 1793 г. был подписан петербургский российско-прусский трактат о втором разделе Речи Посполитой.
Обозначенная таким образом граница российского захвата пролегала примерно посередине между рубежом на линии Березина – Случь, предлагавшимся в августе 1792 г. Безбородко, и западными пределами Руси (России) в рассмотренной февральской Записке из Кабинета Екатерины II. Представляется, что при принятии в Петербурге окончательного решения о границах аннексированных территорий возобладал прагматизм. Линия, обозначенная на карте Екатериной II и ставшая границей российского захвата, соединяла почти по прямой с одной стороны возле Браслава восточную оконечность подчиненной России Курляндии и наиболее выдвинутый на северо-запад участок австрийской границы неподалеку от Зборова – с другой. Только в центральной своей части эта прямая линия несколько отклонялась к западу, вероятно, для того, чтобы в пределах России оказался построенный недавно (строительство было завершено в 1784 г.) канал Огинского.
В заключение представляется правомерным предположение, что Записка «Les anciennes frontieres de la Russie a l’Occident» об «историческом праве» России на перенесение западной границы к линии Буга могла появиться в начале 1792 г, до заключения мирного договора с Турцией и до начала переговоров с Пруссией о втором разделе Речи Посполитой. Возможно, именно тогда для обсуждения в Совете при высочайшем дворе (что, впрочем, не было отмечено в опубликованных протоколах Совета) Екатерина II составила сама либо велела подготовить что-то вроде исторической справки по вопросу о «бывших западных границах России». Русские архивисты, которые датировали этот документ началом февраля 1792 г., наверняка располагали дополнительной информацией, нам же остается лишь принять на веру или усомниться в их заключении.
Трудно определенно ответить на вопросы, в какой мере содержание Записки связано с планами второго раздела Речи Посполитой или в ней изложены лишь общие контуры аннексионистской политики России, для чего и подбирались соответствующие аргументы из области «исторического права». Изложенные в Записке доводы вполне согласовывались как с более ранними планами Потемкина относительно Украины, так и с более поздними предложениями Безбородко, выдвинутыми летом 1792 г.
В итоге при определении границы идеологические соображения, а также притязания, вытекавшие из «исторических прав», этнического или религиозного единства, отступили на второй план перед политическими и стратегическими реалиями. Однако как бы то ни было, выдвинутые Екатериной II в начале декабря 1792 г. требования о проведении новой границы с Речью Посполитой в большей мере, чем предшествовавшие проекты Потемкина и Безбородко, учитывали пресловутые «исторические права». О стремлении к их полной реализации, к восстановлению «исторической польско-русской» границы на Буге свидетельствуют высказывавшиеся императрицей после второго раздела надежды на приобретение путем обмена у Австрии на другие территории Владимира-Волынского как исторической столицы князей Юго-Западной Руси из рода Рюрика[557].
Роберт Говард Лорд, размышляя над русско-прусским трактатом о разделе Польши, заключенным 23 января 1793 г., обратил внимание на его антиякобинскую направленность и сделал вывод, что Фридрих Вильгельм II и Екатерина II отдавали себе отчет в невозможности ссылок на исторические права, поскольку история не давала к тому никакого подобающего предлога[558]. Представляется, однако, что ранее Екатерина II отнюдь не отказывалась от поисков таких предлогов, но даже ссылалась на них для обоснования и оправдания захватнических планов. Об этом свидетельствуют приведенная Записка, а также фрагменты инструкций и манифеста о разделе Польши и адресованное Гримму письмо, которое, по замыслу императрицы, должно было оказать пропагандистское воздействие на общественное мнение Западной Европы.
Стоит также обратить внимание, что выдвинутые Екатериной II аргументы в пользу российских прав на территории Речи Посполитой, независимо от их очевидной несостоятельности с точки зрения международного права, постоянно воспроизводились в российской, а затем в советской историографии и пропаганде. Разделяли эти тезисы и те историки, которые занимали критические позиции по отношению к официозной концепции истории России. Уже у С.М. Соловьева в книге 1863 г. «История падения Польши» утверждается, что в 1792 г. в Петербурге на второй раздел «смотрели уже не как на раздел Польши, но как на соединение раздробленной России»[559]. Н.И. Костомаров в написанном в конце 1860-х гг. труде «Последние годы Речи Посполитой» выделял три причины, которыми якобы руководствовалась Россия в своей политике. Политической причиной являлся императив «собирания русских земель», религиозной – защита притесняемого православия, наконец, общественной – стремление к освобождению русского народа от подданства и угнетения[560]. Подобные взгляды выражал и М.О. Коялович[561], который еще в большей степени, чем Костомаров, оправдывал политику разделов необходимостью защиты православия и угнетенных русских крестьян, приписывая даже Екатерине II (хотя только в период второго раздела) действия в духе великорусского национализма.
В изданной в 1888 г. классической работе Н.И. Кареева «Падение Польши в исторической литературе», посвященной историографии разделов, приведены и иные точки зрения русских историков[562], которые оспаривали представления в духе наивных суждений Костомарова и идеологически выверенных тезисов Кояловича. Критикуя изложенные положения и близкие к ним концепции историографии, эти историки указывали, что политическим элитам России XVIII в. были чужды национальные чувства в современном их понимании. Дворянские верхи в России не ощущали национальной общности с белорусским и украинским крестьянством и не стремились освобождать их от угнетения, будучи сами угнетателями крепостных в России. В отношении Польши они руководствовались соображениями политического прагматизма, даже когда в пропагандистских целях прибегали к лозунгу защиты православия.
Практика международных отношений убедительно свидетельствует, что в территориальных спорах ссылки на исторические и религиозные аргументы в противовес международному праву имеют чисто пропагандистское значение. В свою очередь в XX в. международная научная дискуссия о разделах Речи Посполитой продемонстрировала, что этнографическая аргументация лишена в этом вопросе каких-либо научных оснований и неубедительна в политическом отношении, однако ряд видных современных русских писателей и публицистов, например Л.Н. Гумилев[563], постоянно обращаются ко взглядам, выработанным в правление Екатерины II.
Иногда подобные высказывания приобретают едва ли не характер официальной позиции российской историографии, как это было в изданном в 1998 г. обобщающем труде по истории внешней политики России в XVIII в.[564], где в части, посвященной политике в отношении Речи Посполитой, находим тезис, что разделы Польши были актом бесправным, но далее автор, почти дословно повторяя утверждение Екатерины II из письма к Гримму, заявляет, что Россия не заняла ни пяди «национальной польской территории» и вообще присоединение к России белорусских и украинских земель Речи Посполитой имело прогрессивный характер и оказало благотворное воздействие на дальнейшее развитие этих народов. Однако в современной российской историографии представлены и иные концепции[565]. Думается, что развернувшаяся дискуссия будет способствовать преодолению наследия воззрений на историю Екатерины II и связанной с ними историографической традиции.
Перевод с польского Вадима Волобуева
Данный текст является ознакомительным фрагментом.