Хайнц Духхардт (Майнц) Дискуссия о Европе в Германии, Польше и России на исходе XIX в.

Хайнц Духхардт (Майнц)

Дискуссия о Европе в Германии, Польше и России на исходе XIX в.

После многих более или менее плодотворных «попыток» прошедших десятилетий современная историческая наука нашла новую тенденцию развития исследований, одним из ключевых элементов понятийного аппарата которых является приставка «транс-», обозначающая выход за определенные ранее границы исследования явлений и процессов, или же расширительный перенос их содержания на некие смежные сферы и области, или же расширение значения применяемых определений и понятий. Образуемые с помощью упомянутого префикса понятия не обязательно обозначают нечто совершенно новое, так как иные сферы исследований здесь прежде обозначались значительно проще: как «история отношений», «сравнительная история стран» или «международные отношения». «Транскультура», «трансиндивидуальность», «транснациональность» и другие возможные аналогичные понятия связаны между собой только в одном: их нельзя представить себе без компаративистского рассмотрения и такого методического подхода, который бы исключал обращение лишь к одному-единственному частному случаю. И надо сказать, что современное исследование Европы как комплексного и многостороннего феномена опирается на отмеченные методические принципы, по меньшей мере, косвенно.

Осознание необратимости процесса политической европеизации как формирования некоего транснационального целого способствует все больше и больше тому, чтобы заниматься генезисом, интенсивностью и нюансами дискуссии о Европе в истории. Со времени становления в 1950-е гг. данного направления исторического познания умножаются попытки разработки общих положений и принципов описания и осмысления европейской истории с точки зрения европейского целого. Повсюду в странах Европейского союза распространяются многочисленные издания на тему «европеизации» и «европейской общности». «Европа» находится «в центре внимания» – и не только непосредственная история европейской интеграции со времени основания в 1957 г. Европейского экономического сообщества – но и многочисленные более ранние попытки и усилия устранить опасность войны, сохранить господствующее положение европейских великих держав перед лицом их новых соперников на международной арене в XIX и в начале ХХ в., сделать постоянным доминирование европейской культуры во всем мире.

В Институте европейской истории в Майнце уже давно была поставлена задача исследования европейских основ в смысле изучения принципов Европы как исторической общности. В последние годы в Институте завершены два больших исследовательских проекта, результатом которых в каждом отдельном случае стали трехтомные публикации. О них и пойдет речь далее. Один проект посвящен дискуссии о Европе в центре континента, то есть в регионе Центральной Европы – понятом в широком смысле, то есть включая Польшу и Венгрию[1]. Второй труд посвящен отражению тематики Европы в европейской историографии периода до начала политических процессов европеизации[2]. В обоих случаях три государства-эксперта, находящихся в центре внимания авторов предлагаемой вниманию читателей публикации и вынесенных в ее заглавие – Россия, Польша и Германия, – должны сравниваться друг с другом в компаративистском плане. Временем исследования избран период последних десятилетий завершавшегося XIX в. и до Первой мировой войны.

В связи с событиями в Германии (со времени ее объединения и провозглашени я Германской империи во главе с Гогенцоллернами) до некоторой степени поражает то, что в эти десятилетия (эру Бисмарка и Вильгельма II), которые обычно связывают с наивысшим подъемом германского национализма, мотив Европы в политической мысли и в исторической науке Германии занимал твердые позиции или, точнее, сохранял прочное место. Научным работам в транснациональных категориях – европейская история или ж е всемирная история – неизменно принадлежало видное место в немецкой историографии и исторической науке начиная с эпохи Просвещения. Укажем на труды таких авторов как Людвиг Тимотеус Шпиттлер и его «Проект истории европейских государств»[3], Арнольд Херман Людвиг Херен и его «Справочник истории европейской системы государств и их колоний»[4] или Фридрих фон Раумер и его восьмитомная «История Европы с конца XV в.»[5], не говоря уж об общеевропейском кругозоре Леопольда фон Ранке, хотя он не опубликовал ни одного труда, в заглавии которого были бы понятия «Европа», «европейское», и т. п.[6]. Однако нельзя со всей уверенностью сказать, что после основания германского национального государства и при доминирующем влиянии Хайнриха фон Трейчке на немецкую историческую науку произошел некий бурный расцвет литературы «европейской» проблематики, хотя в то же время вполне можно было бы утверждать и обратное. Мы не вправе не воздать должное такому крупному научному предприятию, как опубликованная в рамках «Справочника средневековой и новой истории» многотомная серия истории европейской системы государств[7], автором которой был убежденный противник Бисмарка, не скрывавший своего скептицизма в отношении Пруссии – Константин Франтц[8]. Его кредо – отказ от малого германского национального государства в пользу центральноевропейской федерации. Будучи в определенной мере маргиналом в германском научном сообществе, Франтц никогда не занимал кафедры профессора истории ни в одном из немецких университетов. Однако в 1840–1850-е гг. он выступил с такими книгами, как «Польша, Пруссия и Германия. К реорганизации Германии и Изучение европейского равновесия». Хотя эти труды отличала в первую очередь политическая актуальность, обусловленная конкретной исторической ситуацией, вместе с тем им был свойственен подлинный научный исторический подход. В 1880-е годы в своих научных трудах Франтц даже вышел за пределы Европы, особенно в своем трехтомном сочинении «Мировая политика с особым учетом Германии»[9]. Конечно, приведенные примеры выдающихся трудов, авторы которых с энтузиазмом выступали в защиту единой Европы, нельзя рассматривать как выражение некоего европейского единства действий. Однако это были книги, в которых отразилось стремление исторически обосновать концепцию Центральной Европы и содержалось недвусмысленное утверждение о разделении Европы и России. Последний тезис имеет для нас немаловажное значение. Суть его состояла в том, что, с точки зрения упомянутых авторов, империя русских царей это особый мир. Их держава, подобно Соединенным Штатам Америки, слишком инородна, чтобы ее можно было тесно связывать и на долгое время соотносить с Западной Европой.

Аналогичный, хотя и прямо противоположный по направленности тезис присутствует и в русской историографии: Россия и Европа – это два мира, которые ничто не связывает друг с другом. Проиллюстрировать это можно на примере Н.Я. Данилевского[10], естествоиспытателя и специалиста по виноградной филлоксере, а также, если угодно, самоучки и дилетанта в области исторической науки и историографии. Его основной труд, о котором пойдет речь, – «Россия и Европа» – впервые опубликован в 1871 г., а вскоре, в период нарастания национализма в России, выдержал еще три издания. Свидетельством неубывающей популярности этой книги в России стал выход в свет уже в наши дни ее шестого издания. Вряд ли можно превзойти резкость, с которой Данилевский отрицает и оспаривает какую-либо принадлежность России к Европе, причем отправной точкой его историко-философской концепции была теория о совершенно специфических типах культуры. Это позволяло ему утверждать, будто бы тогда, во второй половине XIX в., еще доминирующие германо-романские типы культуры движутся к упадку и в обозримом будущем должны будут уступить место новому, развивающемуся типу культуры славянства.

Данилевский, будучи в профессиональном отношении человеком, абсолютно чуждым кругу ученых-гуманитариев, оказался в эпицентре дискуссий в русской исторической науке и в общественной мысли на исходе XIX в. Для большинства наиболее влиятельных течений в русской общественной мысли и в исторической науке того времени Европа не являлась предметом рефлексии. Пожалуй, Европа служила фоном, подтверждавшим историческое своеобразие России и ее непринадлежность к миру Запада.

Возможно, больше смысла имела бы аргументация европейского решения национальных проблем в польской историографии конца XIX в., которая могла бы таким путем исторически легитимировать претензии поляков на расширение автономии или даже на восстановление независимости. Однако – насколько нам известно[11] – польская историческая наука не пошла все же этим путем. Как представляется, Оскар Халецкий был первым польским историком, который серьезно задумался об опыте и действиях Европы[12] – и это произошло лишь в 1930-е гг., то есть значительно позже обретения Польшей самостоятельности и восстановления польского государства после Первой мировой войны.

В Польше в конце XIX и в начале ХХ в. тема Европы была особенно популярна в области политической публицистики (в отличие от исторической науки). Правда, среди польских публицистов сформировалось весьма специфическое, не сравнимое ни с какими иными воззрениями представление о Европе. Непреложным для него было одно: надежда на обретение суверенитета Польши при помощи объединения Европы. Приведем лишь два примера. Некий анонимный автор, скрывавшийся под псевдонимом «Поляк», в опубликованном в Париже в 1871 г. сочинении обратился к русским интеллектуалам с призывом покончить с русско-польской враждой и совместно стремиться к созданию общеславянской империи, построенной по федеративному принципу[13]. Противоположный подход, также имевший в виду Россию, был представлен, в частности, философом Франтишеком Духиньским, который, будучи в эмиграции (также в Париже), призывал к общеевропейскому крестовому походу против России, в обоснование ссылаясь на культурные различия между русскими и европейцами. Итогом такого похода, по мнению

Духиньского, стало бы возникновение европейской федерации, в составе которой Польша вновь обрела бы свободу и, кроме того, будучи в составе упомянутой федерации, защиту от России[14].

Наряду с этими двумя вариантами польской политической мысли – вместе с русским соседом создать славянскую конфедерацию или же поднять Европу против русского соседа – имелся и третий вариант, который, следует признать, оказался самым распространенным и плодовитым в смысле последователей. Например, он содержится в сочинении, опубликованном Каэтаном Выслоухом под псевдонимом в 1907 г.[15], призывавшим к образованию литовско-польско-украинской федерации, то есть к восточно-центральноевропейскому союзу, который равным образом стал бы оборонительным по отношению ко всем соседним великим державам и смог бы, опираясь на собственный военный потенциал, гарантировать вооруженную защиту своей независимости и территориальной целостности. Из этого абстрактного представления о некоем региональном союзе, направленном против России и Германии, возникла в период между мировыми войнами одна из наиболее плодотворных для польской публицистики концепций так называемого «междуморья». Ее сторонники провозглашали намерение объединить общее пространство от Балтики до Черного моря в мощный политический блок, который стал бы своего рода «Третьей Европой» между великими державами и тем самым нейтрализовал их. Эта идея была привлекательна и с точки зрения политики поддержания мира и безопасности, в большинстве случаев она предполагала перспективу с течением времени способствовать всеобъемлющему мирному урегулированию в Европе.

В то время как в рассматриваемый период о русской публицистике, посвященной вопросам Европы и европеизма, до сих пор мало что можно было сказать из-за небольшого числа имевшихся работ, а из вовлеченных в сферу научных исследований укажем только на обширный труд социолога Якова Новикова, опубликованный на немецком языке в 1901 г. под названием «Федерация Европы»[16], который кажется почти единственным, немецкая литература поражает своим обилием, несмотря на преобладавшую подчеркнуто националистическую основную тенденцию века. Часто в «европейские» размышления вплетаются получившие распространение в то время идеи о запрете и предотвращении войн или по крайней мере о гуманизации способов и правил их ведения, соображения о придании межгосударственным отношениям новой правовой основы посредством кодификации международного права. В качестве примера сошлемся на весьма объемистое, в 500 страниц, сочинение юриста Ойгена Шлифа «Мир в Европе» 1892 г.[17], которое позволяет составить представление о характерной публицистической брошюре того времени. Ее автор, подчеркнуто основываясь на международном праве, утверждал, что в то время история достигла своего поворотного пункта, и задавался вопросом: возможно ли когда-либо в будущем устранить вечную готовность европейских народов к войне? Этого, по его мнению, можно было бы достигнуть созданием системы государств нового типа, из которой, однако, следовало бы исключить Турцию, бесспорно стоящую на другой ступени культуры. Что же касается России, рассуждал Шлиф, то здесь дело состояло в другом, потому что у нее по крайней мере имеются воля и способность сравняться с другими европейскими государствами. Лучше всего, считал он, «пацифизация» европейской семьи государств могла бы осуществиться, если бы одно государство показало пример и публично заявило о сохранении мира; по состоянию вещей наилучшим было бы, если бы инициатива исходила от Германии. Все европейские государства, особенно Испания и Италия, имели бы повод присоединиться к такому заявлению и принять участие в создании новой, основанной на общей воле к сохранению мира системе государств. Все же, продолжал Шлиф, пока еще некоторые страны настроены в этом отношении скептически, так как иные из них, по-видимому, опасаются внутренних потрясений от такого публичного заявления. Такое заявление каждого государства и соответствующая просьба к тем, которые еще стояли в стороне, разумеется, должно быть минимально связано с практикой: с гарантией территориального статуса кво каждого члена и передачей всех международных споров европейскому суду, состоящему из всех не причастных к данному спору государств. Чтобы добиться соответствующих заявлений европейских держав, необходима настойчивая активизация общественного мнения: с помощью общественных организаций, выступающих в защиту мира, делегатов которых затем посылали бы на общеевропейские конгрессы сторонников мира.

Возможно, что по сравнению с другими современными памфлетами образ объединенной и избавленной от войн Европы представлен в сочинении Шлифа отнюдь не столь точно и существенно отличается от облика будущих «Соединенных Штатов Европы», но в нем особым образом отражена тесная связь между стремлением к миру, с одной стороны, и организацией государств – с другой. Связь эта, в случае ее реализации, в условиях гонки вооружений и балканских войн начала ХХ в. сделала бы Европу полосой безопасности в духе идей, высказанных на Гаагской конференции. Одновременно в труде Ойгена Шлифа прозвучали призыв к активизации общегерманской дискуссии о способах действий в защиту мира и открытая критика националистической политики собственного правительства, которая с неизбежностью вела к новой войне, а также показана альтернатива этой пагубной политике.

Лейтмотивом немецкой публицистики на тему объединения Европы была, безусловно, мысль, что создание европейской федерации послужит предотвращению войны. В то время еще не набрал силу другой мотив, ставший в дальнейшем столь важным: это объединение Европы для утверждения ее места по отношению к идущим вперед другим великим державам и регионам – США, азиатским государствам – в частности и с целью сохранения достигнутых европейскими странами ведущих позиций в области культуры, дабы добиться культурного первенства Европы в мире.

* * *

Сопоставление выдвинутых на исходе XIX и в начале XX в. в исторической науке и в общественной мысли Германии, Польши и России концепций Европы и европеизации как некоего целого, объединяющего европейские народы, позволяет сделать обобщение троякого свойства. Во-первых, в России «Европа» не являлась темой, рассматриваемой с точки зрения в смысле будущей европейской федерации. Судя по книге Я. Новикова, русские интеллектуалы, вероятно, настолько были поглощены внутренними проблемами. Для них тематика политической организации континента тогда еще не была предметом насущных раздумий, а свою принадлежность к Европе они ощущали лишь условно.

Во-вторых, Польша как составная часть Российской империи в ту эпоху, о которой идет речь, в своей историографии еще не могла в необходимой мере абстрагироваться от национальных требований и интересов и осознать посредством общего научно обоснованного европейского видения те перспективы, которые открывались перед ней вследствие осознания принадлежности Польши к другому миру, чем царская империя. Правда, как было признано, польские публицисты, не исключая и эмигрантов, поняли смысл собственного участия в европейском «концерте держав», чтобы содействовать своему еще не освободившемуся государству в обретении суверенитета. Если при этом они выражали неприязнь как к немцам, так и к русским, то это, по крайней мере, демонстрировало их надежду использовать Европу в своих интересах. К тому же им представлялось, что оказаться в выигрыше вследствие конфликта великих держав будет легче, чем достигнуть общеевропейского решения.

В-третьих, в немецкой историографии транснациональный европейский подход был традиционен со времени эпохи Просвещения, и эта традиция продолжалась и в рассматриваемый период. Однако в немецком понимании «Европы» и европеизма главное состоит в том, что общественная мысль Германии на исходе XIX и в начале XX в., вопреки националистической эйфории – или даже благодаря ей – обращалась к европейской тематике и к идее союза европейских государств. Эта идея должна была послужить катализатором преодоления обострившегося до крайности и не сулившего ничего хорошего соперничества государств, а также воплотила всеобщее стремление к упорядочению и укреплению межгосударственных связей. Об активности политического мышления даже в то время, даже в условиях авторитарного правления, свидетельствует то, что в Германии брались за перо самые разные люди: священнослужители и пацифисты, юристы и историки, журналисты и лица неопределенного общественного положения. Все они стремились найти выход из порочного круга взаимной вражды и соперничества государств – гонки вооружений – войны – экономического и культурного упадка.

Отмеченные различия не означают никакой унаследованной культурной разобщенности или противоположности. В конечном счете, их следует рассматривать как проявление трех типов общества со свойственным им политическим мышлением. Во-первых, Россия, которая самодостаточна на своих просторах, все больше устремляет взоры на Восток, чтобы уравновесить процессы консолидации и экспансии, скорее, там, чем в напряженной зоне восточной части Центральной Европы. К тому же у нее свои внутренние и в высшей степени сложные проблемы со всеми федералистскими моделями организации, в сущности оставшиеся ею не осознанными и ей непонятными. Во-вторых, Польша, в которой в принципе идеи федерализма имеют давнюю традицию и которая все больше чувствует свою принадлежность к Западу, а не к Востоку, что видно из лозунга Польши как «оплота западной цивилизации» на Востоке[18]. Однако со времен разделов Речи Посполитой в XVIII в. она больше стремилась к восстановлению национального суверенитета и единства страны, чем к общеевропейской оптации. Наконец, Германия, где федеративная идея сама по себе наиболее тесно связана с представлением о правильно организованном государстве, как регион, который всегда наиболее сильно затрагивали европейские войны, выступает за объединение европейских государств, видя в нем силу, способную сохранить мир. Эта идея о причинной взаимосвязи мира, свободного от войн, и Европы и обусловила то, что после окончания Второй мировой войны именно Германия стала инициатором процесса европеизации.

Перевод с немецкого Натальи Богаевой

Данный текст является ознакомительным фрагментом.