Глава 1 Империя и война
Глава 1 Империя и война
Германская империя не вошла, а буквально ворвалась в ХХ век. Рожденная в огне австро-прусской и франко-прусской войн, она черпала свою энергию в одержанных победах и, казалось, спешила наверстать упущенное за прошедшие столетия На фундаменте контрибуции с побежденной Франции выросла эпоха невиданного технического прогресса и промышленного подъема (Gr?nderzeit). Соединившись, уголь Рура и железная руда Лотарингии дали толчок развитию сталелитейной промышленности, продукция которой превращалась во все новые памятники человеческому гению, от океанских лайнеров до ажурных мостов и артиллерийских орудий. Страну покрыла густая сеть железных дорог, началось активное внедрение машин в сельском хозяйстве, провинциальные города сбрасывали с себя дремоту средневековья, приноравливаясь к темпу индустриальной эпохи. Если отцы жили еще в традициях сословного общества, то дети отказывались идти по проторенной колее. Расцвет университетов, культ фундаментальной науки, романтическое поклонение природе и массовая тяга к ценностям высокой культуры – все это Германия последней трети XIX века.
За внешним блеском скрывались проблемы, не решенные в процессе объединения «железом и кровью». Идеальным прообразом нового государства в представлении его создателей являлась Священная империя (Reich) немецкой нации, возникшая в результате завоеваний Карла Великого и просуществовавшая без малого тысячу лет. Ее последние регалии были уничтожены во время наполеоновских войн, но «германская мечта» окрыляла национально-патриотическое движение вплоть до поражения в революции 1848/1849 гг. Второй рейх, так же как и первый, оказался сшитым на скорую нитку. В государственно-правовом плане это был союз монархий, отстоявших и после провозглашения империи 18 января 1871 г. солидные куски своего суверенитета. Согласно конституции император являлся главой верхней палаты парламента – бундесрата. От внимания германских правоведов не укрылся «мнимый конституционализм» подобной политической системы, которая «выводила монарха из-под реального конституционного контроля, превращая его в носителя государственного суверенитета, высшего арбитра в споре властей и гаранта самой конституции» (А.Н. Медушевский). К числу ее сильных сторон относились концентрация административных ресурсов в одном центре и «органическая» связь монарха и подданных, столь необходимая для реального сращивания отдельных частей страны.
Дефицит внутренней интеграции общества проявлял себя на всех этажах социальной иерархии. В повседневной жизни чувство «малой родины» оказывалось гораздо важнее националистических лозунгов. Объединенные под верховным командованием императора воинские части сохраняли свою традиционную форму и уставы – баварцы оставались баварцами, а пруссаки пруссаками, порой не понимая друг друга на маневрах из-за языковых различий. К югу от реки Майн находились земли, присоединившиеся к Германскому союзу только в 1866 г. Несмотря на то, что им удалось отстоять крохи государственного суверенитета (Reservatrechte), они чувствовали себя в новой империи обделенными и даже побежденными. Здесь преобладали католики и сохранялось французское культурное влияние, вновь и вновь раздавались призывы к формированию «третьей Германии». Северяне с недоверием относились к жизнерадостности жителей Рейнланда, знаменитые карнавалы которых высмеивали напыщенность прусского владычества в этом регионе. Граница по Эльбе отделяла индустриально развитый Запад страны от аграрно-патриархального Востока. Остэльбские провинции жили еще феодальными порядками, местное юнкерство поставляло в Берлин не только продукты питания, но и государственную элиту. Специфической чертой этой части страны был значительный процент польского населения, по отношению к которому проводилась политика насильственной германизации.
Параллельно набирали силу мощные объединительные тенденции, прежде всего в социальноэкономической сфере. Бурный рост промышленности и внедрение передовых технологий в сельском хозяйстве порождали мощные демографические потоки, размывавшие на своем пути конфессиональные границы и замкнутость «малой родины». Рурский город Эссен, имевший в 1850 г. нетронуто-патриархальный вид и едва ли 10 тысяч жителей, к 1900 г. стал одним из центров тяжелой индустрии Германии с более чем стотысячным населением. Если батраки в юнкерских поместьях и рабочие в новых индустриальных центрах являли собой образ «униженных и оскорбленных», то мелкие ремесленники и торговцы (часовщик-аптекарь-булочник) сохраняли традиционный уклад жизни и сопротивлялись давлению новой эпохи. Экспансия финансового капитала, засилье ростовщиков и банкиров воспринималось в этих кругах как явление временное и чуждое немецкому духу. Антисемитизм, переживший свой расцвет в средневековой Германии, в конце XIX века вновь стал веянием времени, получив во втором издании уже не религиозное, а экономическое обоснование. Демографический взрыв (население страны увеличилось к началу первой мировой войны более чем в полтора раза) вызывал серьезное общественное беспокойство, и в то же время питал настроения «избранности» молодой германской нации, противостоящей дряхлеющим западноевропейцам и полудиким славянам.
Гарантом стабильности второй Германской империи являлся не только ее мононациональный характер, выгодно отличавший ее от Австро-Венгрии, но культурное наследие многих поколений немецких ученых, литераторов и музыкантов, создавших образ духовно сложившейся нации (Kulturnation), наконец-то обретшей свою политическую родину. Всеобщее избирательное право для мужчин, достигших 25 лет, демонстрировало преимущества имперской организации власти над полуфеодальными системами ее отдельных частей. В нижней палате парламента – рейхстаге – отражалось реальное соотношение партийных сил в стране, формировалась новая политическая элита, способная отстаивать национальные, а не партикулярные интересы. Наличие парламентской трибуны создавало благоприятные условия для роста социал-демократии, конкурирующей с государством в борьбе за роль защитницы социальных низов.
Вильгельм I, возглавивший объединенную Германию, долго не соглашался принять титул императора (Kaiser) всех немцев. «Если уж это так необходимо, мне придется нести этот крест», – заявил он своему окружению накануне коронации. Вильгельм царствовал, стараясь не вдаваться в тонкости ежедневной политики. Страной управлял его канцлер Отто Бисмарк, прекрасно разбиравшийся и в хитросплетениях парламентской борьбы, и в тайных пружинах «европейского концерта». Во многом его заслугой стало перенесение на всю страну чиновничьей дисциплины, солдатской отваги и духа внешней экспансии, на которых поднялось Прусское королевство. Последовательный проводник «революции сверху», Бисмарк не останавливался перед гонениями на любое проявление инакомыслия в политике, перенося огонь то на католическую церковь (Kulturkampf), то на социал-демократию (Sozialistengesetz). Дуэт властителя и правителя, создавших авторитарный режим под сенью либеральной конституции, распался только после смерти Вильгельма 9 марта 1888 г.
ХХ век начался для Германии «годом трех императоров». Двадцатидевятилетний кронпринц оказался на вершине власти совершенно неожиданно для себя. Его отец Фридрих III был уже смертельно больным и находился на престоле только сто дней. До сих пор в литературе живет легенда о том, что он, будучи неисправимым романтиком, да еще и женатым на дочери британской королевы Виктории, мог бы направить развитие страны по совершенно иному пути – пути либеральных реформ и внешнеполитического компромисса. Но история выбрала иного вершителя своих замыслов.
Вильгельма II в его мыслях и делах преследовал образ деда, подобно тому, как российский император Александр I оставался в тени своей бабки Екатерины. Стремление быть достойным великих предков непосильным грузом легло на его плечи. «Власть перескочила от старца к юнцу, который в своем духовном развитии застыл на дне своей коронации, так и не став мудрее с того дня, когда был провозглашен кайзером» (М.Фройнд). Последний германский император был именно таким, каким хотели его видеть благополучные немецкие обыватели: внешний лоск сочетался в нем с преклонением перед точными науками, страсть к униформе выдавала тщеславие, пышные речи скрывали неспособность к глубокому анализу происходившего. Он ненавидел своих родителей, считавших его безнадежным зазнайкой, он не доверял Бисмарку, безуспешно пытавшемуся пристроить его на дипломатической службе, он питал отвращение к придворным, готовым любой ценой завоевать его доверие. Так и не привыкший к пустоте вокруг себя, Вильгельм II пытался заполнить ее самообманом всеобщей популярности, вызывая все новые насмешки у проницательных современников.
Он не мог пожаловаться на доставшееся ему наследство – Германская империя в год своего совершеннолетия выглядела самым динамичным государством Европы. Кратковременная депрессия начала 90-х гг. сменилась бурным экономическим подъемом. В Германии он носил инновационный характер, связывая научные открытия и свободные капиталы, открывая дорогу новым технологиям и серийному производству. Пожалуй, самым ярким символом новой эпохи стал четырехтактный двигатель внутреннего сгорания, изобретенный в 1876 году немецким инженером Николаусом Отто. За несколько десятилетий он вытеснил из промышленности и транспорта паровые машины, выглядевшие с тех пор уже настоящими динозаврами. Немецкие предприниматели Даймлер и Бенц, первыми наладившие производство автомобилей, заложили основу одного из крупнейших концернов мира. Экономический рывок Германии опирался не только на трудолюбие и рациональность мышления немецких предпринимателей, но и отражал достаточно высокий образовательный уровень населения в целом.
После введения обязательного восьмилетнего образования (Volksschule) в стране к началу века практически не осталось неграмотных. В находившихся под патронажем императора научнос-илесдовательских институтах работали такие нобелевские лауреаты, как Альберт Эйнштейн и Макс Планк.
Политическое развитие Германской империи явно отставало от требований индустриальной революции. Как и в России, буржуазия не смогла перехватить лидерство у сил «старого режима». Нажитые в эпоху «грюндерства» состояния легко конвертировались в дворянские титулы для дочерей и сановные должности для сыновей удачливых предпринимателей. «Прусскогерманская империя и на рубеже веков оставалась монархически-феодальным образованием, в котором крупная аристократия сохраняла ведущие позиции в государственном аппарате, дипломатическом корпусе и армии» (Ф. Фишер). К началу ХХ века сложился союз капитанов тяжелой индустрии (Bund der Industriellen) и крупных аграриев (Bund der Landwirte), заинтересованных в государственном протекционизме. Ему противостояли предприниматели нового поколения, представлявшие такие отрасли, как машиностроение, химия и электротехника. Они были заинтересованы в снижении таможенных барьеров для максимального расширения экспорта своей продукции и не менее активно лоббировали собственную позицию.
Конфликт экономических интересов внутри «третьего сословия» сковывал его представителей в парламенте и играл на руку аристократической элите. Тот факт, что «революция сверху» сняла с повестки дня многие из задач, не решенных в 1848/1849 гг., парализовал готовность либеральной буржуазии поставить ребром вопрос о переделе власти. Ее вполне устраивала тактика малых дел и парламентских уколов, которые весьма раздражали правительство, но не затрагивали авторитарных устоев государства. В свою очередь Вильгельм II, хотя и называл в частной переписке рейхстаг «имперским обезьянником», не предпринимал скольконибудь серьезных усилий по ограничению его компетенций. Причиной этого было отнюдь не признание парламентаризма как такового – напротив, англофобствующий император терпеть не мог ничего, что имело хотя бы косвенное отношение к Великобритании. Рейхстаг являлся частью наследства, оставленного великим дедом, а потому мог рассчитывать на минимальную заботу и внимание. Предназначенное для него здание в центре Берлина, строительство которого было завершено в 1894 г., выступало архитектурным олицетворением этого факта.
Стремление верховной власти контролировать все стороны общественной жизни также являлось наследием просвещенного абсолютизма прусского образца, определявшим внутреннюю политику объединенной Германии. С 1883 г. в стране начинает вводиться обязательное социальное страхование, охватывавшее все более широкие круги населения. Школьный учитель, университетский профессор и даже почтальон – все они были чиновниками с пожизненными привилегиями и верностью «службе». На самой вершине иерархии мундиров находилась армейская униформа – мечта и гордость любого бюргера, прошедшего через систему всеобщей воинской повинности. «На сохранившихся фотографиях кайзера и его окружения мы практически не видим гражданских лиц» (Х. Кроков). Германская армия оставалась любимым детищем нации, военная организация – мерилом общественного прогресса.
Еще одним предметом гордости немцев являлась сеть имперских железных дорог (Reichsbahn). Современников покоряло в них буквально все: стальная мощь и пунктуальность техники, олицетворявшей победу над временем и пространством, сияющие мундиры железнодорожных чиновников, наконец, сами здания вокзалов, ставшие архитектурным символом «вильгельминизма». Перегруженные излишними украшениями и в то же время новаторские по своим инженерным решениям, огромные по размерам, они напоминали скорее выброшенные на сушу броненосцы, нежели рыцарские замки. В эпоху «грюндерства» вокзалы сумели пробиться в самый центр германских городов, и соседство с готическими соборами лишь подчеркивало их культовую роль. Казалось, страхи и предрассудки средневековых немцев компенсировались рациональной мощью новой империи. Было что-то символическое в том, что знаменитый собор в Кельне достраивался вместе с расположенным в двух шагах от него помпезным зданием железнодорожного вокзала.
Cтремясь стать символом новой эпохи, Вильгельм II начал свое правление с того, что избавился от живой тени своего деда. В феврале 1890 г. был избран новый парламент, крупнейшей фракцией в котором оказалась социал-демократическая СДПГ. Бисмарку пришлось признать, что его закон против социалистов обернулся для СДПГ бесплатной рекламой. 20 марта того же года он узнал о своей отставке. Новый император хотел не только царствовать, но и править. «Он находился во власти дешевого оптимизма, считая, что можно завоевать рабочее движение Германии несколькими фразами монаршей снисходительности» (М. Фройнд). Рассматривая политику в категориях личной воли и славы, Вильгельм возвращал Германию во времена абсолютизма, степень просвещенности которого зависела от его капризов и настроений.
Ни для кого в окружении императора не являлось секретом то, что угроза социальной революции была только поводом, а не причиной отставки «железного канцлера». Германская социал-демократия могла бы сделать Бисмарка незаменимым и даже возвести его в ранг диктатора, поведи она своих приверженцев на баррикады. Но партия, объявившая себя провозвестником нового мира, неплохо чувствовала себя в политической системе второй империи. Дисциплинированные ряды ее сторонников были готовы идти за ней только до избирательной урны. «Если считать, что классу соответствует специфическое сознание, то социал-демократические рабочие являлись единственным классом немецкого общества» (Г.А. Винклер). Это было верно лишь до рубежа ХХ века. Начатая Эдуардом Бернштейном дискуссия о целях и средствах движения в целом соответствовала выросшему сознанию массовой базы СДПГ, уже не желавшей безропотно проглатывать марксистские постулаты. Вместе с тем выступление «ревизионистов» стало миной замедленного действия, подложенной под организационное единство германской социал-демократии, которое будет окончательно расколото в годы мировой войны. За год до ее начала ортодоксального марксиста Августа Бебеля на посту председателя партии сменил прагматик Фридрих Эберт, которому суждено будет стать президентом первой германской республики.
Если СДПГ, дрейфуя вправо, теряла свой антисистемный характер, то партии немецких либералов, напротив, постепенно избавлялись от гипноза бисмарковской «революции сверху». Их требование конституционной реформы, способной укротить Пруссию и удалить монарха от власти, звучало еще слишком революционно для того, чтобы быть поставленным на голосование в рейхстаге. В результате либералы ограничились менее опасной ролью «совести нации», собрав под свои знамена самых выдающихся интеллектуалов от социолога Макса Вебера до экономиста Вернера Зомбарта. В 1910 г. три либеральных течения объединились в Прогрессивную народную партию. В центре политического спектра Германии накануне мировой войны оказались политики нового поколения вроде Фридриха Наумана и Густава Штреземана, выросшие в лагере либералов, но проявлявшие значительный интерес к социальному вопросу.
После того как Каприви в серии торговых договоров с соседями Германии понизил пошлины на импорт продовольствия, консервативные партии покинули ряды верных союзников власти. «Политическая длань остэльбских аграриев» (Г.А.Винклер) не имела серьезной массовой базы, но обладала значительным влиянием на национально-патриотические союзы, объединявшие в своих рядах ремесленников и мелких предпринимателей. Наиболее известный из них – созданный 9 апреля 1891 г. Пангерманский союз – выступал за превращение страны в мировую державу и ее дальнейшую экспансию как в Европе, так и в колониях. Составной частью его программы являлось противодействие «левой измене» внутри Германии и поддержание контактов с немецкими эмигрантами, разбросанными по всему миру.
Особое место в партийно-политическом ландшафте занимала конфессиональная партия Центра. Треть населения объединенной Германии исповедовала католичество и выглядела в глазах Бисмарка подданными папы римского. Развязанная им в 1872 г. антиклерикальная кампания привела лишь к сплочению избирателей вокруг партии Центра, на протяжении всего периода существования второй империи за нее голосовало около 20 % немцев. После отмирания «культуркампфа» политический католицизм уже не чувствовал себя запертым в осажденной крепости, став самой непредсказуемой партией Германии. Выторговывая у верховной власти все новые уступки, Центр увязывал ее дальнейшую поддержку с послаблениями в сфере образования, которые позволили бы католическому учению вернуться в школьные программы.
Односторонняя зависимость от власти и невозможность влиять на судьбу правительства выталкивала германские партии в сферу теоретических дискуссий, делала крайне хрупкими их союзы и коалиции. Объединяя в своих рядах интеллектуальную элиту общества, они избегали рутины каждодневной политики, пусть даже на парламентской обочине власти. Для Вильгельма партии выступали в лучшем случае «неизбежным злом», мешавшим нормальному функционированию государственной машины. Он обратился за поддержкой к их лидерам только в августе четырнадцатого, первым делом заявив, что для него не существует больше партий.
До тех пор его вполне устраивал режим личной власти (pers?nliches Regiment). Потенциал федерализма, заложенный в верхней палате парламента, так и остался невостребованным. Каждая из составных частей империи была уверена в том, что ее права ограничиваются собственными границами. Берлин, таким образом, оказался в исключительном владении Пруссии. Бисмарк являлся главой не только общегерманского, но и прусского правительств. Впрочем, в обоих случаях оно не являлось кабинетом министров в современном смысле этого слова. Канцлер управлял статссекретарями, имевшими в своем распоряжении то или иное ведомство, но не обладавшими собственным политическим весом. Любая их попытка напрямую обратиться к императору безжалостно пресекалась.
Скроенная под Бисмарка, эта структура начала расползаться по всем швам после его ухода. Сменивший «железного канцлера» Георг Каприви был последним, кто пытался интегрировать Пруссию в систему имперской власти, но ничего не мог противопоставить интригам придворных, выступавших в защиту своих родовых привилегий. Да и сам император справедливо считал, что трехклассный избирательный закон Пруссии является более прочной опорой монархии, чем всеобщее избирательное право. Искренний человек и способный политик, генерал Каприви «запутался в лабиринте ущербной демократии и процветающего византинизма» (Г.Манн), открыв собою галерею государственных деятелей, не пришедшихся к императорскому двору.
Исключением в ней являлся только Бернгард Бюлов, ставший рейхсканцлером в 1900 г. Он сделал карьеру в министерстве иностранных дел и долгое время считался доверенным лицом Вильгельма II, уравновешивая его эксцентричность своим дипломатическим тактом. Постепенно его внутренняя политика стала приобретать индивидуальный стиль, вызывая растущее раздражение при дворе. Бюлов старался не допускать объединения своих противников, «разделять, раздавая». На годы его канцлерства пришлась финансовая реформа и повышение импортных тарифов на зерно, расширение социального законодательства и активизация колониальной экспансии. Последняя стала причиной парламентского конфликта, роспуска рейхстага и новых выборов в январе 1907 г., вошедших в историю под названием «готтентотских» (речь шла о подавлении восстания местных племен в Намибии). Победа консервативных партий в союзе с национал-либералами над Центром и СДПГ привела к формированию «бюловского блока». Это была первая коалиция, которую можно было бы назвать правительственной, но и она продержалась не более двух лет.
Свержение Бюлова состоялось в июле 1909 после того, как его предложение налоговой реформы, подразумевавшее введение налога на наследство, было провалено консерваторами. Решающее слово оставалось за Вильгельмом, который не смог простить своему канцлеру реверансов в сторону рейхстага. Последняя капля, отравившая отношения императора и беззаветно преданного ему канцлера, лежала полностью на совести первого. В ноябре 1908 г. Вильгельм II дал интервью газете «Дэйли телеграф», в котором допустил оскорбительные высказывания в адрес британской внешней политики. Разразился международный скандал, который окрылил оппозицию в рейхстаге. Бюлов мужественно защищал своего патрона перед парламентариями, но добился от него обещания впредь согласовывать с ним тексты своих официальных заявлений, как это предписывалось конституцией.
Преемник Бюлова Теобальд Бетман-Гольвег являлся его полной противоположностью: он вырос на ниве внутренней политики, по характеру был бюрократом, а не дипломатом, избегал рискованных партийных комбинаций и неизменно выступал перед рейхстагом в качестве императорского посланника. Человек чести, он с искренним недоумением воспринимал неблагодарность тех, кого стремился осчастливить. Конституция, дарованная в 1911 г. Эльзасу и Лотарингии, присоединенным после франко-прусской войны, не могла нейтрализовать национальные движения на окраинах империи, равно как и приостановка германизации бывших польских земель. Либерализация общественной деятельности и расширение системы социального страхования не выбили почвы из-под ног левых оппонентов власти. Напротив, парламентские выборы, состоявшиеся в январе 1912 г., принесли им настоящий триумф. В рейхстаге нового созыва более четверти голосов принадлежало социалдемократам, чуть меньше находилось в распоряжении партии Центра. «Партийная система Германии оказалась в тупике» (В. Моммзен). Блок СДПГ и либералов имел шансы на успех только в том случае, если бы его итогом оказалось формирование собственного правительства, а не блокирование законопроектов Бнтман-Гольвега. Новая расстановка партийно-политических сил поставила ребром вопрос о пересмотре конституции.
Настроение при дворе граничило с паникой, и только пассивное поведение неспособных объединиться победителей избавило власть от новых испытаний. Теряя политические опоры, она обращала свои взоры на армию. Та с удовольствием приняла на себя роль спасительницы отечества, проведя в Эльзасе акцию устрашения против местного населения (Zaberner Aff?re). Ставка на военную силу готовила почву для будущей революции, но никто не решался убедить императора в необходимости реформ. «Его неизменное стремление подняться над партиями вело лишь к укреплению авторитарного режима, и в то же время сам он оказывался под растущим давлением военщины, бюрократии и разного рода придворных группировок», – справедливо отмечает английский историк Гордон Крэйг. Нестабильность власти порождала тягу к политическим фантазиям и непродуманным решениям. Признав после выборов 1912 г., что ему так и не удалось стать «народным монархом», Вильгельм II удвоил свою активность на внешнеполитической арене.
Наследие Бисмарка в этой сфере оказалось гораздо более хрупким, нежели во внутренней политике. Знаменитая фраза из речи «железного канцлера» в рейхстаге – «мы, немцы, боимся только бога и больше никого на свете», ставшая боевым лозунгом экспансионистов, на самом деле имела вполне мирное окончание («именно потому мы ценим и храним мир»). Ни для кого не являлось секретом, что Франция будет искать пути для реванша. Система международных договоров, заключенных Германией в 80-е гг. XIX века, создавала скорее паутину взаимных сдержек и противовесов, нежели бетонные конструкции военно-политических блоков. «Союз трех императоров», обновленный в 1881 г., являлся данью традициям Венского конгресса. Образ Наполеона продолжал преследовать европейских монархов, и этот фактор играл не последнюю роль во внешнеполитических расчетах. Рано или поздно Германии пришлось бы выбирать между АвстроВенгрией и Россией, интересы которых столкнулись на Балканах. В случае революции в Вене и Будапеште можно было рассчитывать на возрождение великогерманского варианта и округление границ страны. В случае революции в России приходилось считаться с опасностью панславистской экспансии, угрожавшей восточным владениям империи. В 1890 г. Германия отказалась от продления договора безопасности (R?ckversicherungsvertrag) с Россией, заключенного только три года тому назад.
Принимая отставку Бисмарка, Вильгельм II заявил: «Курс остается прежним. Полный вперед!». На самом деле внешнеполитическая стратегия радикально изменилась – бисмарковская Германия жила плодами одержанных побед, вильгельмовская – предвкушением новых. Сближение с Великобританией в период канцлерства Каприви так и осталось ничего не значащим эпизодом. Трудно было рассчитывать на то, что владычица морей потеснится, пропустив Германию в круг колониальных держав. Для того, чтобы разговаривать с ней на равных, утверждали советники Вильгельма, нужно сначала нарастить стальные мускулы. В эпоху империализма подобные идеи витали в воздухе. В современной историографии преобладает мнение, что агрессивность внешней политики Германии начала ХХ века определялась не столько борьбой за мировое господство, сколько досадой опоздавшего и обостренным чувством ущемленных интересов. Стремление во что бы то ни стало «уважать себя заставить» стало ее лейтмотивом, который точно выразил Бюлов, выступая в рейхстаге 6 декабря 1897 г.: «Времена, когда немцы оставляли одному из своих соседей землю, а другому – моря, оставив за собой лишь небо, безвозвратно ушли в прошлое… Мы никого не хотим оттеснить в тень, но мы требуем себе места под солнцем». Это требование выполняло важную внутриполитическую функцию, направляя недовольство социальных низов в русло внешней экспансии.
Опоздав к разделу колониального пирога, Германия получила жалкие крохи – у Испании были приобретены несколько тихоокеанских архипелагов, в Африке немецкие владения в Намибии, Того и Камеруне поставили известный предел британской экспансии с юга в центр континента. Все это были колонии «третьего сорта», не располагавшие плодородной землей и разведанными полезными ископаемыми. В 1897 г. император попытался взять инициативу в свои руки, совершив длительный вояж во владения Османской империи и получив там подряд на строительство железной дороги от Берлина до Багдада. Эта инициатива, как и последовавшие за ней попытки утвердиться на северном побережье Африки, привели к сближению Франции и России, заложив основу внешнеполитической изоляции Германии.
В 1898 г. Китай предоставил в аренду Германии Шаньдунский полуостров, и та не осталась в долгу – два года спустя немецкий экспедиционный корпус принял участие в подавлении восстания «боксеров». В 1904 г. в Намибии началось восстание местных племен, победа над которым была достигнута путем политики геноцида – страна превратилась в безжизненную пустыню. Колониальные владения не только манили авантюристов всех мастей, но и питали шовинистические настроения в обществе. В рейхстаге постоянно раздавались обвинения в «дороговизне» колоний, не приносящих Германии ожидаемых дивидендов. Все это имело совсем не тот масштаб, о котором мечтала политическая элита империи, завороженная блестящей победой 1871 г.
Став после нее самой мощной военной державой континентальной Европы, Германия обратила свой взор на моря. Флот – вот то магическое слово, которое открывало доступ к экзотическим богатствам, обеспечивало растущей промышленности стабильный экспорт и наполняло смыслом дискуссии за кружкой пива. Адмирал Альфред Тирпиц, возглавивший в 1897 г. германское Адмиралтейство, стал выразителем подобных чувств. Весной 1898 г. рейхстаг одобрил первый из законов о строительстве флота, с последующими поправками он должен был вывести германские военноморские силы на уровень двух третей от британских, что означало фактический паритет двух флотов в Северном море. С этого момента Германия стала врагом номер один для общественного мнения Великобритании – крупнейшей мировой державы.
Находившийся под патронажем Тирпица Германский флотский союз превратился в одно из самых массовых движений, объединяя в своих рядах через год после создания четверть миллиона человек. Схемы боевых кораблей стали едва ли не обязательным украшением гостиных комнат, детей поголовно наряжали в матросские костюмчики. Солидные предприниматели жертвовали огромные суммы на строительство броненосцев, рассчитывая на стабильные государственные заказы. Обыватели ожидали наплыва дешевых колониальных товаров. Наконец, для молодежи служба во флоте являлась шансом увидеть мир и сделать военную карьеру, невозможную в сухопутной армии, все офицерские должности в которой были расписаны между дворянскими сынками.
«Низвержение морского могущества Великобритании означало бы, что Германия вступает в права ее наследства» (Х. Кроков). Историки с редким для своей профессии единодушием рассматривают гонку военноморских вооружений как увертюру к будущей мировой войне, в исполнении которой вильгельмовская империя играла первую скрипку. Своеобразным проявлением ее экспансии являлось активное расселение немцев по всему свету – только за вторую половину ХIХ века из Германии эмигрировало около 4,4 млн. человек, т.е. 7 % населения страны к 1900 году. В его основе лежали прежде всего социально-демографические причины, сохранявшийся избыток рабочей силы. Каприви признал в одном из своих выступлений перед рейхстагом, что «экспорт нам жизненно необходим – мы будем экспортировать либо товары, либо людей. При росте населения без адекватно растущей промышленности мы просто не сможем существовать». Определенную роль в массовой эмиграции играли традиции миссионерской деятельности в Восточной Европе, осуществлявшейся не только крестом и мечом рыцарей Германского ордена, но и трудолюбием, изобретательностью и предприимчивостью обычных переселенцев.
Если за океан из Германии эмигрировали социальные низы, то на Восток, прежде всего в Россию, устремлялся поток высокообразованных карьеристов, большинство из которых добивалось поставленных целей. Образ расчетливого, хладнокровного немца, нарисованный в романах русских классиков, вполне адекватно отражал внутренний мир новых миссионеров. Только в Москве к началу первой мировой войны проживало около ста тысяч лиц немецкой национальности – учителей, врачей, инженеров, аптекарей. Их вклад в экономическое и духовное развитие нашей страны неоспорим, хотя неоспоримо и то, что их отнюдь небескорыстное «культуртрегерство» встречало подспудное недовольство местного населения. Широко распространенные суждения о «засилье немцев» обернулись антигерманскими погромами практически во всех крупнейших городах России в августе 1914 г.
Если националистические мифы, отравлявшие российско-германские отношения в начале ХХ века, не имели авторства, то за дипломатическими ошибками обеих стран стояли вполне конкретные люди. После ряда успешных посреднических миссий Германия начала привыкать к роли «третьего радующегося». Пропагандировавший политику «свободы рук» Бюлов был уверен в непримиримости интересов Великобритании и России, не допуская и мысли об их возможном сближении, хотя ослабление царского режима в результате неудачной войны с Японией и начавшейся революции открывали возможность возобновления бисмарковской политики внешнеполитического балансирования.
Во время визита Вильгельма II в порт Танжер весной 1905 г. он выступил за созыв международной конференции по Марокко, что отодвигало на неопределенное время планы Франции по овладению этой страной. Кроме того, Германия начала очередную «военную тревогу». Однако военно-политическое давление на западного соседа не принесло ожидаемых плодов. На международной конференции в Альхесирасе Германия оказалась в изоляции, и Франции при поддержке Великобритании удалось упрочить свои позиции в марокканском султанате. Следующим шагом дипломатии императорских яхт стала встреча 24 июля 1905 г. в Финском заливе, в ходе которой Вильгельму II удалось разыграть британскую карту, заставив своего кузена Николая II подписать договор о взаимопомощи в случае нападения третьих стран, к которому могла присоединиться и Франция. Всплеск миролюбия и идеализма двух монархов был быстро погашен их окружением, как только оно узнало о достигнутой договоренности. После протестов министра иностранных дел Николай сообщил Вильгельму, что Бьеркский договор не затрагивает обязательств, вытекающих из русско-французского соглашения 1904 г. Это было равносильно его денонсации.
Безрезультатность встречи в Бьерке и конфуз с интервью «Дэйли телеграф» не охладили дипломатического пыла императора. После отставки Бюлова он заявил, что отныне сам будет заниматься внешней политикой. При новом осложнении ситуации вокруг Марокко летом 1911 г. Вильгельм II распорядился отправить в туда военный корабль «Пантера». Вмешательство британской дипломатии и отсутствие поддержки со стороны союзников привели к тому, что Германия распрощалась со своими планами на колонизацию этой страны. Марокко стало протекторатом Франции, а Берлину пришлось довольствоваться частью французского Конго, полученного в качестве «отступного».
Более значительными оказались последствия «прыжка пантеры» в самой Германии. Недовольство очередным отступлением породило волну шовинизма, охватившую не только националистические союзы. Требования отомстить западному соседу за унижение стали раздаваться и с парламентской трибуны. Депутат от партии Центр в ходе марокканских дебатов в рейхстаге заявил, что «сохранение мира является большой ценностью, но было бы слишком дорого расплачиваться за него престижем мировой державы». Представители правых партий шли еще дальше, обвинив правительство в постыдной уступчивости. Голосом вопиющего в пустыне осталась речь лидера СДПГ Бебеля, который подчеркнул, что игра с огнем рано или поздно приведет к войне, которая закончится взрывом существующего в Европе социально-политического строя.
Эмоциональное состояние парламентариев, преследовавших в противостоянии власти свои узкопартийные цели, вполне отвечало массовым настроениям. Казалось, обыватели устали от «долгого мира». В пивных рассуждали о необходимости примерно наказать зарвавшихся французов и заключали пари, какой из сменявших друг друга военно-политических кризисов разразится настоящей войной. Книжные прилавки затопило море дешевой публицистики, призывавшей «священную войну, которая подобно врачу вылечит наши души» (Г. Класс). Празднование столетия Лейпцигской «битвы народов» в октябре 1913 г. превратилось в манифестацию готовности немецкой нации к новым военным подвигам. Предприниматели, выступая с пламенными патриотическими речами, про себя вспоминали огромные барыши, оказавшиеся в их кассах после получения контрибуции с побежденной Франции. Разочарование в дипломатических способах борьбы за «место под солнцем» вновь выдвинуло на первый план военных. Генеральный штаб Германии уже к 1905 г. разработал детальный план молниеносной войны (Blitzkrieg) на Западе, нарушавший нейтралитет Бельгии. Сменявшие друг друга канцлеры не решались поставить под вопрос последствия такого шага – «это было своего рода политической капитуляцией перед военным ведомством» (Г. Крэйг). Оккупация АвстоВенгрией Боснии и Герцеговины осенью 1908 г., а затем быстротечные Балканские войны усиливали иллюзию, что передел европейских границ возможен «малой кровью». Армии ведущих держав континента за сорок лет «долгого мира» выросли более чем в два раза, получили новейшие виды вооружений, включая самолеты и линкоры типа «дредноут».
Германские генералы, следя за программами перевооружения российской и французской армий, настаивали: «сейчас или никогда». Внешнеполитические акции кануна мировой войны были подчинены их интересам. В 1912 г. безрезультатно завершился визит в Берлин военного министра Великобритании, предложившего заморозить гонку военно-морских вооружений. Отправка в Турцию германской военной миссии вызвала нескрываемое раздражение России. После того, как Франция в июле 1913 г. ввела трехлетнюю воинскую обязанность, военная истерия проникла и в ряды оппозиции. Социал-демократы впервые проголосовали за рост армии (Heeresvermehrungsgesetz), довольствовавшись тем, что источником его финансирования будет единый имперский налог на наследованную собственность.
Не было ничего удивительного в том, что стартовый выстрел к началу первой мировой войны прозвучал на Балканах. Национально-освободительное движение в этом регионе в сочетании с панславянскими идеями России воспринимались Вильгельмом как «вызов зарвавшихся славян», пресечь который сможет только кровь. Убийство кронпринца Австро-Венгрии Франца Фердинанда в Сараево 28 июня 1914 г. развязало лихорадочную активность европейской дипломатии, которая должна была обеспечить своим правительствам алиби миролюбия, но не допускала и мысли о предотвращении войны ценой потери национального престижа. «Все считали себя подвергшимися нападению, и все находили это обстоятельство очень удачным» (Г. Манн).
Для Германии речь шла не только о стремлении обогнать конкурентов в гонке вооружений, но и об удержании в орбите своего влияния Австро-Венгрии. Оскорбленная в династических чувствах и оставленная на произвол судьбы, габсбургская монархия вполне могла отказать Германии в остатках былой привязанности. В случае же победы держав «оси Берлин-Вена» можно было рассчитывать на передел огромного геополитического пространства от Балтийского до Черного моря, а также колониальных владений в Северной Африке. 5 июля 1914 г. состоялось заседание государственного совета Германии, участники которого высказались в поддержку еще не объявленного австрийского ультиматума Сербии. На следующий день Бетман-Гольвег заявил послу Австро-Венгрии, что его страна может быть уверена в военной помощи его страны «при организации отпора сербско-русскому заговору».
Однако эта позиция не стала достоянием гласности, положив начало реализации наихудшего из сценариев «войны нервов». Правительства в Санкт-Петербурге, Париже и Лондоне сочли момент достаточно удобным для того, чтобы продемонстрировать твердость и поставить предел экспансии держав «оси». В каждой из стран, втянутых в международный конфликт, дипломатов у руля власти сменили генералы. 30 июля глава германского генерального штаба Гельмут Мольтке настоял на объявлении полной мобилизации в АвстроВенгрии. На следующий день германский посол в Санкт-Петербурге ультимативно потребовал прекращения ответной мобилизации. Не получив ответа, 1 августа 1914 г. Германия объявила войну России, а 3 августа – Франции. В эти дни Европа вступила в новую эпоху, приход которой возвещал грохот десятков тысяч артиллерийских орудий и предсмертные крики миллионов людей, превращавшихся в статистику боевых потерь.
Вопрос о виновниках военной катастрофы занимает умы политиков и ученых уже без малого сто лет. Первые ответы на него давались пропагандой воюющих держав, ради укрепления «внутреннего фронта» взваливавшей всю вину на противника. Сюда же можно отнести и прозвучавшее в 1917 г. заявление Бетман-Гольвега, что Германии приходится вести превентивную войну. Позже свое видение произошедшего предлагали публикации дипломатической переписки, мемуары политиков, исторические труды. Указания на империалистический характер политики ведущих мировых держав, равно как и на экспансию их капиталов дают представление об общем фоне эпохи, но не убеждают в закономерности и неизбежности именно такой войны. Современная историография исходит из того, что Германия несет главную, но не единоличную ответственность за ее развязывание. Споры начинаются при конкретном анализе ее геополитических целей.
Если этапная работа Фрица Фишера, появившаяся в 1961 г., настаивала на запрограммированности «рывка к мировому господству», то его оппоненты утверждали, что в основе германской внешней политики лежало стремление стабилизировать свое положение в центре Европы: «Решающую роль в развязывании войны сыграл страх Германии потерять последнего союзника и надежда на то, что таким образом удастся прорвать внешнеполитическую изоляцию» (Э. Йекель). Между крайними позициями находится широкий спектр оценок, принимающих в расчет позицию других европейских государств. «Германия единственная из них хладнокровно относилась к перспективе континентальной войны, поскольку была уверена в своей победе в случае, если Великобритания сохранит свой авторитет… Россия, Франция и Англия пытались избежать как локальной, так и континентальной войны, но они могли достичь этой цели, лишь уступив австро-германскому давлению. Их доля ответственности за развязывание войны заключается прежде всего в неадекватной реакции на действия Германии» (И. Гайс). Весьма интересны предположения ряда историков о превентивном характере «сползания в войну» перед угрозой парламентаризации политической власти в стране.
«Для меня в Германии нет больше партий, есть только немцы», – заявил 4 августа 1914 г. Вильгельм II депутатам рейхстага. За эффектной риторикой скрывалось чувство облегчения – наконец-то политика возвращалась в привычное императору русло военных команд и беспрекословного подчинения. Страну охватили эмоциональный подъем и лихорадка патриотических демонстраций, казалось, пали барьеры между «низами» и «верхами», «правыми» и «левыми». Ведущие журналисты респектабельных газет писали об «очистительной грозе», которая оздоровит нацию и разом решит все внутренние проблемы. С амвонов обеих церквей звучали благословения крестного похода против «азиатчины». Военный психоз проник и в молодежную среду, вчерашние гимназисты целыми классами записывались в добровольцы, чтобы утвердить себя в глазах старшего поколения. «Протест против перенасыщения цивилизацией воодушевлял молодых людей из добропорядочных семей в августе 1914 г., увидевших в войне пришествие долгожданного Апокалипсиса» (Х. Шульце).
Внешний враг обесценивал социальные и политические конфликты прошедших лет, чувство сопричастности к общему делу заглушало здравые сомнения в легкости обещанной победы. Голоса пацифистов-одиночек тонули в восторгах толпы, украшенной национальными флагами. Репрессии против нескольких левых радикалов, осмелившихся назвать войну завоевательной, ничуть не портило благостной картины гражданского мира (Burgfrieden). Социал-демократическая фракция в рейхстаге проголосовала за военные кредиты, не решившись плыть против шовинистического потока. Лидеры партии опасались остаться за бортом при разделе внутриполитических дивидендов казавшегося несомненным военного успеха. И простого солдата-резервиста, и офицеров генерального штаба объединяла уверенность в том, что война продлится не дольше Рождества.
Военное планирование вполне отвечало подобным настроениям в обществе. Германская армия имела вышколенный офицерский корпус и материальнотехническое превосходство над любым из противников, благодаря густой железнодорожной сети обладала большей мобильностью. Первоначально ее мощь должна была обрушиться на Францию, чтобы разгромить эту страну до завершения мобилизации в России и открытия второго фронта на Востоке. Основным силам согласно «плану Шлифена» предстояло вторгнуться туда через территорию Бельгии, обойдя с севера систему французских крепостей. После прорыва оборонительных рубежей и выхода на оперативный простор германские войска, подобно захлопывающейся двери, должны были повернуть на юго-восток и прижать французов к швейцарской границе. На эту операцию отводилось не более шести недель, чтобы затем перебросить немецких солдат на помощь Австро-Венгрии.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.