Глава I ИСТОРИОГРАФИЯ И ИСТОЧНИКИ ПО ИСТОРИИ ЦЕНЗУРЫ СОВЕТСКОГО ПЕРИОДА
Глава I ИСТОРИОГРАФИЯ И ИСТОЧНИКИ ПО ИСТОРИИ ЦЕНЗУРЫ СОВЕТСКОГО ПЕРИОДА
Историография проблемы*
* Раздел включает анализ литературы, выпущенной до 2002 г.
Цензура долгое время оставалась за пределами советской историографии. Понятно, что в обществе, в котором официально отрицалось наличие цензуры, любые попытки изучения даже дореволюционной истории цензурных органов рассматривались как вероятность возникновения нежелательных аллюзий. Именно этим объясняется, что в советское время появилось только несколько специальных работ, посвященных дореволюционной цензуре. Однако и они носили справочноинформационный, библиографический (Л.М. Добровольский[15]) и архивно-источниковедческий характер (М.Л. Лурье, Л.И. Полянская[16]) или касались в большей степени литературоведческих вопросов («Гёте в русской цензуре», «Гейне в русской цензуре», «французские писатели в оценках царской цензуры» и пр.), которые рассматривались в статьях Л.И. Полянской, С. Рейсер, А. Федорова и др.[17] Несмотря на их несомненную ценность, эти исследования нельзя рассматривать как продолжение традиции дореволюционной историографии по истории цензуры в Российской империи, представленной такими авторами исчерпывающих исторических полотен как М.К. Лемке[18], А.М. Скабичевскиий[19], П.К. ГЦебальский, В. Розенберг, В. Якушкин, В.В. Сиповский[20] и авторами локальных исследований – Н.В. Дризеном (театральная цензура), А.Н. Котовичем (духовная цензура), А. Мазоном (Цензурный комитет)[21].
Изучение истории советской цензуры отечественными историками началось только в начале 1990-х гг. практически с момента ее ликвидации как в правовом (Закон о печати и других СМИ. 1990 г.), так и в организационном плане (ликвидация Главлита в декабре 1991 г.). Поэтому историография этой проблемы условно разделяется на ту, которая сформировалась до 1991 г., и новейшую, возникшую после 1991 г. Эти две основные группы исследований отличаются друг от друга существенными особенностями. На первом этапе значительную роль сыграли зарубежные историки, советологи, филологи, исследования которых строились на документах открытой печати зарубежных архивов, многочисленных свидетельствах и воспоминаниях деятелей русского зарубежья. Работы зарубежных авторов, которые первыми приступили к исследованию советской цензуры, надолго определили ключевые подходы и оценки, а также исследовательские направления в области изучения советского общества. Зарубежная историография до 1991 г. представляла собой своеобразный период «изучения России без России».
Условно эту литературу можно разделить на две основные группы. Первая представлена главным образом советологами, исследования которых были посвящены изучению советской политической системы и как ее части – партийно-идеологического контроля и цензуры. Это работы известных авторов: Мак-Ко-Хилла, Р. Пайпса[22], Р. Такера[23], С. Коэна, А. Рабиновича, Э. Карра, Д. Боффа, И. Дейчера[24] и др. В трудах Р. Пайпса вскрыты исторические корни российского тоталитаризма и русской революции, одним из элементов которых была сначала царская, а затем большевистская цензура[25].
Западные историки и литературоведы обратились к изучению взаимоотношений власти и культуры еще в 1940-х – начале 1950-х гг. В 1947 г., сразу после принятия известных постановлений, была издана книга Г. Ривея «Советская литература сегодня»[26], в 1950-е – начале 1990-х гг. в статьях В. Викери, Р. Домара, Э. Саймонса, книгах Е. Брауна, А. Кемп-Уэлча, В. Викери, М. Харварда, Г. Свайсза, М. Слоним, М. Хопкинса и др. рассматривались механизмы политического контроля и управления литературным процессом, деятельность Союза советских писателей[27].
Вторую группу составляют специальные работы, посвященные советской цензуре и ее партийно-государственной специфике. В них представлен интересный архивный материал, в том числе из документов Смоленского архива о деятельности советских цензурных органов. В этой связи следует упомянуть работы А. Гаева, Е. Симмонса, М. Файнсона, Ш. Фицпатрик, Джона и Кэрол Гаррард[28] и др. Оригинальный архивный материал представлен в статье Е. Симмонса о происхождении литературного контроля[29] и работах М. Файнсона «Цензура в СССР» и «Смоленск при советском управлении» (с хроникой работы местного управления Главлита), написанных на основе материалов Смоленского архива[30].
В изданиях справочно-обобщающего характера также имеются сведения о системе управления и цензуры органами информации. В книге «Пресса в авторитарных странах», изданной международным институтом Прессы, давалась краткая характеристика структуры и деятельности Главлита, Агитпропа и Отдела печати ЦК[31]. Достаточно полно представлена ситуация со свободой слова и печати в 1960-е гг. в книге М. Хопкинса, написанной в том числе по впечатлениям автора от его пребывания в Ленинграде в период обучения на журфаке ЛГУ и позже от работы в советских редакциях[32]. В энциклопедии Мак-Кро-Хилла «Россия и СССР» имеются статьи о цензуре и литературном контроле, организованном в партийном и государственном масштабе[33]. Информативен справочник Б. Горохоффа «Печать в Советском Союзе», в котором приводятся данные о советской печати, библиографии и системе научной информации[34].
В период, когда исследования по цензуре в нашей стране не проводились, зарубежные ученые восполняли этот пробел – успешно проводили научные симпозиумы и конференции, издавали монографии и сборники статей о советской цензуре. Источниками, как и для всей советологии, служили обширные библиотечные фонды, публицистика, воспоминания и свидетельства эмигрантов, документы личного происхождения. В качестве наиболее часто используемых источников выступали сборники Л.Г. Фогелевича, о которых будет сказано ниже, книга А. Гаева[35]. Следует отметить, что, несмотря на независимость, не все зарубежные авторы могли преодолеть влияние пропагандистских задач. Особенно это касается литературы периода «холодной войны». Не удалось избежать этого и авторам теоретического исследования о роли и задачах прессы в тоталитарном обществе[36].
В 1969 г. в Лондоне прошел симпозиум, специально посвященный советской цензуре. Тема стала предметом обсуждения зарубежных ученых и советских диссидентов. Итоговые материалы этой конференции были изданы в виде книги «Советская цензура» под редакцией М. Дьюхерста и Р. Фаррела[37].
Качественно новый этап в зарубежной историографии начался с появлением работ американских ученых М.-Т. Чолдин и М. Фридберга, (Университет Иллинойса Урбана-Шампейн)[38]. Среди исследований этого периода – материалы конференций и симпозиумов по советской культуре, литературе и другим видам искусства, сборники статей и монографии, в которых цензура представлена не как обособленный институт, а как результат многоаспектной деятельности идеологической системы[39]. Так, в 1989 г. были опубликованы материалы научной конференции «Советское руководство творчеством и интеллектуальной деятельностью», которая проходила в 1983 г. в Вашингтоне. Сложные проблемы взаимодействия творчества с тоталитарной системой власти находились в центре внимания Четвертых международных Сахаровских чтений, состоявшихся в 1983 г. в Лиссабоне. В сборнике докладов под редакцией С. Резника были опубликованы статьи В. Войновича «Три вида цензуры в СССР», Б. Хазанова «Контроль над словом в СССР», С. Черток «Киноцензура в СССР» и др.[40] В книге «Красный карандаш: литераторы, ученые и цензоры в СССР» были помещены выступления известных бывших советских писателей и публицистов В. Аксенова, В. Войновича, А. Синявского и другие материалы мемуарно-аналитического характера, а также конкретно исторический материал, собранный М.-Т. Чолдин, и предметная библиография.
Следует все же отметить публицистический налет и определенную ограниченность исследований зарубежных авторов, которые, несмотря на научную добросовестность в поисках доступных источников, не могли по известным причинам использовать документы советских архивов. Поэтому их работы привлекаются только в той степени, в которой они способны оказать качественное влияние на современный уровень изучения проблемы института цензуры.
Фальсифицированность советской истории заключалась не только в односторонности освещения фактов и оценок, но и в умолчании целого ряда явлений и сторон общественной жизни[41], в том числе и данной проблемы. Поэтому мы оставили за пределами настоящего историографического обзора работы, рассчитанные на сиюминутный пропагандистский эффект. Характерно, что те качества, которые снижают научную ценность советского историографического наследия, одновременно наделяют его свойствами источника, отразившего официальную политику и действия власти, идеологическое руководство и контроль за всеми областями общественной жизни, в том числе и научной.
В обширной литературе по истории партии и идеологической работы даются исчерпывающие сведения о руководящей и направляющей роли партии, выполнявшей функции политической цензуры. Особенно подробно это было представлено в работах, посвященных советской и партийной печати (А.К. Белков, Б.П. Веревкин[42], Н.М. Кононыхин[43], Г.Д. Комков[44], И.В. Кузнецов[45], В.В. Ученова[46] и др.) и других средств массовой информации и пропаганды (СМИП) (В.Н. Ружников, П.С. Гуревич, А.Я. Юровский[47] и др.). Исследования в области теории пропаганды, истории складывания системы советских средств массовой информации и пропаганды (далее – СМИП), «верного идеологического орудия партии», представляют собой самостоятельное направление, которое было подробно изучено и проанализировано в связи с выявлением механизма идеологического контроля и цензуры печати, радиовещания, телевидения. Основы функционирования СМИП, партийное руководство журналистикой и ее роль в идеологической борьбе были подробно освещены в многочисленных сборниках и учебниках по истории советской журналистики. Например, таких как «Очерки истории русской советской журналистики. 1917-1932» (1966), «Партийная и советская печать в борьбе за построение социализма и коммунизма» (1-е изд., 1961, 2-е изд., 1966), «Телевидение и радиовещание СССР» (1979), «Средства массовой информации и пропаганды» (1984), «Журналистика и идеология» (1985), «Основы радиожурналистики» (1984) и др. [48] В этих исследованиях, несмотря на то, что они давали реальную картину практической организации работы журналистских коллективов, полностью отсутствовало даже упоминание о цензурных органах. Вместе с тем все специальные работы и разделы по методике редактирования полностью отражают цензурный процесс, поскольку о нем говорится как об «области политической, идеологической работы, связанной с руководством СМИП», а редактор представлен как «коммунист, политический деятель», «боец идеологического фронта»[49].
На фоне многочисленной книговедческой и журналистской литературы, посвященной вопросам партийной и советской печати, книгоиздательского дела, выделяются работы А. 3. Окорокова «Октябрь и крах русской буржуазной прессы» (М., 1970) и Е. JI. Динерштейна «Положившие первый камень…» (М., 1977), трехтомное издание «История книги в СССР. 1917-1921» (М., 1983-1986), а также многочисленные публикации ежегодника «Книга. Исследования и материалы» и справочник «Архивные материалы по истории книги и книжного дела в СССР. 1917-1977» (М., 1977). В них представлена история становления и развития государственной монопольной издательской системы – Госиздата и параллельного удушения частных издательств.
С другой стороны, многоаспектность, дихотомичность и информативность журналистского текста, в совокупности представляющего отражение реалий действительности, стали предметом как теоретикометодологических исследований по журналистике (Е.П. Прохоров[50]), так и источниковедческих работ, образовавших в 1970-80-х гг. самостоятельное направление и научную школу. Это направление прошло в своем развитии сложный путь от безоговорочного признания абсолютной достоверности советской журналистики до полного их отрицания. В работах М.Н. Черноморского, А.М. Панфиловой, В.В. Фарсобина, О.Е. Соловьева, И.И. Копотиенко, С.С. Дмитриева и других рассматриваются проблемы анализа текста в зависимости от его жанровой и типологической принадлежности, обстоятельств и целей создания и других особенностей происхождения, но без учета цензурных вмешательств[51], в учебнике «Источниковедение истории СССР» под редакцией И.Д. Ковальченко (2-е изд. 1981) в разделах, посвященных периодической печати XVIII – начала XX в. (С.С. Дмитриев), при описании методики анализа содержания и достоверности материалов прессы указывается на необходимость учитывать наличие цензуры. В связи с этим достаточно подробно излагается история цензурных органов, основные этапы и правила цензурного вмешательства в деятельность журналов и газет[52]. В специальной главе о советской периодической печати (Л.Д. Дергачева) упоминания о цензуре полностью отсутствуют[53]. Однако при анализе прессы переходного периода говорится о ее «идейной неоднородности», применении «эзоповского» языка авторами буржуазного, «сменовеховского» и «попутнического» направления. Все эти черты, с точки зрения авторов, полностью исчезают в «эпоху победившего и развитого социализма». Несмотря на то что учебник является отражением идеологической ограниченности исторической науки этого периода, авторам все же удалось с помощью того же «эзоповского» языка, не называя открыто органы цензуры и Главлит, дать точные указания на наличие политической цензуры, которая полностью опиралась на сформулированные В.И. Лениным принципы партийности печати. Таким образом, отсутствие возможности объективно оценивать информационно-пропагандистский процесс восполнялось углублением и совершенствованием методики внутреннего анализа содержания, включая и внеисточниковый анализ.
Особое значение для настоящего исследования имеет наследие Ю.М. Лотмана, основателя тартусско-московской семиотической школы, считавшего, что восприятие художественного текста всегда является борьбой между автором и слушателем. Это соответствует положению об относительности эмпирического наблюдения сложных психологических ходов, заключенных в источнике (А.С. Лаппо-Данилевский).
Двойственная ситуация складывалась в изучении культурологических проблем. Существовала официальная историография по истории советской культуры или, как она тогда называлась, «культурного строительства». Несмотря на общие признаки, исследования в этой области имеют определенную эволюцию и подразделяются на несколько этапов. Работы периода 1930 – конца 1950-х гг. можно расценивать только как образцы пропаганды идей партии, а не в качестве самостоятельных исследований[54]. Новые возможности открылись перед историками культуры, литературоведами и искусствоведами в 1960-х гг.[55] Несмотря на идеологизацию исследований, в них уже имеется конкретный историко-архивный материал[56].
Однако даже в обобщающих исследованиях по историографии истории культуры авторы, как правило, ограничивались только поверхностной характеристикой общих проблем культурного строительства, а также отдельных отраслей культуры и искусства[57]. Вопросы идеологической борьбы и контрпропаганды рассматривались односторонне и тенденциозно. Разумеется, это можно расценивать как проявление идеологической ограниченности, поскольку тогда же были и исследования, в которых констатирующая, а не обличительная интонация, повествующая о методах и формах идеологической борьбы советской власти, позволяла все же авторам несмотря ни на что давать объективную картину развития культурной политики. К таким работам можно отнести, прежде всего, книгу С.А. Федюкина «Борьба с буржуазной идеологией в условиях перехода к нэпу» (М., 1977). В ней сказано о создании Главлита, его функциях и деятельности, приводятся выдержки из циркуляров, ссылки на опубликованные, архивные источники, в том числе из так называемого «буржуазного лагеря». Таким образом, в отличие от подавляющего большинства исследователей, Федюкин признает наличие цензуры в СССР (примечательно, что эта работа, видимо по цензурным соображениям, не была включена в историографическое исследование Л.М. Зак). Наличие цензуры в СССР признавалось также во 2-м издании БСЭ (1957); в последующих ее изданиях, очевидно также по цензурным соображениям, этот факт полностью отрицался.
Пробелом в историографии можно считать отсутствие институциональных исследований, раскрывающих систему управления и контроля учреждениями культуры, в которых бы показывались механизм и методы идеологического воздействия. Это отмечалось в статье Л.В. Ивановой «Новый этап в создании документальной базы истории советской культуры», которая была напечатана в коллективной монографии «Культура развитого социализма: некоторые вопросы теории и истории» (М., 1978), посвященной созданию опубликованной источниковой базы по культурному строительству в СССР. В том же постановочно-неконкретном тоне говорится об этом и в коллективной монографии «Великая Октябрьская социалистическая революция и становление советской культуры 1917-1927» (М., 1985). Однако, если опустить тенденциозные оценку и подбор источников, то в работах М.Б. Кейрим-Мархуза «Государственное руководство культурой. Строительство Наркомпроса (ноябрь 1917 – середина 1918 г.)» (М., 1980), Л.А. Пинегиной «Советский рабочий класс и художественная культура. 1917-1932» (М., 1984), М.П. Кима, В.Т. Ермакова и В.А. Козлова «Великая Октябрьская социалистическая революция и становление советской культуры. 1917-1927» (М., 1985), А.И. Фомина «Культурное строительство в первые годы советской власти. 1911-1920 гг.» (Харьков, 1987) и многих других можно обнаружить сведения о деятельности ЦК и его отделов (Агитпроп, Отдел печати и др.) Наркомпроса, Главполитпросвета и других управленческих структур по руководству культурой.
При общей ограниченности советской историографии, некоторые ее направления получили глубокое развитие, в том числе изучение и истории государственной системы управления. Особое место среди исследований по истории советских государственных учреждений в области литературы занимают работы Т.П. Коржихиной, которые имели не только общеисторическое, но и методологическое значение[58]. Именно госучрежденческий подход в сочетании с системным анализом, успешно разработанный и применяемый Т.П. Коржихиной, легли в основу некоторых публикаций автора, и прежде всего данного исследования.
Более свободно касались взаимоотношений власти и творческой интеллигенции советские литературоведы и искусствоведы, среди работ которых фундаментальный характер имели исследования Б. Алперса[59], К. Рудницкого[60], П.А. Маркова[61], Г.А. Белой[62], М.О. Чудаковой[63] и др. Независимо от общей атмосферы, царившей в издательствах, и самоцензуры авторов, им удавалось сквозь личностное восприятие деятелей искусства и психоанализ передать реальные очертания прошлого, особенно в исследованиях, носивших историко-биографический характер. В этой связи следует отметить монографии – творческие портреты М.И. Туровской «Бабанова. Легенда и биография» (М., 1981) и Л. Яновской «Творческий путь Михаила Булгакова» (М., 1983).
Таким образом, можно сказать, что до 1990-1991 гг. советские авторы лишь опосредованно отражали в своих работах историю и современные реалии системы контроля и цензуры. Зарубежные исследования этих лет отмечены основательными, хотя и ограниченными в источниковой базе попытками изучить отдельные институты политического контроля и деятельность цензурных органов.
Разработка подлинно научной истории советской политической цензуры стала возможна только благодаря демократическим преобразованиям в государственной и политической системе советского, а затем и российского общества. Правовая (1990 г.) и фактическая (ликвидация Главлита в октябре 1991 г.) отмена цензуры вызвала острую необходимость передачи архива Главлита на государственное хранение в ГА РФ (ЦГАОР СССР) с последующим постепенным рассекречиванием. Кроме этого, были рассекречены не только документы по цензурным вопросам фондов редакций, газет и журналов, электронной прессы и других учреждений культуры, но и значительные документальные комплексы высших органов партийного и государственного управления. Именно последние наглядно демонстрировали механизм управления идеологизированной культурой и информацией на всех этажах власти – от Секретариата ЦК и Политбюро ЦК до первичной партийной организации творческих союзов, редакций, театров и др. Эти документы, ставшие доступными для изучения и анализа, явились источниковой основой для объективного изучения феномена политической цензуры.
Появившаяся в последнее десятилетие литература обладает качественно новым содержанием и исследовательскими подходами, требует иных оценочных критериев. Речь идет о полноценных монографических работах и документальных публикациях (в некоторых случаях даже пофондовых), построенных на исчерпывающей источниковой базе в условиях открытости и доступности.
Работы по истории советской цензуры отразили общие процессы, происходившие в отечественной историографии в этот период. Колоссальные изменения в исторической науке были вызваны тем, что с середины 1980-х гг. наряду с марксистско-ленинской методологией исторических исследований стали утверждаться новые методы и подходы. Решающим фактором этих перемен стали перестройка и гласность, открывшие возможность свободного обсуждения ранее «запретных» тем и имен. Одной из таких тем стала советская цензура. Координирующую и организационную роль в ее изучении сыграли научные конференции, которые состоялись в сентябре 1991 г. в Санкт-Петербурге, в 1993 г. – в Москве и Санкт-Петербурге, в 1995 г. – в Санкт-Петербурге и Екатеринбурге. Направление, возникшее незадолго до этого и уже начавшее оформляться в самостоятельную научную дисциплину, находящуюся на стыке различных наук, привлекло к себе большое число исследователей из Москвы, Санкт-Петербурга и различных регионов России, объединив их с зарубежными специалистами. Первая конференция по цензуре (1991) была организована Институтом истории естествознания и техники Ленинградского отделения Российской академии наук (ЛО РАН) совместно с Ленинградским государственным университетом. На этой конференции впервые встретились историки, политологи, правоведы, журналисты, бывшие цензоры, сотрудники органов госбезопасности. Они обменялись мнениями о перспективах законодательного решения проблем, связанных с государственной тайной, теоретико-исторических исследований по этим проблемам[64]. Конференции 1993 и 1995 гг. проходили при поддержке Всероссийской государственной библиотеки иностранной литературы (ВГБИЛ) им. М.И. Рудомино, Российской национальной библиотеки (Санкт-Петербург), Уральского государственного университета, Свердловской областной научной библиотеки им. В.Г. Белинского. Существенным их результатом явились подготовленные в ходе этих конференций выставки, тезисы и библиографические каталоги[65]. Такая активная научноорганизационная деятельность послужила мощным импульсом для появления целого ряда монографических исследований и научных статей по проблеме цензуры. Это, прежде всего, монографии А.В. Блюма и Д.Л. Бабиченко, сборник документальных очерков «Исключить всякие упоминания…» под редакцией автора. Однако началом нового этапа исследования можно считать первые публикации о цензуре на страницах советской научной периодики, которые появились в 1990 г., в то время, когда их выход еще контролировался действующими цензурными органами (Главлит / ГУОТ). Это статьи автора данной монографии «Журналистика и цензура (источниковедческий анализ радиоматериалов 20 -30-х гг.)» в журнале «История СССР» (1990. № 1) и С. Джимбинова «Эпитафия спецхрану?…» в журнале «Новый мир» (1990. № 5).
Если говорить об общем характере новых отечественных исследований, то их объединяет попытка объективного анализа рассекреченных и ранее недоступных архивных документов, раскрывающих структуру, механизм, формы и методы политического давления и регулирования в различных сферах культуры и информации. Характерной чертой некоторых из работ является присущий им обличительный пафос, который было трудно преодолеть на первом этапе в освещении действительно драматических страниц истории противостояния, с одной стороны, и компромисса интеллигенции, с другой стороны. Часто авторы, обращаясь к источникам, освещающим только одну сторону, например функционирование репрессивного аппарата партийногосударственной цензуры, представляют ее механизм однобоко, только «сверху». В качестве жертв выступают так называемые «объекты цензуры» – журналисты, литераторы, режиссеры и др. Однако отношения творческой интеллигенции и власти были гораздо сложнее и драматичнее. Во многих исследованиях не учитывается, что очень многие решения, имеющие поворотный стратегический характер, принимались под воздействием «снизу». Об этом свидетельствуют многочисленные источники института творческих союзов, созданного для реализации монопольного права, на определение эстетических и этических норм в искусстве, а также многочисленные «обращения» и «покаяния» творческой интеллигенции в ЦК и другие инстанции. Этот механизм, существующий в таком виде именно для внутреннего регулирования литературно-художественной жизни, демонстрирует, что исследования политической цензуры выходят далеко за рамки институционального подхода. Только системный анализ, включающий многообразие сторон, граней и проявлений социальной, культурной и политической сфер жизни, дает возможность объемно представить картину и вскрыть глубинные процессы, в том числе психологические и поведенческие. Этим объясняется необходимость обращения к истории литературнохудожественных группировок, которая получит освещение в основной части исследования.
Книга А.В. Блюма «За кулисами “Министерства правды”. Тайная история советской цензуры. 1917-1929» (СПб., 1994) стала первой в ряду монографических исследований «нового» поколения. Она явилась результатом изучения архивных комплексов, доступных к этому времени автору. Это документы из архивов Санкт-Петербурга и Москвы, освещающие деятельность цензурных органов с 1917 по 1929 г. Автор выделил два основных этапа в истории цензуры изучаемого периода. Это 1917-1922 гг. и 1922-1929 гг. Если рубежом первого этапа стало создание Главлита, то границей второго был выбран год «великого перелома». В этом случае целесообразно было бы продлить повествование, поскольку изменения в общественно-политической структуре государства вызвали реорганизацию и цензурных органов в 1930-1931 гг. Однако реальная идеологическая перестройка осталась за пределами книги и не получила должного освещения. Тем не менее те аспекты, которые автор выбрал для демонстрации форм, методов и направлений советской цензуры (цензура литературы, издательская политика, аппарат Главлита и Главреперткома и др.), освещены подробно и доказательно. Даже не ставя перед собой задачу системного анализа, А.В. Блюм, изучая деловую переписку Ленгоробллита 1920-х гг., проследил взаимосвязь деятельности государственных цензурных учреждений с работой высших партийных инстанций и репрессивных органов. Несомненно, эта работа, появившаяся как первый результат изучения архивных документов, стала своеобразным справочником для заинтересованного круга исследователей. И, как первое в этом ряду издание, она обладала такими качествами, как публицистичность и излишняя эмоциональность.
Практически одновременно с книгой А.В. Блюма вышла монография Д.Л. Бабиченко «Писатели и цензоры. Советская литература 1940-х годов под политическим контролем ЦК» (М., 1994), посвященная идеологическому контролю литературного процесса 1940-х гг. со стороны ЦК партии. Этот период – одна из трагических страниц советской культуры, когда в эпоху послевоенного подъема национального самосознания и единения, возрождения веры в справедливость власти сверху были инспирированы очередные репрессивные кампании, призванные запугать, а значит, и подчинить творческую интеллигенцию. Автор путем тщательного изучения и анализа партийных документов провел тонкое расследование: как, когда и кем конкретно из партийных руководителей готовились в недрах ЦК, его идеологических отделов, постановления второй половины 1940-х гг. Это исследование ценно, прежде всего, в плане демонстрации реальной расстановки сил и возможностей в верхних эшелонах власти, ее механизмов и действия. Так, в результате изучения протоколов заседаний Политбюро, Секретариата и Оргбюро ЦК и материалов Управления агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) Д.Л. Бабиченко выявил предтечу постановления «О журналах “Звезда” и “Ленинград” (1946), определившего на долгие годы судьбы российской словесности. Автор установил, что идея подготовки такого постановления, а также выбор его «героев», т. е. писателей, которые стали объектами критики и травли, уходят своими корнями в 1940 г., и только война помешала реализовать задуманное. Монография Бабиченко, несмотря на локальность темы и хронологических рамок, благодаря точности и выверенное™ фактографии и ее вдумчивой интерпретации репрезентативно отражает весь процесс партийного управления страной. Эта же проблема получила освещение и в кандидатской диссертации Бабиченко, в которой представлены основные формы и направления политического влияния и партийного руководства советской литературой в период 1939-1946 гг. (М., 1995).
Практически одновременно вышел сборник документальных очерков «Исключить всякие упоминания…» (Минск; М., 1995), состоящий из самостоятельных публикаций в различных жанрах, от статьи до комментированной подборки документов. Авторы, а среди них были в основном студенты-выпускники Историко-архивного института РГГУ, на основе новых архивных источников представили разнообразную палитру советской культуры, находившейся во власти цензурных органов: литературу, театр, радио, живопись и даже цирк. Кроме того, одна из статей сборника была посвящена истории структурных изменений учреждений цензуры. Очерки явились результатом коллективных усилий, направленных на освоение массива рассекреченных архивных документов с целью подготовки научного издания по истории политической цензуры. Этим и были обусловлены широкие тематические и хронологические рамки сборника, концептуальный стержень которого составила принадлежность рассматриваемой фактографии к проблеме взаимодействия культуры и цензуры.
Характерной тенденцией развития историографии в 1990-е гг. явилась дальнейшая дифференциация исследований, которые в каждом конкретном случае можно оценить как прорыв в освещении малоизвестной или затуманенной идеологической конъюнктурой темы. Например, работа А.В. Блюма «Еврейский вопрос под советской цензурой, 1911-1991» (СПб., 1996) посвящена изучению политики государственного антисемитизма. Автор убедительно показывает, что проводимые репрессивные санкции советской цензуры были направлены против писателей и поэтов, пишущих на иврите и идише, и их произведений и нанесли колоссальный ущерб многонациональной культуре страны. Материал в книге расположен в хронологической последовательности, раскрывая позорные страницы истории, в которой, казалось бы, хорошо известные факты и имена в сочетании с ранее неизвестными документальными свидетельствами приобретают новую трактовку.
В том же ключе была выполнена монография Л.В. Максименкова «Сумбур вместо музыки. Сталинская культурная революция 1936-1938» (М., 1997). В ней, как указывает автор, на основе изучения архивных документов из партийных фондов, помет и резолюций членов Политбюро, Агитпропа ЦК, самого И. Сталина и его окружения предлагается новая версия сталинской культурной революции 1936-1938 гг. Такой тщательный анализ, напоминающий порой составление сложного мозаичного рисунка, помог автору вскрыть тайные намерения и страсти, которые на поверхности облачались в пристойные формы «борьбы с формализмом и натурализмом в советском искусстве». Автор подчеркивает роль и назначение Комитета по делам искусств при СНК СССР, раскрывает механизм идеологического контроля и многоступенчатой цензуры посредством создания параллельных органов управления культурой. В это системное построение автор вмонтировал сюжеты о, казалось бы, известных «постановлениях» и «делах» оперы Д. Шостаковича «Леди Макбет», М. Булгакова, В. Мейерхольда, С. Эйзенштейна, Д. Бедного и др., которые несмотря на особенности каждого, были объединены поставленной властью целью «укрощения искусства».
Попытку осмысления цензуры как общественного явления осуществил в кандидатской диссертации молодой ученый из Екатеринбурга И.Е. Левченко[66]. Он впервые рассмотрел такие основополагающие функции цензуры, как идеологическая и политическая, их место в политической системе власти. Однако в силу хронологических рамок исследования, ограниченных 1920-ми гг., и базирования работы на местных источниках, она имеет локальное историографическое значение. В статьях и учебном курсе лекций Г.В. Жиркова из Санкт-Петербургского университета (факультет журналистики) цензура рассматривается в общекультурном контексте[67].
Определение места и роли института цензуры в политической структуре общества тесно связано с исследованием тоталитаризма, изучению которого посвящены работы западных теоретиков[68], а также отечественных историков на материале советской истории[69].
Большинство исследователей ушло от перестроичных взглядов на тоталитаризм, который связывали в основном с 1930-1940-ми гг. Главным образом, начало тоталитарного периода связывают с годом «великого перелома» (А.А. Данилов, Л.Г. Косулина) или считают, что хронологические рамки периода тоталитаризма полностью совпадают со всем периодом советской власти, поскольку все признаки этой системы определились сразу же после переворота 1917 г. (А.В. Бакунин). В противовес этому мнению Ю.И. Игрицкий считает, что тоталитарным было государство, а не советское общество, поскольку идеология не имела всеобъемлющего характера и не была религией для всех граждан. Вот почему она рухнула при первом же прорыве гласности. При этом Игрицкий полагает, что не на всех этапах советское общество имело тоталитарный характер, оно втягивалось в это состояние постепенно, чередуя периоды с элементами тоталитаризма и авторитаризма[70].
Наиболее близко к сущности тоталитаризма подошли в своих работах исследователи советской культурной политики. Почти одновременно вышли в свет монографии Т.П. Коржихиной «Извольте быть благонадежны!» (М., 1997) и К. Аймермахера «Политика и культура при Ленине и Сталине. 1917-1932» (М., 1998), посвященные истории деятельности литературно-художественных группировок 1920 – начала 1930-х гг. Книга Т.П. Коржихиной монументальное исследование, восстанавливающее механизм взаимодействия государственной идеологии и культуры. Мы уже отмечали, что в качестве одной из наиболее эффективных форм управления культурой и искусством использовались общественные творческие организации, которые в результате правовых, кадровых и иных изменений за более чем десятилетний период своего существования были ликвидированы, преобразованы или превратились в послушные средства манипуляции. История блестящего расцвета и заката русской культуры первой четверти XX в. показывает, насколько опасен и разрушителен компромисс интеллигенции с властью. Отдельное место в каждом историческом периоде занимает роль и значение цензурных органов, направляемых из Агитпропа ЦК партии. Монография К. Аймермахера рассматривает деформационные процессы в культуре, прежде всего, в связи с деятельностью Пролеткульта, РАПП, журнала «На посту» – непримиримых борцов за чистоту «пролетарской литературы», выполнявших буферную роль своеобразных цензоров, с помощью которых проводились разделение литераторов на «своих» и «чужих» и их дальнейшая унификация.
Теме «Культура и власть» посвящены монографии Т.Ю. Красовицкой, Т.В. Беловой, сборники статей и статьи в научной периодике[71]. Среди многочисленных работ, отражающих вмешательство политической цензуры в литературный процесс, следует отметить сборник докладов и статей «Госбезопасность и литература на опыте России и Германии» одноименной конференции 1993 г. Его авторы (Е. Эткинд, А. Борщаговский, В. Оскоцкий, В. Шенталинский, А. Рогинский, А. Даниэль, А. Приставкин и др.) раскрывают механизмы системы, включающей наряду с партийными и цензурными инстанциями репрессивные органы[72]. Судьбам советских писателей была посвящена специальная серия «С разных точек зрения», в которой вышли монографии «“Доктор Живаго” Бориса Пастернака», «“Жизнь и судьба” Василия Гроссмана»[73], книга В. Шенталинского о литературных архивах КГБ[74] и многие другие работы[75].
Обращение к исследованию механизма подавления в государствах тоталитарного типа было вызвано также стремлением переосмыслить историю Советского государства, постараться разобраться в сущности сталинизма[76]. Социологией сталинизма успешно занимались философы и политологи[77]. Появились работы, в которых на основе новых материалов подвергались ревизии основы основ, исследовался генезис механизма власти в системе сталинизма, в частности судьба постановления ЦК «О журналах “Звезда” и “Ленинград”»[78]; политические аспекты сталинской идеологии, выраженной в создании «Краткого курса истории ВКП(б)»[79], и другие вопросы культуры[80]. Попытки раскрыть механизмы управления культурой без объективной фактической основы приводили некоторых историков к схематичным представлениям об этой системе[81]. Появилась потребность обратиться к истокам российской либеральной мысли, судьбам русской революции, роли и месту цензуры в российской истории[82]. В статьях А. Рейтблата, А. Янова, А. Алтуняна в журнале «Вопросы литературы» проводятся исследования корней и истоков русской революции и ее трагической судьбы, изменившей облик российского общества и государства. Не лишенные в определенной степени субъективизма и излишнего пафоса, характерного даже для научной публицистики этого времени, эти статьи богаты фактическим материалом и ценными авторскими наблюдениями о природе национального менталитета и его склонности к сильной власти. Б. Андроникашвили-Пильняк, В.Н. Дядичев, Г.А. Белая, Ю. Карабичевский продолжают эту тему, но уже на материале советской истории[83].
Переосмыслению подверглись целые направления культуры. Историко-культурологические и реконструктивные исследования стали наиболее актуальными для всех областей культуры и искусства. Это было обусловлено стремлением восстановить историческую справедливость по отношению к «репрессированному искусству»[84]. Так, искусствоведы и историки искусства наряду с литературоведами предприняли фундаментальные и локальные исследования, основанные на новых источниках. Не менее интенсивно шла реконструкция истории советского театра, находящегося под особым контролем не только партийных, но и двух цензурных органов Главлита и Главреперткома. В монографиях В.С. Жидкова представлена история театрального искусства вплоть до отмены цензуры в контексте культурной политики[85]. Получило развитие целое направление, под условным названием «полочное кино», яркими представителями которого являются киноисторики и искусствоведы В. Фомин, Е. Марголит, М.И. Туровская, Е. Хохлова[86] и другие. «Наше время потребовало заново, без идеологических шор посмотреть на историю советского кино, опираясь на реальные факты, на документы, хранившиеся прежде за семью печатями. Но не спеша при этом с окончательными оценками и выводами, чтобы не породить новые мифы и идеологемы на место рушащихся и отброшенных», – пишет А. Адамович в предисловии к сборнику статей «Кино: политика и люди. (30-е годы)»[87]. Однако мы убедимся, как склонны тем не менее отечественные историки к мифотворчеству в своих попытках отделить «зерна от плевел», объясняя самим себе и читателям парадоксы советского искусства – «истинного искусства» и пропаганды. Типичным методом для подобных построений является презентизм – наложение современных представлений и мировоззрений на психологию людей прошлого без достаточного учета всех обстоятельств и условий, в которых жили и творили предшествующие поколения. Излишняя эмоциональность и идеологизированность мешает сделать спокойный анализ кинематографического процесса и понять неизбежность того явления, когда в силу прагматической сущности кинематографа и объективности законов отражения действительности, в условиях тоталитарного режима ни одному художнику, включая самых известных и талантливых, не удалось полностью уклониться от натиска тоталитарной идеологии, она так или иначе проникала в их фильмы.
Однако весьма эффективен для анализа советского искусства и кино, в частности, компаративный метод, который применяет М.И. Туровская. В своей статье «Кино тоталитарной эпохи» она рисует шкалу мифов на сравнении двух тоталитарных культур – сталинской и гитлеровской: в дополнении к горизонтам стилистических поисков, свойственных данному этапу кино, тоталитарная система выстраивает свою идеологическую вертикаль, подобную мифологической или сакральной. В этой системе присутствуют: миф вождя, фюрера-бога; миф героя; миф юной жертвы; национальный миф («корни»); миф коллективного единства; миф предателя; искупительный миф; миф врага. «Сакральным первоэлементом для советского кино 1930-х гг. является “культ личности Сталина”», что делает советское кино родственным по набору ценностей кино Германии и Италии времен Гитлера и Дуче – идеологической вертикалью: фюрер, партия, народ. Как пишет Туровская, объектом воздействия этого искусства был повседневный человек, приобщающийся через массовое действо и культ вождя к идее вечности. Суть подобного кино – сакральность, догмат веры, являющееся не свойствами национального происхождения, а продуктами системы. Разница только в наборе образов: в Германии – «настоящий ариец», в СССР – пролетарий. Един и метод – реализм (в СССР – социалистический реализм), стиль бытового правдоподобия, несмотря на патетику и романтизм[88].
Ю. Богомолов считает, что страна превратилась из идеократической в мифократическую: в 1920-е гг. кино развивается как мощный аргумент идеи революции, а в 1930-е гг. – легитимности режима. По мнению автора, у тоталитарной системы существовала надстройка – особый мифомир с парадоксальными законами. И парадокс состоит в том, что идеологические установки выглядят для людей того времени более реально, чем материальная, физическая реальность, т. к. миф является вымыслом в отличие от сказки. Об эффекте восприятия такой сказки, в которой зритель мог наслаждаться самой лучшей в мире властью, где работают, но не устают, где все появляется само собой, не мучаются в поисках истины, где еще в начале фильма ясно, кто отрицательный герой, который непременно будет в финале наказан, говорится в статье Л. Мамонтовой «Модель киномифов в 30-е гг.»[89].
О специфике кино, которую умело использовали как мощный идеологический инструмент, пишет в своей статье К. Зануси. Он также подчеркивает идентичность кинопропаганды сталинизма и фашизма, говоря о том, что это сравнение стало уже банальностью – настолько оно очевидно[90].
Принципиальным, с точки зрения исследователей, является изучение и оценка сложившейся в нашей стране к середине 30-х годов системы государственного управления киноотраслью. Следует сказать, что основная масса документов по истории государственного строительства в этой области была относительно доступна (та часть, которая хранилась в фондах РГАЛИ). Поэтому работы, появившиеся в последние годы, были в основном посвящены переосмыслению уже тех документов, которые ранее были введены в научный оборот[91]. Такую оценку пытается дать в своей статье «Сталинская модель управления кинематографом» В. Михайлов. При этом выводы, к которым он приходит, опираясь практически на уже известную документальную базу, прямо противоположны прежним оценкам. Если процессы национализации и централизации рассматривались ранее как создание наиболее благоприятных условий для концентрации кинематографических средств и создания материально-технической базы производства, то теперь Михайлов оценивает это исключительно как идеологический расчет высшего политического руководства страной в создании абсолютно послушной и управляемой системы. Автор делает вывод, что именно И. Сталин, как творец командно-административной системы, стоял во главе создания единого централизованного ведомства по управлению киноделом.
Созданная Сталиным централизованная система управления кино верно служила ему все годы (а потом, заметим, также безотказно и всем его преемникам)[92]. Главным, с точки зрения автора, является подчинение республиканского кино московской бюрократической машине (ранее в историографии этот факт рассматривался как добровольное стремление самих республик).