Дихотомичность новых сословий – мина замедленного действия

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Дихотомичность новых сословий – мина замедленного действия

Соответственно, и акторы из нового высшего сословия действовали в рамках вновь образованного обычного права или по «понятиям», которые у всех были во многом разные. Вообще, все большевики тоже были разные, каждый по-своему понимал социализм и революцию, что вызывалось прежде всего не вполне научным характером марксизма, так как в противном случае у всех социалистов было бы единое понимание и социализма, и революции. К тому же их отношение к социализму определялось еще и предшествующим опытом каждого из них, его образованностью и культурой, происхождением, а значит, сословностью. Однако объединяла их всех беспощадность к врагам рабочего дела. В данном случае это слово описывает не чувство или душевное состояние, оно являлось алгоритмом решения социальных задач, это именно тот случай, когда цель оправдывает средства. Беспощадность стала средством достижения цели, потому что каждый коммунист тогда должен был быть беспощадным к врагам, иначе он не коммунист.

Еще в 1906 году В. И. Ленин подчеркивал, планируя будущие битвы: «наступление на врага должно быть самое энергичное; нападение, а не защита, должно стать лозунгом масс, беспощадное истребление врага станет задачей; …Партия сознательного пролетариата должна выполнить свой долг в этой великой борьбе».[660] Беспощадности требовали и уроки Парижской Коммуны, которые большевики прекрасно усвоили. Они заключались в том, что, чтобы победить, нужно было быть беспощадным к своим классовым врагам, беспощадность была необходимым условием выживания «диктатуры пролетариата».

Но в реальности враги, и мы теперь с вами это знаем, были не классовые, а сословные. Поэтому без отказа от классового подхода сегодня просто невозможно понять последующие события Гражданской войны, связанные с захватами и расстрелами заложников, с расстрелами красноармейцев, бежавших с поля боя, не говоря уже о предателях и концлагерях. Больше того, без этого вообще невозможно понять всей советской истории. Только сословный подход может объяснить, почему враги были везде, были рядом и были… всегда! Низшее сословие, например, ненавидело всех, кто стоял выше, всех образованных и «культурных» (как пел В. С. Высоцкий, «образованные просто одолели»), и считало их «оккупантами», а высшее презирало низшее, считало его быдлом, хамами и неотесанными мужиками.

Именно поэтому большевики не были исключением в своей беспощадности, она была латентным свойством всего сословного общества, ею страдали и «буржуи», вообще все «белые», которые вышли из привилегированных сословий. Так, барон А. П. Будберг, военный министр А. В. Колчака, записал в своем дневнике 30 апреля 1918 года, т. е. за несколько месяцев до начала красного террора: «Какой-то очень мрачный благовещенский буржуй захлебывался в собрании от негодования по поводу того, что в Харбин привезли несколько раненых красных, и требовал, чтобы Семенову и всем отрядам было отдано приказание пленных не брать и вещать, обязательно вешать их на месте захвата. …Эти господа, возгоготавшие от жадной радости, в припадке самой подлой, свойственной трусам мести действительно были бы счастливы, если бы кто-либо другой, их не замешивая и не компрометируя, истребил бы не только комиссаров, но и большую часть серого русского народа».[661] Серый русский народ не просто вешали, его истязали самыми зверскими способами: вырезать звезду на груди пленного красноармейца и наживую отрезать гениталии (про женщин и говорить нечего) было популярным способом сословного мщения, «буржуям» это приносило радость.

Похоже, право завоевателя вообще не может существовать без беспощадности, оно a priori включает ее в себя, это его неотъемлемое свойство, поэтому и борьба за него ведется самая жестокая и самая беспощадная. Вряд ли кому-нибудь удастся найти во всемирной истории ситуацию, при которой завоеватель проявлял бы милосердие к тем, кого завоевывает, и за счет кого потом живет.

Однако было бы неправильно представлять дело так, что все большевики-завоеватели были зверями или варварами – нет, многие из них были вполне гуманные и обходительные люди, у многих были семья, дети, они проявляли вполне человеческие слабости или добродетели, но в основном к тем, кто был «своим». Хотя где-то до мая 1918 года и до объявления красного террора они проявляли и жесты великодушия, например, через три дня после прихода к власти отменили смертную казнь на фронте, которую установил А. Ф. Керенский. Иногда большевики были снисходительны даже к своим врагам, которые после ареста Временного правительства пытались организовать против них активное, в том числе вооруженное сопротивление. Так, Н. М. Кишкин – диктатор, назначенный 25 октября для подавления выступления большевиков, или С. Н. Прокопович – министр-председатель подпольного Временного правительства, или С. А. Котляревский – кадет, участник подпольных организаций, приговоренный в 1920 году к расстрелу и… выпущенный на свободу, не подвергались никаким репрессиям, больше того, успешно работали на Республику Советов. Или генерал П. Н. Краснов, которого большевики отпустили под честное слово из плена после того, как он потерпел поражение под Гатчиной при попытке свергнуть их власть (очень скоро он его нарушил).

Но в иных исторических условиях, двадцать лет спустя (а в случае с П. Н. Красновым – 30), накануне новой мировой войны многим из них припомнили старые грехи, и они поплатились за них жизнью. Враги, даже прощенные, навсегда остаются врагами, потому что нельзя доверять «господам», да и тыл должен быть надежным, свободным от врагов. В этом тоже проявление беспощадности как неотъемлемого свойства права завоевателя.

Полагаем, что беспощадность большевиков внешне выступает как антитеза… «беспрекословному повиновению», которое представляло собой нормативный акт. Хотя вроде бы оно говорит о покорности, но на самом деле тоже подразумевает беспощадность, потому что нельзя же добиться беспрекословного повиновения без беспощадности, о чем свидетельствуют ст. 284–300 «Уложения о наказаниях уголовных и исправительных» 1845 года, в которых розги и каторга отличаются только количественно – больше или меньше ударов или лет. И получается, что беспощадность одних породила беспощадность других, потому что не бывает следствия без причины.

В этом контексте формула «Общества посословно мобилизованного» B*C/ D =Am помогает понять логику действий беспощадных «арендаторов» права завоевателя, потому что в этой формуле показатели числителя значительно превосходят знаменатель. По этой причине публичное право (D), в поле которого до революции находилось небольшое число подданных российской империи (возможно, немногим более 2,5 % или чуть более 4 млн человек на 1913 г.), уже не могло быть «регулятором общественных отношений» и тем более движущей силой социальных отношений. Хотя оно было таковым на протяжении почти двухсот лет, начиная с реформ Петра I, но только при умножении на право завоевателя (B). В случае умножения B на C право завоевателя приобрело гораздо большую социальную силу, социальный потенциал, который был необходим обществу для абсолютной мобилизации в исключительно тяжелых жизненных условиях. Часть этого потенциала распространялась на «комиссаров в кожаных тужурках», они были проводниками Верховного права, они были проводниками права завоевателя.

Здесь, конечно, нельзя обойтись без того, чтобы хотя бы коротко не рассмотреть феномен И. В. Сталина, который впервые очень громко заявил о себе в условиях продовольственной диктатуры. До этого он вел рутинную революционную работу в Закавказье, сидел, как и все, в «предвариловках» и ссылках, на какое-то время возглавил Русское бюро ЦК – а больше и некому было, писал не очень выразительные статьи, редактировал «Правду» и оставался малозаметной, чисто технической и непопулярной фигурой для партийцев. Даже его участие в так называемых «эксах» вызывает у историков серьезные сомнения, он нигде не был замечен, ничем не выделялся. Несмотря на это, к августу 1917 года он ненадолго стал вторым человеком в партии после того, как выступил с отчетным докладом ЦК на VI съезде РСДРП(б) в отсутствие В. И. Ленина и других вождей, хотя в тот момент этому не придавали особого значения, просто не было других «свободных» членов ЦК.

Выглядит все довольно странно, но это если не учитывать, что за пять месяцев – с апреля по август, когда большевики еще не достигли пика популярности, И. В. Сталин оставался одним из немногих последовательных сторонников В. И. Ленина (кроме, пожалуй, эпизода с Каменевым и Зиновьевым). А в тот момент партийная работа заключалась не только в пропаганде и агитации, но и в борьбе за идею внутри РСДРП, которая должна была правильно трактовать учение К. Маркса применительно к российским условиям, что было непросто. На этом многие ломались, даже самые близкие соратники В. И. Ленина, ставшие потом советскими руководителями, колебались то влево, то вправо, то поддерживали его, то выступали против, стремясь, как говорил А. Ф. Керенский, навязать революции свой теоретический социализм (правда, он говорил о Совете и о себе).[662]

И. В. Сталин встал на сторону большевиков в годы первой русской революции, уже имея за плечами несколько лет подпольной жизни. Однако он не был ни пролетарием, ни «интеллигентом», как основная масса революционеров. Сталин был сыном крестьянина, если судить по записи в аттестате об окончании духовного училища (см. Wikipedia), то есть сыном «сельского обывателя» в соответствии с буквой закона, а значит, принадлежал низшему сословию. Правда, сам он затруднялся с ответом на вопрос о происхождении, он не знал точно, к какому состоянию себя отнести (Троцкий утверждал, что в 1926 году он назвал себя сыном рабочего). В юности у него был шанс подняться в сословных правах и пополнить ряды духовенства, второго привилегированного сословия страны, но он не окончил семинарии.

Несмотря на это, придется признать, что Сталин все-таки не был крестьянином, хотя происходил «из крестьян». Он мог бы приписаться к мещанскому званию, если бы вернулся домой в Гори, но этого не произошло. И тогда сословный паспорт ему был не нужен, потому что он фактически стал изгоем, «бродягой», у него не было никакого «звания», в нашем понимании, индикатора социальной стоимости. Именно поэтому он не знал своего происхождения, он буквально был «человеком без паспорта» (почти как Паниковский). При этом ему не нужно было, «чтобы его считали человеком от сохи и из народа»,[663] как утверждают его западные биографы – страшные путаники. Он сам по себе был… мужик (вопреки утверждениям Д. А. Волкогонова), хотя никогда не пахал, он был и пролетарием, хотя никогда не работал даже в паровозной мастерской, только занимался там пропагандой. И все потому, что вырос в состоянии нищеты и средневекового бесправия, в котором находилось все низшее сословие – сельские и городские обыватели. Его бесправие не имело отношения к роду занятий, потому что оно было свойственно и «мужикам», и пролетариям, и любому «бродяге», «не помнящему родства», каковым Сталин и был согласно ст. 950–952 «Уложения о наказаниях уголовных и исправительных 1885 г.». И хотя с него никогда не драли три шкуры, как с крестьянина или рабочего, он был такой же грубый и «неотесанный», как все мужики, кость от кости народа, но «книжник», знающий, что по тем временам было большой редкостью. А среди темного народа книжники пользовались большим авторитетом, они были заводилами, вождями.

Впервые его арестовали в 1900 году, но не за революционную пропаганду, как могло бы показаться, а… за долги своего давно погибшего отца.[664] Видимая необъяснимость этого ареста порождает сегодня массу домыслов, однако искать его тайные причины можно бесконечно, если не вспомнить, что и крестьяне-частники, составлявшие основную часть сельских обывателей Грузии, несли ответственность в рамках круговой поруки (ст. 350 «Положений о сельском состоянии»). Ее узами было повязано почти все низшее сословие – за долги отцов отвечали сыновья, это было нормой социальных отношений, тогда это было, как говорят англичане, common knowledge.

Поэтому, как только И. В. Сталин достиг совершеннолетия (21 год), он столкнулся с сословной ответственностью в рамках круговой поруки, несмотря на то, что был «бродягой», не приписанным ни к одному состоянию. Не исключено, что при аресте, в участке, ему объяснили, чем грозит бродячая жизнь, если он не припишется ни к какому сословию и не выполнит обязанности по круговой поруке. А это уголовное преследование, предусматривавшее четыре года в арестантских отделениях со строгим режимом и принудительным трудом, и вечное поселение на Сахалине (ст. 951 «Улож. о наказ. Угол. и исправ. 1885 г»). И тогда уход в подполье стал спасением, у него появились и пища, и кров, которые обеспечивала партия, а в случае провала грозила «предвариловка», административная ссылка и довольно беспечная, хотя и небогатая, жизнь за казенный счет.

Подполье тоже строилось на круговой поруке, она была условием выживания для революционеров, а ее особенность заключалась в том, что она была унарной, то есть распространялась по горизонтали среди равных – все отвечали друг за друга. Круговая порука и связанная с ней ответственность перед своими товарищами была образом жизни подпольщиков, она сопровождала Сталина на протяжении всей жизни – и как уполномоченного по продовольственному делу, и как члена военных советов разных фронтов, и, наконец, как генерального секретаря партии. Вся его деятельность была буквально пропитана круговой порукой и… иезуитскими методами. Он как-то вспоминал о них в беседе с иностранными журналистами: «Из протеста против издевательского режима и иезуитских методов, которые имелись в семинарии, я готов был стать и действительно стал революционером, сторонником марксизма».[665] Очевидно, это то, что оставило в нем глубокий след наряду с иезуитскими методами жандармских расследований, которые он испытал на себе, и это то, чему он, как простой, но одаренный человек, вышедший из крестьянской средневековой среды с ее пренебрежением к человеческой жизни, превосходно обучился, впитал в себя. Не случайно Троцкий отмечал, что «в приемах семинарской педагогики было все, что иезуиты выдумали для укрощения детских душ».[666]

Система народного просвещения Российской империи, представлявшая собой средоточие острейших сословных противоречий, вообще была насквозь пропитана этим средневековым духом, заставляя благородную публику по-иезуитски изворачиваться, чтобы совместить несовместимое в духе циркуляра министра народного просвещения И. Д. Делянова – свое благородство и лохмотья «кухаркиных детей». А последние, познав плоды иезуитской науки, шли в другое средоточие сословных противоречий – на фабрики и заводы, куда несли «пролетарское сознание», и где они были «своими».

И. В. Сталин во многом был действительно последовательным сторонником В. И. Ленина, потому что он для него был «свой», но это не значит, что другие члены ЦК или члены партии были такими же «своими». Среди них было немало людей «из благородных» (включая Ленина), разных мещан, купчишек и поповичей, в сюртуках или костюмах, в очках или шляпах. Для нас это, может быть, и ерунда, а тогда это были «звания» – внешние признаки сословности, ценники стоимости человека, стоимости его права на жизнь, которая выражалась не только в одежде, но и в поведении человека, в его манерах, привычках к комфорту и почитанию, лучше сказать, к чинопочитанию. Все это легко проследить в поведении не только вождей революции, но и рядовых партийцев – по воспоминаниям современников, по кадрам кинохроники, по документам. За исключением, пожалуй, Ленина и Сталина, они были лишены позерства и внешних проявлений чинопочитания, они были простыми (костюм Ленина, входивший в противоречие с его простотой, только подчеркивал его близость народу и его… величие). Внешняя простота приближала их к простым людям из низшего сословия, считавших всех образованных людей «хитрыми врагами».

Интересно, что во всем большевистском ЦК Сталин был единственным «бродягой», чужим среди своих, грубым, хамоватым и хитрым. Это позволяло ему в дальнейшем строить отношения в партии по понятиям, по которым всегда жило крестьянство, наградившее большевиков верховным правом завоевателя, а судить по законам, которые создавали люди из образованного общества. Он стоял как бы над сословиями, что, с одной стороны, отстраняло его ото всех, включая собственную семью, а с другой – эта отстраненность, как ни странно, превращала его в государственного человека. Это не значит, что он целыми днями только и занимался делами. Бажанов, например, вспоминал, что в 20-е годы они Сталина «не интересовали, он в них не так уж много и понимал, ими не занимался».[667] Но это не значит, что они для него были пустым звуком, наоборот. Борьба за власть научила его очень взвешенно подходить к принятию того или иного управленческое решения, опираясь на мнение специалистов, и, конечно, как и всякий крестьянин он тоже считал себя «вправе решать, что государству нужно от него, а что нет» (С. В. Лурье).

Нам кажется, что это обстоятельство дает нам хоть какой-то шанс разглядеть сквозь наслоения тяжелейших исторических потрясений подлинный психологический портрет И. В. Сталина, причины его мнительности и «болезненной подозрительности», как говорил Н. С. Хрущев на ХХ съезде КПСС. Они лежат в области его внесословности, в отсутствии особенной сословной морали (примерно как у Паниковского), характерной, например, для «интеллигентов».

Реальность 20-х годов неуклонно толкала страну на мобилизационный путь развития, он был ближе всего, ведь Россия уже давно была «военным лагерем», правда, демобилизованным после Гражданской войны на условиях Новой экономической политики. Несмотря на это, дальнейшее развитие НЭПа парадоксальным образом вело не к капиталистическому рынку, как принято считать сегодня, а опять… к сословному, потому что ни правовых, ни социальных условий для развития классического капитализма в России не было ни до революции, ни тем более после. Если принять на веру, что большевики отменили сословия, и на этом сословное общество кончилось, то тогда действительно можно прийти к логическому выводу, что уход большевиков от власти – добровольный или насильственный – возвращал страну на путь капиталистического и демократического развития. Но тогда мы опять становимся на сторону В. И. Ленина, который в 1903 году заявил, что «капитализм уже стал господствующим способом производства». Логика как механический инструмент рассуждения снова ведет нас в тупик, потому что «пляшет» от ложной посылки. А она, естественно, ведет к ложному выводу.

Истинная же посылка заключается в том, что капитализма в России никогда не было, потому что она по закону была сословным государством, суть которого заключается в неравенстве прав, что при капитализме невозможно. Поэтому отказ от НЭПа и возврат к одному из вариантов военного коммунизма был неизбежен – и история это убедительно доказала. Кроме того, возврат к сословному капитализму не мог привести к развитию экономики просто в силу того, что он был лишь способом откачки ресурсов из нижнего сословия. В этом смысле фраза В. О. Ключевского о том, что «государство пухло, а народ хирел», которую он отнес к событиям XVII века, была характерна для всей истории России. За одним исключением: после либеральных реформ Великой сословной контрреволюции 1785–1861 года пухнуть начал в основном помещик, русский барин, государству доставалось немного, иначе оно не рассыпалось бы как карточный домик в 1917 году – корни могучего дерева были серьезно подточены привилегированными грызунами.

Право низшего сословия, ставшее источником легитимности власти большевиков, и, естественно, теория «научного социализма» не позволяли им даже думать о возвращении русского барина – паразитирующего посредника между государством и «производством» (по Н. Ф. Даниельсону). Но на его место по мере накопления капиталов уже стали претендовать «нэпманы» и кулаки. Получалось, что во время НЭПа Советская Россия стала восстанавливать насос по откачке ресурсов из низшего сословия, потому что нищему и разоренному государству пришлось делиться с новыми посредниками, спускавшими по старой привычке свои доходы в… красивую жизнь. Другими словами, насос был, но его эффективной работе опять, как при царе, мешали посредники. Необходимость возврата к «военному коммунизму» просто висела в воздухе.

Собственно, борьба в руководстве партии все 20-е годы шла именно вокруг вопроса о путях дальнейшего развития. И. В. Сталин в силу своего эмпиризма долго колебался, для него это была еще и личная борьба за власть, потому что проиграть в борьбе за идею означало проиграть власть какому-нибудь выскочке «из образованных», а они все для него – «бродяги» и подпольщика – были «хитрыми врагами». Профессор С. А. Котляревский в 1918 году называл подпольщиков «революционным плебсом». По его словам, «они легче входили в соприкосновение с реальной жизнью, легче находили дело, которое выводило их из принятых партийных шаблонов», разработкой которых занималась эмиграция или «революционная аристократия».[668]

Кадет С. А. Котляревский делил революционеров на плебс и аристократию! А что же сами революционеры, могли они себя делить таким же образом? Нет, конечно, они делили себя на ленинцев и на оппозицию. В эмиграции все было вполне демократично. Но после Гражданской войны В. И. Ленин поднимает, по словам Б. Г. Бажанова, противников Л. Б. Троцкого,[669] который в войну приобрел огромную популярность. Парадоксальным образом среди них всех членов ЦК по-настоящему «революционным плебсом» был только И. В. Сталин. Видимо, поэтому Г. Е. Зиновьев и Л. Б. Каменев выдвинули его на новый пост Генерального секретаря, сделав ставку на его грубость и простоту, благодаря которой можно было успешно противостоять легендарному создателю Красной армии. Однако в борьбе за идею дальнейшего пути развития революционный плебс, легче входивший «в соприкосновение с реальной жизнью», выбрал тот путь, по которому Россия шла веками. Это был путь сословной мобилизации.

Он был хорошо знаком России. Так, чтобы победить в войне со Швецией, Петр I закрепостил все общество с помощью сословий, установил справедливые для того времени социальные отношения – работать обязаны были все сословия, «не жалея живота своего». Понятно, что между XVIII и XX веком разница во времени и в масштабах, но суть процессов одна и та же. И понятно также, что и в ХХ веке без всеобщих обязанностей и без принуждения опять было не обойтись, потому что предыдущая война, германская, как ее называли современники, показала, чем она может закончиться, если «в принудительном порядке» не пересесть на трактора и… танки.

Переход на «механическую тягу» не оставлял отсталой аграрной стране, жившей в условиях экономической блокады, места для жалости, он предъявлял ей колоссальные по своей тяжести требования, которые не имели никакого отношения к учению Карла Маркса. Слабость социалистического накопления, а также медленные успехи в восстановлении нашей тяжелой промышленности, утверждал в 1926 году в своей великой «Стратегии» Александр Андреевич Свечин, «представляют важнейшие препятствия, которые нам необходимо преодолеть для создания вполне боеспособного экономического организма». Если стоимость войны, утверждал он, равна всему национальному доходу государства, то ведение ее будет возможным лишь при добавочном труде населения, «сопровождаемом планомерным переходом на черный хлеб и картофель и притом в ограниченных количествах».

А. А. Свечин считал, что это потребует сокращения личных затрат населения, понижения достигнутого им экономического уровня жизни путем форсирования труда при неполноценной оплате. «Вместо каких-либо прибавок на дороговизну, нужно думать об удлинении рабочего дня, о понижении заработной платы, о постановке в рабочие смены детей школьного возраста, о соответственном повышении налогового пресса на крестьянство, буржуазию, государственные тресты. Войну ведет теперь народ, и ведет на свои средства. И воевать, это значит не только манифестировать, выражать свои чувства к враждебному режиму, нарушать мирные права населения в оккупированной территории. Воевать, это значит бороться, голодать, страдать, переносить лишения, умирать, повиноваться – и не только на фронте, но и в далеком тылу. Сокращение заработной платы в тылу находит свое оправдание и в том, что экономически сравнивает работников тыла с бойцами на фронте».[670]

Так страшно и так беспощадно еще никто не ставил задач, по крайней мере, после Гражданской войны и «военного коммунизма». Тогда к этому пришли просто в силу обстоятельств, под давлением социальных фактов, сознательно к тяготам никто не шел. А генерал А. А. Свечин в 1926 году поставил стратегическую задачу всеобщего ограбления и закрепощения как почти единственно возможного средства политики для выживания государства в будущей войне.

Очевидно, что к теории научного коммунизма эта задача не имела никакого отношения. В то же время надо признать, что без этого учения, без этого мифа не могло быть и речи о глубокой мобилизации общества, потому что все другие мифы – либеральные или демократические, левые или правые, стояли еще дальше от реальности, чем научный социализм. Только им можно было объяснить всю беспощадность коллективизации – только высокими идеалами справедливости и обострением классовой борьбы. О правах пришлось забыть всем, даже привилегированному сословию, отдельные представители которого пытались сопротивляться ограблению населения и всеобщему закрепощению, на первый план вышли обязанности и их неотъемлемые спутники – преданность и беспощадность.

Преданность власти, проводящей мобилизацию, и беспощадность к ее противникам. Без них нельзя было обойтись, потому что успешный опыт НЭПа показал, что в условиях сословного рынка выполнять обязанности никто не спешил – элита наслаждалась победой, нежилась в лучах собственной славы и занималась политическими дискуссиями, борьбой за власть, а крестьяне, пользуясь своим правом на собственность, сокращали посевные площади. Медлить было нельзя, решение о коллективизации, то есть о всеобщей и абсолютной мобилизации, было принято после полного провала сельхоззаготовок 1928 года.

Однако одной идеи о справедливости было явно недостаточно. Для того, чтобы начать масштабную ломку социальных отношений, нужно, чтобы был какой-то эффективный инструмент, и он был – это круговая порука, с помощью которой веками откачивали средства из низшего сословия. Она же была и главным принципом организационного строения партии большевиков, поскольку «всякий член партии ответственен за партию и партия ответственна за всякого члена» (В. И. Ленин), и именно на этом играл Сталин в своей борьбе с сословными врагами.

А с 1922 года партия получила новую «кристаллическую решетку», существенно укрепившую круговую поруку и превратившую ее в бинарную, она стала называться номенклатурой. Каким образом «перечень наиболее важных должностей, кандидатуры на которые предварительно рассматриваются, рекомендуются и утверждаются данным партийным комитетом»,[671] мог изменить жизнь страны, до сих пор многим непонятно. М. С. Восленский, например, признанный специалист по советской номенклатуре, считал вслед за югославским политиком М. Джиласом, что это «новый класс». Но класс – понятие марксистское, рассматривать сегодня советский строй с этих позиций – значит снова зайти в тупик и никогда из него не выйти. Поэтому мы рассматриваем ее как аристократию, гвардию Чингис-хана или титулованное дворянство во главе служилого сословия просто в силу той обязанности, которая на нее была возложена – служить.

Особенность существования этого сословия заключалась в том, что оно служило вне публичного права, на основании партийного Устава, и потому его как бы и не было – ведь юридически сословия отменили в 1917 году. При этом последним неслужилым сословием оставалась большая часть мелкотоварного крестьянства, провалившего хлебозаготовки 1928 года. Его нежелание выполнять обязанности в соответствии со стратегической задачей, которую сформулировал А. А. Свечин, было жестоко сломлено, и все они стали колхозниками, прикрепленными к месту работы, а не к земле, как было раньше, силой закона. Так с помощью репрессий за несколько лет завершилось формирование не только высшего, но и низшего сословия, вообще нового сословного общества, а вместе с ним и «социализма», достижение которого было провозглашено Конституцией 1936 года.

Вера в социализм тогда затмевала собой все звезды мира, она овладела умами не только большевиков, но и лучшими умами того времени. Даже неисправимый «социологист» Эмиль Дюркгейм не подвергал сомнению существование социализма и определял его так – «это тенденция к быстрому или постепенному переходу экономических функций из диффузного состояния, в котором они находятся, к организованному состоянию. Это также, можно сказать, стремление к более или менее полной социализации экономических сил».[672]

Переход от диффузного состояния к организованному – что это, если не социальная мобилизация? В условиях России она имела совершенно конкретный источник, питавший ее «производство», которое полностью себя исчерпало к 1917 году. Это было низшее сословие, выросшее из русской общины, связанное с ней миллионами кровных нитей благодаря круговой поруке. Именно она накрепко соединила новое высшее сословие, вышедшее «из крестьян», ответственностью за исполнение обязанностей, не оставив «революционной аристократии» с ее демократическими привычками и тяжелыми размышлениями на тему «что делать и кто виноват» шанса на выживание. И она же помогла прикрепить все остальное население к своим рабочим местам, которые им и до этого толком никогда не принадлежали – все встало на круги своя. Все было почти по старому, по справедливости, все были обязаны работать «не жалея живота своего».

По-старому распределились и права, единственным смыслом которых у нас почти всегда, за исключением периода Великой сословной контрреволюции 1785–1861 годов, было обеспечение выполнения обязанностей, а не обеспечение прав человека, как этого многим хотелось бы сегодня. У нового высшего сословия, партийцев, прав было больше, хотя это обстоятельство, в отличие от «Свода законов Российской империи», нигде записано не было, это было не законом, а понятием, все это знали «по умолчанию». У нового низшего сословия, как ни странно, тоже были права – на труд, на бесплатное образование, на отдых, на заработную плату, на защиту материнства и детства, на защиту своих прав в суде и многое другое. Люди были социально защищены. И это то, что греет душу нашим ветеранам и вселяет надежду на возвращение справедливости.

Однако защита прав советского человека простиралась лишь до того момента, пока она не сталкивалась с правами людей из высшего сословия. Их право на жизнь стоило дороже (цена, кстати, была разной для разных «этажей» элиты), и тогда в дело вступало так называемое телефонное право, которое является внешним признаком нигде не записанной и незаконной круговой поруки. Другими словами, круговая порука низшего и высшего сословия была разной, низшее отвечало по закону. А высшее несло ответственность только перед вышестоящим начальником, лояльность начальнику была важнее закона, закон использовался только как ширма, что превосходно продемонстрировали знаменитые процессы 30-х годов. Так родилась на свет дихотомичность советского общества – двойные стандарты, она питалась разностью потенциалов права на социальную жизнь «низов» и «верхов». Она же стала миной замедленного действия, приведшей к катастрофе 1991 года – бороться с трудностями после ХХ съезда КПСС уже не было обязанностью элиты, и она легко вернула себе безусловную частную собственность.

Все очень просто. Почти как в 1861 году.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.