Возвращение…

Возвращение…

Во мне, полукровке, только пятьдесят процентов русской крови, но она в детстве бурлила на все сто, когда дело касалось русской истории на моей родной земле. Завораживали рассказы о русском поселке Гермаб в горах, где течет теплая речка, а по весне пышно цветут вишневые сады, посаженные русскими, которые пришли с имперскими войсками и остались. В советское время поселок на границе с Ираном закрыли. Гермабцы заколотили окна и двери своих добротных домов и по приказу перебрались в долину в Геок-Тепе. Там они вновь построили дома, посадили сады. Остались от гермабских русских блекло-желтые фотоснимки в уже пожухлых паспарту с вензелями владельцев фотоателье. На одном даже сохранился адрес такого заведения — «Асхабад. Куропаткинский пр., угол Комаровской, д. Исхановой». Туда как-то зашла молодая поселянка, дочь казака. Фотограф картинно разложил складки ее пышной юбки, чтобы приоткрыть кокетливые ботинки на тугой шнуровке, положил ее пухлую ручку в кружевах на полированный подлокотник бархатного креслица с изогнутыми львиными лапами. И вот она уже больше века с напряженным вниманием ждет, когда вылетит птичка из черного глаза аппа рата. Уже работая в СМИ, с большим трудом, но получила пропуск в погранзону, дождалась оказии — компании охотоведов и лесоводов — и отправилась в путь с надеждой увидеть дома тех людей с выцветших фото. Ах, как я была тогда молода! И безрассудна настолько, что не могла себе позволить показаться среди неизвестных мне ученых в старых сапогах. Конечно, я надела новые итальянские, только что купленные мамой на ашхабадской толкучке по неимоверно высокой цене. Они были голубыми. Как раз по весне, говорила я себе, и этим утопила без труда остатки своей разумности. В горном поселке я осмотрела руины церкви и других каменных построек. Мне показали, где была гимназия, а где — училище. Я вдоволь настучалась в мощные двери толстокаменных домов, потрогала все сохранившиеся кружевные наличники. Старалась до сумерек успеть налюбоваться родниками, разлившимися в озеро, дающее начало многим рукавам Секизяба — речки, которая многие века орошает земли в горах и на подгорной равнине, в Геок-Тепе уже бежит по трубам. И в это время пошел снег. Неожиданный, весенний. Было тепло, но снежинки-пушинки быстро запорошили волосы. Не скоро холод почувствовали мои ноги. Высокие голенища еще держались на ногах, а кожаные подошвы отклеились и собирались уплыть… Так в чулках я дотопала по заснеженной земле до старинного здания, где жили работники лесного кордона. Сутки лежала с высокой температурой и в бреду ненавидела докрасна раскаленную буржуйку, около которой меня уложили заботливые спутники. Проснулась от неожиданной прохлады. Рука сжимала яблоко. Открыв глаза, с восторгом увидела огромное керамическое блюдо, на его плоском дне в снегу утопали краснобокие яблочки. Наутро я, уже вполне здоровая (молодость творит чудеса), прощалась с теплой компанией и в старых солдатских сапогах возвращалась в Ашхабад. Попутчики рассказали мне, что вчерашние яблоки из сада губернаторской дачи. Еще родят старые деревья. И даже колесная дорога сохранилась.

В девяностых названия уже бывших русских поселков вокруг Ашхабада я вспоминала с потомками россиян, тех, кто приехал обживать туркменские земли, да и не самые лучшие земли, а неудобь, горные участки, и своим трудом превратил их в богатые колхозы. От туркмен не отделялись, а жили дружно, перенимая друг у друга лучшее. Они основали Комаровку, Янгоб, Рербергский, Романовский, Нефтоновку, Ванновский — поселок, за который переживали, наверное, все добрые и искренне любящие страну люди, потому что дома с садами, и огородами, дома дачников и местных курдов, обсерватория пошли под бульдозеры, которые расчищали территорию для президентской дачи. А на вершине каждой горы поставили автоматчиков. Теперь Фирюза, эта форточка прохлады и ночной неги в знойные дни, сохранилась лишь в наших лучших снах, в книгах российских очеркистов да в воспоминаниях тех, кто приезжал туда отдыхать, а в декабре плавать в бассейне с синей водой и желтыми листьями чинар, собирать ежевику в горах и на их склонах оставлять автографы. А были еще Самсоновка, Обручевка, Михайловка, Дмитриевка, Верхняя Скобелевка и Нижняя Скобелевка. Там жили русские, украинцы, они полюбили туркменскую землю, считали ее родной. Дети «колонистов» создавали сегодняшний день Туркменистана, они учили и лечили туркмен, вместе развивали науку и культуру, но теперь вынуждены уезжать.

В Алексеевке я была лет 20 назад. Мне все было удивительным: и глиняные хатки, чуть ли не крытые соломой, голубые ставенки и пунцовые мальвы. На выложенных из камня и обмазанных глиной уступочках у ворот сидели и лузгали семечки потомки переселенцев из Харьковской губернии — ну прямо декорации для фильма «Вечера на хуторе близ Диканьки», только на летнюю тему. Интересно, что всегда на новом месте переселенцы стараются не потерять своих бытовых традиций, а наоборот, прилагают максимум сил для их сохранения. Сейчас почти все «алексеевские» покинули свою родную землю… Помню и немецких «колонистов» в поселке близ пограничного Серахса. Молодуха, кажется по фамилии Дорцвейлер, в чистейшем доме с выскобленными полами и белоснежными занавесками на окнах, а это, представьте, среди туркменской степи с пыльными бурями, открывала передо мной обитый железом сундук, чтобы показать восхитительно тонкое кружевное приданое ее бабушки. Наверное, в 90-е годы, когда рухнул железный занавес, и эти Дорцвейлеры, продав коров и свои домики, увезли с собой на историческую родину и сундуки, и занавески, и… туркменский язык, который будет их согревать памятью о дружной жизни с туркменами, курдами, белуджами и русскими. Повод рассказать и об ашхабадских подругах-учительницах моей деревенской мамы. Одна, из очень древнего дворянского рода, родилась в Европе, а в Баку до сих пор в сохранности их фамильные дома, но она всегда была предельно скромна, незавидно одета и неслово охотлива настолько, что на мои просьбы прояснить некоторые моменты тех исторических дней отвечала всегда: «А зачем это нужно, зачем тревожить тени прошлого?» В советское время приходилось молчать о своем аристократическом происхождении и другой учительнице. Она, хоть до глубокой старости носила пышную прическу барыни и восхищалась, правда только среди своих, родственниками — русскими офицерами, о судьбе которых не имела никаких известий, а каждое лето проводила в российских православных монастырях, она тоже привыкла держать рот за замком. Очень печально. Но их всех выдавали такт, манеры, то, что было привнесено с детства и не исчезло даже в условиях советского нивелирования личности. Я знавала в Ашхабаде многих милых старушек дворянских корней, которых повороты судьбы оставили в Ашхабаде. И со всех старалась брать пример. Ах, это невозможное сослагательное наклонение, но, сложись судьба туркмен иначе, в Ашхабаде доживали бы свою жизнь чопорные старушки— англичанки. Да, но тогда бы не было меня…

Сейчас в Туркменистане почти нет интеллигентных дам в шляпках, которые прежде собирались на художественных выставках, брали классиков в библиотеках и заполняли маленький зал Русского театра. Кстати, Пушкинский театр, это место, куда с удовольствием идут зрители всех национальностей, теперь ютится в бывшем клубе шелкомотальной фабрики, а на концерты в беломраморные дворцы зрителей насильно сгоняют. Уже мало и русских бабулек в ситцевых платочках, которые на Пасху заполняли церковь. Они давно уехали «умирать на родине». Хотя где теперь их родина? Они ведь не члены правительства, которых туркменские коллеги провожали в аэропорту с цветами и напускной грустью. У тех давно была готова квартира в Москве да еще особняк в пригороде. Простым туркменским русским удавалось купить жилье лишь в захолустье.

По сути, их никто насильно не выгонял. Наоборот, турк мены относятся к русским очень сочувственно, о пожилых людях заботятся, их уважают, опекают. Мне ни разу не приходилось наблюдать иного. В автобусе молодые парни и девушки поднимаются мгновенно, если увидят любого постарше их, они не смотрят на национальность. Такое мусульманское воспитание. А русское слово «бабуля» у туркменской молодежи самое любимое, так обращаются (о ужас!) даже к сорокалетним русским женщинам. Но русские уезжают, конечно, не только чтобы умереть, а чтобы жить, как им кажется, в европейских условиях, чтобы дети получили достойное образование на русском языке — причин важных было много. Как выкорчевывают «русские», то есть лиственные породы деревьев, так же методично выкорчевывают память о русских, армянах, грузинах, с кем так сроднились турк мены за долгие годы. В прессе и по телевидению величают только деятелей с туркменскими фамилиями. Русские теперь на самых незначительных ролях. Мне могут возразить, припоминая какие-то положительные факты, но я говорю сейчас о векторе местной политики. Действительно, выдают туркменские паспорта нетуркменам, и при этом их не заставляют писать диктанты на государственном языке, уверена, что до этого не дойдут. Тем не менее потомки первых русских переселенцев, старожилы Ашхабада, Мары, Красноводска, Чарджоу, Керки, вынуждены возвращаться в Россию. Самолеты увозят туркменских русских. А миграционная служба предлагает переселенцам из Туркменистана те же области, откуда перебрались в Закаспий их предки, — Самарскую, Тамбовскую и Пензенскую. Российский круг завершается… Русские, очень нужные, несомненно, и сейчас Туркменистану, уезжают и уезжают. Остаются без присмотра кладбища почти во всех туркменских городах и поселках, кладбища русских воинов, кладбища мирных горожан и поселян. Нельзя забывать, что это могилы тех людей, кто открывал туркменскую дверь в новый мир, во взаимное благополучие. Теперь обе стороны пытаются зачем-то громко захлопнуть эту дверь. Россияне возмущаются: «Понаехали!» И еще раз хочу уточнить, что туркмены, наверное, единственные азиаты, которые не ищут работу в России. Прежде всего потому, что не так легко преодолеть туркменские визовые преграды, а второе, в стране не прекращается строительный бум, требующий много рабочей силы. Мраморной плиткой облицованы все здания. Опять же, для Книги Гиннесса, но против экологии, и мало кому по нраву. На «газдоллары» стали наряжать Ашхабад. Белый город оживляют «танцующие» струи бесчисленных фонтанов, украшают ожерелья тысяч фонарей. Во всем чувствуется пафос богатеющей страны, привыкающей все делать с размахом, со швырянием денег на непонятные побрякушки. Но, наверное, стоит закрыть глаза на многие несуразности вкуса богатеев и лучше обратить внимание на другое. Например, отметить, что пока другие страны воевали, оспаривая свои национальные интересы, в Туркменистане прилагали максимум усилий для преображения страны. Жители моего дома выбрасывают старые кошмы, раскупают запасы строительных рынков и мебельных магазинов. «Евроремонт» сейчас на повестке дня всей страны. Откидываю еще одну костяшку на счет Туркменистана, вспоминая с болью пустые глазницы замороженных строек в других городах других стран. Кризис заставил лучшие строительные фирмы мира бороться за туркменские заказы. Однако в современном Ашхабаде крушат все «колониальные» строения. Сохранилась канцелярия начальника Закаспийской области, а потом дом Союза туркменских писателей, сейчас в нем обосновались дипломаты Украины. Живы в центре старого города несколько кирпичных построек дореволюционного квартала. Жестокое землетрясение? Да, и к тому же необузданное желание властей избавиться от прошлого — и советского, и русского, и туркменского — снесли же в самом центре туркменскую «горку», холмик от старинной крепости и русскую «горку» в первом парке, где при «колонизаторах», а потом и при Советах играл духовой оркестр. Избавлялись от прошлого, как говорится, на корню. Но корни-то остались, хотя это только лишь корни мощных, в три обхвата, деревьев в центре старого города. Еще год-другой, и кто вспомнит былой облик города, кстати, очень уютного и зеленого, — разве что ностальгирующие старожилы да архивные фото. Забудем эту часть своей истории, потомки забудут что-то важное в будущем. Тогда чистая река памяти помутнеет.

…Первая и последняя квартира, которую я получила, оказалась в доме, заселенном семьями рабочих из разных аулов, то есть представителями многих туркменских племен. Мои подруги удивлялись, как я без хорошего знания языка с ними общаюсь. И зачем общаюсь? Но только тогда я начала узнавать настоящую жизнь туркмен. Оказывается, и сельские хорошо говорили по-русски. Я все же где-то тоже русофилка, если удивлялась, что туркменки живут теми же заботами, как и мы, переживают за детей и страдают от измен мужей. Я узнавала их обычаи, традиции, кулинарные рецепты, стала различать племена по колыбельным, какими усыпляли малышей. Я писала им письма. Тогда казалось, что начальник, даже туркмен, скорее поймет смысл просьбы, если она на русском языке. Наверное, так и было, в девяностые, когда круто взялись наводить порядки, мои письма от имени матерей и отцов за детей, посаженных «ни за что», имели положительный резонанс. Сейчас же я прошу соседей написать мне письмо чиновнику, ведь теперь принимают бумаги только на туркменском.

Зато теперь, проезжая по улицам Ашхабада, гости удивляются обилию свадебных салонов и детских магазинов. Растет население. Скажу, совсем не преувеличивая, что в конце почти каждой недели кто-то из соседей выдает замуж дочь или женит сына, — дети выросли. Так же регулярно причаливают к подъездам авто, украшенные мягкими игрушками, которые вместо аиста приво зят новорожденных малышей. Бабушки тут же начинают печь в масле традиционные пишме — кусочки теста и раздавать соседям, устраивают праздник-той, зовут соседей в ресторан, не различая национальностей. Вот так и живем в радости от соседских взаимоотношений и в нерадости от правительственных решений по «улучшению» нашей жизни, зачастую очень дурно влияющих на настроение жителей, и тоже, невзирая на национальности.

В пору работы в СМИ я начала знакомиться с туркменским селом вплотную. И опять появилось уже забытое детское чувство жалости к туркменкам, не знающим иной жизни, кроме изматывающей работы. Потом, со временем, после перестройки, все изменилось. Сейчас в Туркменистане почти матриархат. Даже на автобусной остановке запахло французскими духами. Туркменки оделись в роскошные бархатные платья, в туфли на высоких каблуках. В девяностых годах, когда манекенщицы из Ашхабда впервые показались на подиумах Парижа, европейцы взрывали аплодисментами залы, поражаясь их грациозности и особой царственности. Туркменки похожи и на итальянок и на француженок, на изящных японок и миниатюрных китаянок, и даже на шоколадных африканок. Массагеты, дахи, парфяне, маргианцы, аланы, асы, огузы, персы, арабы — это далеко не полный перечень слагаемых, из которых в историческом процессе переплавки возник туркменский народ. Потом нашим «королевам» добираться до работы на автобусе стало очень-очень неприлично. Они сели за рули роскошных авто. Но больше всего изменились туркменские мужчины. Смельчаки и дерзкие храбрецы, мускулистые богатыри с широкими плечами, как описывали заезжие иностранцы и восхищались их воинскими доблестями, а в мирные дни, это тоже отмечали все, джигиты больше отлеживались в тени своих кибиток, попивая чаек и наблюдая, как жены проворно справляются с хозяйством. Мне же приходилось видеть туркменских мужчин и в поту на хлопковом поле или за станком на заводе, и за ватманом в конструкторском бюро. Сегодня же с удивлением вижу их секретарями в ведомствах и министерствах и в прочих присутственных местах. Сидячие должности кассиров и прочих заняли джигиты. Даже дамское белье «джигиты» показывают… Объясняют это тем, что туркменской женщине неприлично сидеть на виду у всех. Ну что ж, если из уважения, то можно сказать только одно, что профессия действительно накладывает отпечаток на человека. Джигиты, давно отученные от лошади, теперь на «лексусах» стали даже… несколько женственными. На текинском базаре сегодня торговые ряды мужского парфюма гораздо длиннее и богаче, чем для дамских штучек. Впрочем, происходит что-то непонятное и пугающее с мужским населением всей планеты. Неужели настоящие джигиты останутся только в воспоминаниях давних путешественников…

А местных русских уже не берут на госслужбу. Как-то ко мне на остановке подбежал школьник и протянул деньги, попросив билет. Когда поняла в чем дело, я истошно завопила (про себя). Я с сумкой, похожей на кондукторскую, через плечо, конечно, для малыша могла быть только продавцом проездных билетов! Кстати, и эту последнюю «русскую» работу недавно отменили, но русскоязычных женщин еще ценят в салонах красоты, а мужчин, их головы и руки — в автосервисе. Да и Бог не оставил русскоязычных жителей без помощи. Иностранные компании не различают национальностей, они смотрят не на одежки, а на ум и приглашают на работу достойных. Но это не решение проблемы русских. Наверное, было задумано, что Российская школа, на открытие нового здания которой приезжал Путин, будет работать в интересах русского населения. Получилось совсем не так. Эта школа теперь в основном для очень богатых туркмен.

…Господи, а каким уютным и дружным наш был наш многонациональный ашхабадский город-дом! Подобные чувства во всех имевших когда-то счастье жить в прежнем Ашхабаде. У меня эти чувства уже давно спрятаны, как яйцо за твердой скорлупой. Но появляется хоть малейший повод, и лопается скорлупа, и уже «нет удержу» воспоминаниям. На пасху моя мама с русскими соседками, тоже присланными Россией поднимать здесь культуру, пекли всякие ватрушки и крендельки в огромной деревенской печи. Я только теперь понимаю силу их ностальгии! А мы, малышня, бегали раздавать угощение по соседям. Летом же в саду старая персиянка стелила на земле ковер. Скромно у края присаживалась туркменка, то и дело вставая, чтобы услужить, помочь расположиться ссыльной полячке, русским, армянкам. Пили чай, трясли с дерева на клеенку сладкий-пресладкий тут-шелковицу на домашнее варенье, вели разговоры. О чем? Конечно, о нас, ребятишках, которые бегали рядом, наслаждаясь неосознанным тогда счастьем детства. Давно уже на месте наших домов-времянок обширная зеленая зона, но кажется, что там еще живет то самое тутовое дерево, которое помнит мою маму.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.