«Весь купец – либерал»

«Весь купец – либерал»

Излишняя осторожность отличала консерваторов и в их отношении к частному капиталу. Хотя порой монархистов, что называется, прорывало. Так, Пасхалов в одном из своих писем сгоряча уверял: «Весь купец – либерал».

Это, конечно же, было преувеличением, многие купцы как раз поддерживали правых. Да и в своих публичных высказываниях консерваторы такого себе не дозволяли. Хотя некоторые резкости и допускали, причем довольно-таки часто. Иногда оценки националистов действительно носили радикальный, антибуржуазный и антикапиталистический характер. Так, адвокат и публицист П.Ф. Булацель клеймил представителей «могущественнейшей буржуазно-капиталистической шайки, которая всеми средствами стремится к власти».

Под критические высказывания монархического публициста И. Гофштеттера попадали «буржуи всех племен и национальностей, мечтающие о разорении крестьянства».

А П. Н. Семенов презирал капитал за то, что ему «нет дела до правды и справедливости».

Но в данных случаях удается обнаружить всего лишь оттенок социализма.

Причем наряду с критикой в адрес буржуа, можно встретить и одобрительные высказывания правых по их поводу. Журнал «Деятель» даже полемизировал с «Русским государством» (газетой С. Ю. Витте), допустившим определенные нападки на предпринимателей. «Не является ли такое отношение нашего правительства, – вопрошал коллектив издания, – той таинственной причиной, благодаря которой… русское правительство, потеряв популярность в русской среде, ищет средств для осуществления своих планов не у русских, а у еврейских капиталистов». И это при том, что ранее журнал обрушился на «ту часть нашего именитого купечества, которая… в жизни своей слишком часто осуществляет пословицу: на небо поглядывает, а на земле пошаривает».

Но главное – черносотенцы почти никогда не призывали к резкой активизации государственного вмешательства в экономическую деятельность любых социальных слоев (в том числе и буржуазии).

Например, Тихомиров, сохраняя некоторые симпатии к социализму и после отказа от народнических воззрений, так определял свое отношение к этой проблеме: «… Если выбирать из двух зол, то менее вредным было бы полное невмешательство государства (в экономику. – А.Е.) нежели вмешательство ошибочное». Согласно ему, хозяйственные процессы имеют внутреннюю логику, позволяющую им, когда надо, протекать и без воздействия внешних сил. Однако попытка искусственно изменить их неизбежно окончится полным провалом.

Всегда клонившийся в национал-капитализм Гурко допускал резкие нападки на казенное хозяйство, считая, что оно менее выгодно, чем частное. Опираясь на труды английского экономиста Пратта, он выделял ряд неизменных черт, присущих государственному сектору:

1) сосредоточение управления в одном центре, вдали от реальных процессов;

2) слишком большое количество управленцев;

3) господство непотизма и протекции, которые, согласно уже самому Гурко, усиливаются при парламентаризме с его излишним вниманием к групповым интересам;

4) дороговизна и переплата по всем поставкам;

5) личная незаинтересованность персонала казенных предприятий в его доходах, уходящих от конкретных лиц.

«Следовало бы, – заключал Гурко, – всемерно сокращать поле хозяйственной деятельности казны».

В том же направлении мыслили и идеологи из журнала «Гражданин». Они писали о протекции, раздутых штатах государственных предприятий, поглощающих огромное количество капиталов, изъятых из производства. Много было высказано горьких слов о незаинтересованности казенных предприятий в исполнении работы. «Гражданские» журналисты подметили и то, что контрагенты правительственных учреждений, отлично знакомые с казенной волокитой, в делах дороже оценивают свои услуги.

Что же до частных предприятий, то они, по убеждению «Гражданина», имеют то преимущество, что лучше организованы, быстрее выполняют хозяйственные операции, подбирают кадры лишь на основе учета личных достоинств.

«Прямой путь» доходил до утверждений типа: «Самостоятельная экономическая жизнь у нас убита». По мнению идеологов журнала, в России государственное начало явно преобладает над общественным, что явно отражается на бюджетной политике: народный оборот лишь вдвое превышает доходы казначейства. Производительные силы страны захвачены государством, и торговля с промышленностью уже не могут существовать без его поддержки. Это обстоятельство журнал приводил в оправдание русского купечества, которое «потому и переходит на сторону либералов, что сама бюрократия переметывается к ним». Совместными усилиями антинациональных сил и бюрократии устанавливается «порядок и господство денежной и чиновной буржуазии».

Казалось бы, исторический опыт подтверждает правоту тогдашних консерваторов. Советский период в полной мере показал всю неуклюжесть бюрократической машины управления экономикой. Но ведь бюрократизм вовсе не тождественен государственному управлению. Оно может быть вполне эффективным, если только эффективно использовать саму бюрократию и не давать ей особой воли. В конце концов, у нас есть и опыт сталинской промышленной модернизации.

Можно, впрочем, обратиться и к более раннему периоду. Во время Первой мировой войны частные заводы с очень большой неохотой переходили к новому (однородному) производству, если только оно было хотя бы немножечко менее выгодно, чем прежнее. И не важно было частным хозяевам – насколько это производство было необходимым для воюющей армии. Частники с очень большим скрипом переходили от 76-мм снарядов к более крупным. И это несмотря на то, что они имели и прессы, и остальное необходимое оборудование.

Но как только знаменитый Путиловский завод был взят под казенное управление, то он сразу же стал изготавливать половину всех 152-мм снарядов. А ведь раньше он эти снаряды почти не выпускал.

Впрочем, нельзя не признать правоту самой критики бюрократизма, которую монархисты вели достаточно (и порой даже слишком) ожесточенно. Принципиальный антибюрократизм всегда составлял одну из важнейших особенностей русского консерватизма. Во многом он был реакцией традиционных слоев российского общества на западничество бюрократического аппарата. Правые порицали чиновный слой за попытку создать «средостение» между царем и «народом», «землей» (патриархальной моделью «гражданского» общества), навязать стране чуждые порядки, ведущие к конституции и торжеству наживы.

Достаточно вспомнить о том, что первая черносотенная организация «Русское собрание», в начале своей деятельности показала максимум вольнодумства. На открытии Харьковского отдела организации (в 1903 г.) звучали похвалы в адрес Герцена (!), призывы избегать крайностей славянофильства, способствовать примирению с «умеренными» западниками.

И уже в 1906 году Русское собрание объявило себя «непримиримым противником бюрократического строя и неразрывно связанного с ним расхищения самодержавия как недостойными министрами, так и подчиненными им учреждениями и лицами».

Весьма откровенные заявления делали руководители Астраханской народно-монархической партии. Они благодарили царя за манифест 17 октября 1905 года, после издания которого «русский народ… освободился из-под чиновничьего ярма».

А публицисты из «Прямого пути» приписывали правительству желание «примирить две системы» – «правящую интеллигенцию» и интеллигенцию партикулярную, по случайности не договорившиеся между собой в 1905–1907 годов.

Само собой, при этом царь отделялся от бюрократизма и полностью противопоставлялся ему.

Усердствовали в критике верхов и деятели Союза русского народа (в основном дубровинской ориентации). Булацель вообще сомневался в законности царского правительства, идущего по пути реформ.

Представители Митрофано-Георгиевского Союза русского народа (Воронеж) поднимались до вершин патетики, описывая столичную бюрократию: «Люди в футлярах – сказать мало. Люди-стены – это будет вернее, каменные мешки. Вот в чем наше горе… жизнь, как всегда, полна запросов, исканий, страданий, требует сочувственных откликов, а заправилы ее – люди-стены, каменные, высокие, прочные, массивные и… мертвые к запросам жизни.

«Союзники» (СРН) столь преуспели в нападках на бюрократию, что это вызывало беспокойство правой газеты «Колокол», которая сама настороженно относилась ко многим чиновникам. По ее разумению, идеологи СРН нападали не на худшую часть чиновничества, а на «служилое сословие вообще», «правительство в целом».

Впрочем, мы несколько отвлеклись от темы «буржуазности» в оценках монархистов. Между тем, основной разговор здесь еще впереди. И для того, чтобы позиция консерваторов стала более понятной, необходимо учесть их религиозно-мистический настрой.

Монархисты, осознававшие суть аскетического учения Православной Церкви, выступали против фетишизации собственности, включая и частную. В этом аспекте частный капитал виделся многим консерваторам как нечто сугубо земное, преходящее, обреченное потерять значение тогда, когда человек покидает посюстороннюю действительность.

Но в земной жизни все зависит от способа использования собственности, богатства, материальных благ. Православная Церковь подчеркнуто жестко выступает против сребролюбия, одной из восьми «неестественных»[1] страстей, составляющих «ядро», центр греховной жизни.

Сребролюбивый человек, по учению Святых Отцов, возлагает всю надежду только на богатство, видит в нем весь смысл существования. В результате этого он, по выражению св. Феофана Затворника, становится «на одной линии с идолопоклонниками».

Некоторые подвижники называют сребролюбие главной, первенствующей страстью, например, св. Григорий Палама.

Одновременно Церковь утверждает, что данная страсть выражается во внутреннем отношении к вещественным благам. Сам факт обладания имуществом вовсе не свидетельствует об его укорененности в сердце владельца, который может пользоваться им бесстрастно. Напротив, страсть к богатству часто свойственна и нищему.

Именно такой взгляд на материальное богатство был, так или иначе, присущ большинству дореволюционных консерваторов, находившихся под мощным влиянием Православия. «Не в собственности и в богатстве как таковых, – объяснял о. Д. П. Лавров, – грех, и не в бедности и нищете, как таковых, добродетель, а в том, как те или другие произошли, как люди пользуются первыми и как они относятся ко вторым».

Прот. Иоанн Восторгов говорил об апостольском отрицании лишь неправильного способа использования богатства и собственности.

А митрополит Владимир (Богоявленский) отрицал порядок жизни, при котором деньги ставятся на первое место, и связывал его с извращениями, имеющими место быть во всех сословиях.

Тихомиров принципиально возражал против того, чтобы ставить накопление богатства в центр даже и экономической деятельности. Согласно ему, истинные экономические принципы состоят не в собирании богатства, а в «развитии производительной силы, то есть… в развитии высоты человека, так как в общей системе национальной производительности огромное значение имеет не только умственная, но и нравственная сила».

При этом «классик» русского монархизма опирался на учение Фр. Листа («Система национальной политической экономии»). Немецкий мыслитель противопоставлял «теорию производительных сил» – «теории ценностей», которую уже сам Тихомиров именовал «буржуазной». Осмысляя Листа, он утверждал: «Способность создавать богатство выше самого богатства. Оно в виде меновых ценностей отходит на второй план, уступая духовным, нравственным способностям, составляющим «умственный капитал» человека».

Националисты ставили свое отношение к буржуазии в зависимость от того, как она будет использовать капиталы. Если она постарается поставить в средоточие всего собственную эгоистическую индивидуальность, то здесь уже начинается зло. И по мнению многих монархистов современная им буржуазная цивилизация была более склонна ко злу, чем к добру.

Тот же самый Тихомиров учил, что болезни общества порождаются неправильным соотношением между основными двумя видами отношений между личностями. Этими видами он объявлял индивидуализм и коллективизм, обособление личностей и их теснейшее соединение. Согласно ему резкое усиление индивидуализма наблюдается как раз в эпоху злоупотреблений буржуазии, их он находил и в современном ему западном обществе («Заслуги и ошибки социализма»). В основном эти злоупотребления затрагивали пролетариат, являющийся «продуктом» западной цивилизации. Говоря о пролетариях, Тихомиров с гневом и возмущением констатировал: «Творческое бессилие европейских идеалов ярко проявилось на этих миллионах человеческих существ, которых современные устроители новых европейских государств умели только погружать в бесправие и нищету или толкать из революции в революцию» («Рабочий вопрос и русские идеалы»).

Националисты делали буржуазную цивилизацию ответственной за появление социализма, являющегося, в их системе рассуждения, наиболее опасной и разрушительной силой. Идеологи монархизма были убеждены, что неправильное, эгоистическое использование капитала чревато неадекватной реакцией в виде социалистического радикализма. Получалось, буржуазные злоупотребления создают почву для всесокрушающего революционного переворота, грозящего не только самой буржуазии, но и всем традиционным слоям.

Издателю монархической газеты «Киевлянин» Д. И. Пихно принадлежит следующее интересное сравнение: «Появление социалистов, как жучков и гусениц, свидетельствует о заброшенных и заросших сорными травами полях, на которых кладет свои яички… жук…» (Пихно Д. И. В осаде).

Шарапов настаивал на том, что для обращения человека в социализм необходимо наличие среды, удобной для процветания ненависти: «Нищета, падение земледелия, разорение промышленности, безработица, отсутствие возможности приложить свой труд – все это представляет собой удобную почву, на которой произрастает социализм».

В соответствии с концепцией Тихомирова усиление индивидуализма неизбежно порождает мощный коллективистский отпор. Так, коллективизм Платона возник во времена тотальной свободы в Афинах, а социализм Томаса Мора – во времена обезземеливания английского крестьянства.

Порой национал-консерваторы оппонировали буржуазии не только на арене идейно-политического противостояния, но и с высоких трибун российского представительства. В течение очень долгого времени фракция правых в Государственной Думе настойчиво «пробивала» законопроект о лечении рабочих, встретивший ожесточенное сопротивление либералов из партии октябристов, вставших на сторону работодателей. Монархист Г. Юрский, автор специального исследования о деятельности этой фракции, особенно подчеркивал последнее обстоятельство, прямо указывая на то, что за октябристами стоял крупный капитал («Правые в Третьей Государственной Думе»).

Однако, были случаи, когда националисты решительно солидаризировались с частным капиталом. В основном это происходило тогда, когда дело касалось противостояния российских и иностранных предпринимателей. В марте 1908 года правые и центр одобрили правительственный законопроект о ликвидации Владивостокского «порто-франко», через который иностранные товары пересекали дальневосточную границу без всякого таможенного обложения. Юрский заметил по этому поводу следующее: «Редко сочувствуя октябристскому тяготению к интересам крупных капиталистов, правые находили, что в данном случае эти интересы вполне совпадают с пользой общегосударственной».

К слову сказать, именно крупный капитал подвергался основным нападкам правых. И это очень важный для нашей темы момент.

Как известно, дореволюционное российское законодательство запрещало любые соглашения промышленников и торговцев, преследующие цель повышения цен на товары. Однако монополистические объединения нашли немало способов легализации своей деятельности, и правительство почти не чинило им особых препятствий. В России существовали такие мощные альянсы крупных капиталистов, как «Продуголь», «Продвагон» и т. д. Иногда власти сами толкали промышленников на создание монополистических союзов.

Усиление этих союзов вызывало опасение у национал-консерваторов, видевших в «синдикатах» враждебную антитрадиционную силу. Они пытались настроить против них общественное мнение России, используя для этой цели свои периодические издания.

Критика монополий со стороны националистической прессы была довольно аргументированной. Правые публицисты ясно представляли себе генезис монополистических объединений. Согласно им он проходил следующим образом (схема правой газеты «Московские ведомости»).

Придя на смену жестко регламентированной ремесленной промышленности, предприятия крупного частного капитала стали сражаться друг с другом за обладание рынком. Эта конкурентная борьба, на первый взгляд, служила верным средством удержания товарных цен на уровне, приемлемом для потребителя. Но с увеличением размеров промышленных предприятий и развитием банков, обеспечивающих промышленность оборотными средствами, конкуренция уступила место соглашению между однородными предприятиями. Вновь появилась регламентация производства и, в отличие от предшествующего периода ремесленной промышленности, она была не общественной, а частной, устанавливаемой заинтересованными людьми. Первой формой монополистического соглашения стал синдикат. При синдикатах каждое предприятие, сохраняя за собой индивидуальность и независимость, принимает на себя известные обязательства по сбыту товаров, регулирующих рынок. Регламентация сбыта сделалась постоянной, и стали возникать особые организации, ставящие своей целью продажу товаров, производимых участниками синдиката. Такие организации руководили уже и производством товаров, ибо определяли объем выработки и долю каждого участника. Они опасны своим монопольным характером и тем, что управляют рынком по своему усмотрению, не считаясь с интересами потребителя.

Но наиболее совершенную форму монополистического соглашения представляет собой трест, так как входящие в его состав предприятия «совсем обезличиваются и из них образуется новое, грандиозное предприятие монополистического характера», а «прежние предприятия утрачивают всякую самостоятельность и являются лишь отделениями нового».

Эти представления свидетельствуют о том, что «Московские ведомости» рассматривали монополистический капитал в качестве некой агрессивной и могущественной силы. Они обвиняли ее в стремлении ликвидировать свободу хозяйственной деятельности и многообразие, присущее социально-экономической жизни традиционного общества.

Если же останавливаться на конкретике, то здесь на первом месте были вопросы ценообразования. Националисты критиковали курс монополий на повышение цен. «Московские ведомости» утверждали: «… Практика показывает, что как только возникает синдикат или трест, то в этой области промышленности немедленно наблюдается повышение цен».

Националист В. Крупенский писал, что «теперь нет, пожалуй, ни одной отрасли производства и торговли, особенно предметами массового потребления и сырьевыми продуктами, где бы не существовало синдикального соглашения с целью удержания цен на безупречном уровне». В соответствии с его рассуждениями, деятельность монополий носила относительно безобидный характер лишь на первых порах, до ликвидации конкурентов путем временного снижения цен. Потом начинается «несуразное повышение цен», так как монополии стали безраздельными хозяевами в одной какой либо отрасли и, пользуясь своим положением, облагают потребителя все новыми и новыми налогами.

Правый публицист С. Бельский заявлял, что синдикаты безмерно обогащают прекрасно спевшуюся кучку дельцов и капиталистов. Он делал печальный вывод: «Дело дошло до того, что трудно указать хотя бы на один предмет широкого, массового потребления, который не был бы обложен чудовищным налогом в пользу явных и тайных промышленных и банковских организаций».

Порой националисты рисовали почти апокалипсические картины вредительской деятельности монополий. Так, «Московские ведомости» в 1916 году восклицали: «Кругом идет вакханалия наживы – промышленные акулы, начиная от мелкого лавочника до блестящего дельца, уже не удовлетворяются барышом сто на сто: разгул жадности толкает на… новое взвинчивание цен, и с этой целью сотни тысяч пудов товара припрятываются куда попало или «забываются».

Националисты обращали внимание на то, что монополистические организации действуют, главным образом, в сфере производства полуобработанной продукции, идущей в дальнейшее производство. «Поэтому, – утверждали «Московские ведомости», – синдикаты обременяют не только потребителя, но и дальнейшие производства, пользующиеся их продуктами».

В пример приводились неоднократные случаи резкого повышения цен в результате деятельности монополий. Так, один из ведущих деятелей Постоянного совета Объединенного дворянства Х.Н. Сергеев делился с делегатами 9-го съезда уполномоченных дворянских обществ (1913 год) следующими наблюдениями: «Я укажу на яркий пример: бывшей осенью, – в самый разгар ликвидации урожая, вдруг не хватило угля, не потому, чтобы действительно угля не было, а потому, что известная организация «Продуголь»… монополизировала это дело и взвинтила цены тогда, когда это ей угодно было. То же самое явление теперь назревает в области нефти… и еще многих производств» («Труды девятого съезда уполномоченных дворянских обществ 39 губерний. 3–9 марта 1913 года»).

Таким образом, монополии приобретали в глазах националистов облик асоциальной силы, возвышающейся над общей массой производителей и потребителей. Они считали, что эта сила совершенно чужда хозяйственным интересам всех социальных групп и препятствует их свободной реализации.

Но правые критиковали синдикаты не только за повышение цен. Они делали их ответственными за возникновение застойных тенденций в экономике.

Крупенский утверждал, что следствием синдикальных соглашений является «застой в области производства, неподвижность техники, создающиеся отсутствием конкуренции, монопольным положением синдикатов».

Зло, приносимое монополиями, виделось националистам и в отказе от использования аграрной сферы. «Московские ведомости» положительно писали о действиях монополий по разработке природных богатств, но отмечали – в России они еще ничего не сделали «в смысле использования производительных сил земли» и хотят при этом «выжать из населения побольше средств при помощи синдикатского треста».

Особую тревогу у националистов вызывало стремление крупного капитала к контролю над политической властью в стране. Они были сторонниками надклассового самодержавно-монархического государства, выступающего в роли общенационального арбитра. Поэтому возвышение буржуазной олигархии не устраивало их. Оно вело к трансформации русского самодержавия в буржуазное демократическое государство.

Правые четко проводили соединительную линию между конституционализмом и плутократией, властью капитала, последнюю, по их мнению, навязывает буржуазия – в случае попустительства ее олигархическим поползновениям. Они кивали на Запад, представлявшийся им образцом подобного синтеза. П. Н. Семенов писал о сверхвласти капитала, о видимых признаках «таких форм ужасающего деспотизма этой власти, каких еще не было в истории эволюции человеческого рабства».

На силу западных плутократий указывал и Липранди: «В Соединенных Штатах Америки парламент находится фактически в руках нескольких крупных капиталистов… наживших свои миллионы при помощи трестов…» Все население страдает от них, возникло мощное антимонополистическое движение, во главе которого стал сам президент Т. Рузвельт. Но все напрасно: представительная система, парламент, находится в «руках синдикатчиков и они полновластно вершат судьбы страны от имени «народа».

Господство крупного капитала грозило, по мнению монархистов, и России. Единственным спасением от него они считали неограниченную монархию – православное, самодержавное государство.

Царь-самодержец, не зависящий от денег, прессы, борьбы за власть, концентрирующий в своих руках политическую и военную мощь огромной Российской империи, выглядел в их глазах надежнейшим гарантом сохранения патриархального строя. И основан этот строй должен быть на согласии всех социальных групп, мирно сосуществующих только при наличии высшего, полностью суверенного арбитража. Именно потому на Западе капиталисты, желающие «держать в своих руках безземельных рабочих и с большим успехом наживать деньги, свергли путем мятежа стеснявшую их власть королей…» (Родной М. Смута и русский народ).

До той же поры, пока есть в России власть самодержца, можно сдерживать олигархические тенденции, не ущемляя экономических интересов буржуазии.

Монополии как раз и рассматривались многими националистами как оптимальная организационная форма для тайной или явной узурпации власти. Правые были склонны к конспирологическому видению мира и любое направление, практикующее хоть какие-нибудь тайные методы для защиты своих групповых интересов, неизбежно связывалось ими с секретными обществами.

Неудивительно, что Бельский считал монополии своего рода масонскими ложами. «Это, – писал он, – новые «ордена» и масонские ложи, двери которых плотно закрыты для непосвященных». «Главным орудием этих могущественных организаций служит золото, но они великолепно пользуются услугами подконтрольных им учреждений и людей».

«Московские ведомости» обвиняли промышленников в том, что они «претендуют на руководящую роль в государстве и готовы потребовать всей полноты власти». «У них повсюду есть своя агентура и ученые профессора, способные научно обосновать пользу монополистических соглашений для России. Более того, даже самоуправление все больше и больше опутывается их сетями».

Шквал критики был обрушен на банки, чьи объединения можно считать своеобразными монополиями. «Московские ведомости», откликаясь на создание в 1916 году совета съездов банков, включившего в свой состав представителей наиболее крупных акционерных банков заявляли: «Объединение банков, несомненно, представляет собой синдикат, который, прежде всего, старается использовать… выгоды материального положения». Они предсказывали, что главное внимание объединившихся банков будет сосредоточено на расширении ссудной и складочной операций, «доставляющих громадные выгоды, ввиду чрезвычайного повышения цен на все предметы потребления».

Более того, банки обвинялись в задержке товаров на собственных складах с целью взвинчивания цен. «Ведь крайне заманчиво, – догадывались «Московские ведомости», – приобрести товар, продержать его три-четыре недели на складе и продать по двойной цене. Практика показала, что те товары, в которых наиболее нуждается население, оказываются именно на складах банков, без содействия которых было бы невозможно задерживать сбыт, вызывать недостаток и таким образом повышать цены».

Газета опасалась, что объединение банков еще более усилит спекулятивный натиск на российских потребителей, ибо «вместо разрозненных действий отдельных учреждений кредита, начнется общее наступление их при совместной поддержке друг друга».

Большое возмущение националистов вызывали банковские операции с процентными бумагами. Они предсказывали значительное усиление этих операций в результате объединения банков. Раньше между ними все-таки существовала некоторая конкуренция. Она облегчала пользование их услугами по организации новых предприятий и по размещению процентных бумаг. Кроме того, конкурентная борьба сдерживала произвол банков, которые опасались отлива клиентов в другие учреждения кредита, согласившиеся на более льготные условия. Но «теперь образование синдиката устранит конкуренцию, и клиенты будут приписаны к банкам вроде крепостных».

Банки, как и монополии, страшили националистов своей непредсказуемостью и неподконтрольностью. Например, Бельскому они представлялись «колоссальными резервуарами накопленной народной энергии». Он сравнивал их с «водонапорными и распределительными бассейнами, которые инженеры-гидротехники устраивают в системе оросительных каналов».

По желанию банковских механиков золото может течь как в одну, так и в другую сторону, выполнять как полезную, так и вредную работу, как разрушать, так и созидать. Бельский продолжал сравнение и говорил, что «тут возможны подземные течения, которые могут вызвать, в конце концов, обвалы и катастрофы, поражающие своей внезапностью и кажущимся противоречием с общим экономическим благополучием поверхности».

Надо отметить, что националисты не только критиковали монополии и банки, но и предлагали конкретные меры по ликвидации их отрицательного воздействия. При этом они считали бессмысленным вводить запрет на их деятельность.

Так, «Московские ведомости» вынуждены были признать: «…Синдикаты находятся в глубокой органической связи с современным хозяйством». Поэтому запрет только «способствует усилению секретности в их деятельности, а это несет большой ущерб народному хозяйству».

Националисты настаивали на тщательной регламентации хозяйственных операций синдикатов и жестком контроле за их функционированием. По их мнению, все действия синдиката должны происходить под наблюдением правительства, которому надо представить право регулирования цен.

Чрезвычайно интересен проект В. Крупенского, выступавшего за экономическое уничтожение монополий при помощи возврата к свободной конкуренции. Для этого необходимо изменение тарифных и таможенных условий. Он был убежден, что если нет возможности создавать конкуренцию развитием соответствующего производства, то данному производству надо облегчить выход на рынок изменением провозных тарифов.

Весьма жесткими можно назвать требования, принятые на совещании монархистов, которое прошло 21–23 ноября 1915 года в Петрограде. Они сводились к тому, чтобы:

1) запретить банкам (под страхом уголовного преследования) давать ссуды под товар свыше 50 % от реальной стоимости и намеренно преувеличивать оценку закладываемого товара;

2) отменить предоставление банками в общие собрания акционеров какие-либо акции, кроме действительно принятых самими банками;

3) расширить право реквизиции и секвестра на товары, заложенные в банках;

4) установить правительственную таксу на предметы жизненной необходимости;

5) ввести уголовную ответственность за умышленное сокрытие или задержку товаров первой необходимости.

И все равно здесь нет и слова о необходимости национализации, которая только и могла лишить антитрадиционную олигархию ее почти безмерных ресурсов. Здесь снова видна излишняя консервативность националистов, проявившаяся в наивном стремлении разрешить все полюбовно.

Выступая против крупного капитала, монархисты пытались в то же время защитить свободу средней и мелкой промышленности. Так, они провалили в 3-й Государственной Думе законопроект о создании своего рода синдиката в мукомольном деле. Новые правила о съездах мукомолов грозили сконцентрировать мучные запасы в руках нескольких крупных предприятий. Организация мукомолов предполагалась быть принудительной, постановления съездов – обязательными.

Показательно, что русское националистическое движение начала ХХ века получило поддержку части немонополистической буржуазии. Ее привлекло сочетание в нем нескольких идейных позиций: антимонополизм, протекционизм, стремление к политической и социальной стабильности. Широко распространена была практика прямого участия средних и мелких предпринимателей в политическом противоборстве – на стороне самодержавия.

Так, в начале 1905 года промышленники и торговцы среднего калибра (главным образом из Костромского и Иваново-Вознесенского округов) предоставили правительству докладную записку ультраконсервативного содержания в ответ на либеральную записку московских промышленников.

Многие представители средней и мелкой буржуазии сыграли значительную роль в деятельности монархических структур. Вдова и наследница богатого книгоиздателя Е. А. Полубояринова исполняла обязанности товарища председателя и казначея Дубровинского Союза русского народа. Предприниматели (среднее звено) Е. А. Голубев и С. А. Оборин входили в Главный совет единого СРН.

На Урале активное участие в черносотенном движении приняли золотопромышленники В. О. Козинцев (Екатеринбург) и В. Н. Шайдуров, домовладелец Свинников (Екатеринбург), торговец С. Д. Смирнов (Пермь).

Впрочем, порой многие буржуа просто опасались противоречить финансовому капиталу, настроенному против самодержавия и его защитников. Например, уфимские купцы, симпатизирующие СРН, жертвовали на него тайно и не посещали его собраний. Они объясняли свою позицию политикой банков, не учитывающих векселя и рушащих дело предпринимателей, входящих в Союз.

А вятские монархисты открыто предупреждали, что поддерживать их опасно, ибо либерально настроенные члены банковских учетных комитетов и думские гласные намерены закрыть кредит правым предпринимателям.

Русская национал-консервативная мысль была антибуржуазной лишь постольку, поскольку сама буржуазия часто выступала против традиционного, патриархального общества. Правильнее характеризовать эту мысль как антикапиталистическую, подчеркнув, что капитализм виделся монархистам как переподчинение всех звеньев общественно-государственного устройства новым, банковско-монополистическим структурам.

В целом же частный капитал соответствовал той модели исторического сосуществования, которую консерваторы предлагали России. Однако история показала, что сам он так и не захотел вписаться в реалии православно-монархической России. Осознание этого пришло ко многим монархистам уже после революции. И им оставалось только, подобно Н. Е. Маркову, осмыслять и анализировать события прошлого: «Банкиры, промышленные тузы, купеческие миллионщики, знатные самодуры отсыпали миллионы рублей в карманы злейших врагов монархии и России».

Но было уже поздно. До таких очевидных вещей надо было додумываться раньше.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.