1.2. Университетский благородный пансион

1.2. Университетский благородный пансион

При описании университета в рассматриваемое нами время можно сделать довольно естественную ошибку, заключив, что академическая гимназия в том виде, как она существовала в начале XIX в., была подготовительным отделением к поступлению в университет для разночинцев, а университетский благородный пансион выполнял ту же функцию для дворян. На самом деле, несмотря на то, что статус казеннокоштных воспитанников действительно был ориентирован на представителей беднейших сословий, которые не могли учиться на собственном иждивении, среди учеников гимназии, в том числе и казеннокоштных, были и дворяне (скажем, уже упомянутый И. И. Давыдов; а, например, М. А. Дмитриев вначале учился в академической гимназии, а уже затем был переведен в благородный пансион)[294]. Принципиальное отличие благородного пансиона, однако, заключалось даже не в плате, вносимой за обучение, а в самом характере отношения к воспитанникам. Пансион уже своим названием претендовал на роль элитарного учебного заведения, доступного лишь представителям высшего сословия. Званием воспитанника благородного пансиона нужно было гордиться; его выпускники получали не только разностороннее образование, но и все необходимые знания для выполнения своих сословных функций, навыки светской жизни. Вместе с тем, пансион был вполне доступным училищем для широкой массы служилого дворянства, плата — довольно умеренной, а условия жизни детей удовлетворяли самым придирчивым запросам. Более того, в начале 1800-х гг., когда в России еще не распространились частные пансионы, университетский благородный пансион был едва ли не единственным учреждением такого рода, дававшим воспитанникам светское, а не военное образование. «Что делать небогатому дворянину, желающему дать хорошее воспитание своим детям?» — спрашивал в 1804 г. автор статьи в «Вестнике Европы»[295]. Он видел только один ответ — направить их в Москву, в благородный пансион. Неудивительно поэтому, что его популярность была весьма высока, особенно среди провинциальных дворян, которым представлялась возможность обучать детей в столице, у хороших учителей, не тратя денег на дорогостоящую квартиру. В таком расцвете пансиона огромная заслуга принадлежала его фактическому основателю и руководителю А. А. Прокоповичу-Антонскому.

Антон Антонович Прокопович-Антонский, уроженец Малороссии, был зачислен в студенты Московского университета в 1782 г. из Киевской духовной академии, где он провел начальные годы учебы. Антонскому повезло — с первых лет пребывания в университете он попадает в число воспитанников Дружеского ученого общества, учится на его иждивении, в 1784 г. возглавляет созданное при обществе Собрание университетских питомцев. В кругу Хераскова, Новикова и их сподвижников Антонский проходит посвящение в масонство, активно участвует в университетских изданиях, отражавших мистические, «алхимические» поиски и просветительскую деятельность московских масонов: «Вечерняя заря», «Покоящийся трудолюбец», «Детское чтение» и др. Масонские взгляды на добродетель и воспитание нравственного совершенства оказали значительное влияние на основные принципы педагогики Прокоповича-Антонского, которые позже он воплощал в благородном пансионе. Его литературные занятия в названных журналах, ориентированных на распространение христианско-мистических идей прежде всего среди молодых читателей, также отразились впоследствии на характере сборников, выпускаемых благородным пансионом, которые были построены по образцам новиковских изданий.

Превосходные рекомендации позволили Антонскому в 1787 г. занять место секретаря по делам университета при кураторе И. Мелиссино. В это же время он начинает вести занятия по натуральной истории в благородном пансионе, который в тот период находился в небольшом доме во дворе главного университетского здания. Заинтересовавшись делами благородного пансиона, Антонский вскоре предпринял шаг, который определил всю его дальнейшую судьбу. В 1789 г. было выставлено на продажу здание межевой канцелярии, находившееся неподалеку от университета, в Газетном переулке, выходившем на Тверскую (который был назван так, поскольку туда переехала арендованная Новиковым университетская типография, где выпускались «Московские ведомости»).

Заручившись поддержкой Дружеского ученого общества, Антонский предложил Мелиссино исходатайствовать разрешение на передачу этого помещения университету, с тем чтобы разместить в нем благородный пансион. Хлопоты куратора имели успех, и Екатерина II подарила дом университету. Прокопович-Антонский, как инициатор переезда, был назначен инспектором благородного пансиона и с 1791 г. непосредственно занялся его организацией на новом месте. Здесь вовсю проявился его практический ум, хозяйственность и распорядительность, которую единодушно отмечали современники. Как писал впоследствии Антонский, «при определении меня инспектором и главным смотрителем бывшего Благородного Пансиона Университетского, я застал дом без ограды и в совершенном упадке. Надобно заметить, что и самый бывший Межевой Канцелярии дом, который назначили в продажу с аукциона за шесть тыс. рублей, по моей заботливости… приобретен университетом. Из суммы, вносимой воспитанниками пансиона, отделан мною в полтораста тыс. рублей архитектором Казаковым так, что в нем были не только удобные классы, спальни и залы, но и театр был весьма удобный и поместительный для публичных представлений… Когда по завладении Французами Москвы дом со всеми заведениями был сожжен… то сначала завел его в наемном доме, в 10 тыс. на год, но потом приступил опять к отделке пансионского дома и устроил его гораздо лучше против прежнего, даже церковь со всею утварью во имя Воздвижения Креста. Все опять на счет суммы, поступившей от воспитанников университета. По упразднении Пансиона, когда я отошел в отставку, и когда Пансион был назван Дворянским Институтом и через несколько лет, в 1843 г. он переведен из Тверского дома на Моховую, дом этот продан слишком за триста тыс. руб., и за все хлопоты мои не сказал никто мне и спасибо»[296]. К этому можно добавить, что за период руководства пансионом сам инспектор скопил себе небольшой капиталец, на который приобрел домик в Москве и имение с несколькими сотнями крестьянских душ. Финансовые дела пансиона всегда содержались им в полном порядке, и получаемый доход позволял ежегодно расширять пансионское хозяйство, территорию и число воспитанников.

Однако, не упуская из виду хозяйственных дел, основное внимание Антонский сосредоточил на создании учебной системы пансиона, которая принесла ему известность среди современников и любовь многих бывших пансионских воспитанников. Вот как формулирует задачи воспитания утвержденное в 1806 г. при непосредственном участии инспектора Постановление об университетском благородном пансионе. Обучение в нем предназначено прежде всего для «сохранения здоровья воспитанников, утверждения ума их и сердца в священных истинах закона Божия и нравственности, обогащения их полезными познаниями и внушения пламенной любви к Государю и Отечеству»[297]. (Этот текст неизменно печатался каждый год при «Объявлениях об учении в благородном пансионе».)

Наиболее подробно Антонский излагает свои педагогические взгляды в речи «О воспитании», произнесенной на пансионском Акте 1798 г. Разбирая их, можно говорить о преемственности масонской педагогики Антонского от идей Новикова, автора самого слова «педагогика» в русском языке, часто обсуждавшего вопросы воспитания детей в своих журналах. Антонский рассматривает предмет образования состоящим из двух частей, соответствующих развитию телесных и душевных способностей ребенка. Обе эти части должны гармонировать, и просвещение ума не может наступить раньше, чем тело получит известную крепость, достигаемую физическими упражнениями, иначе нравственные силы ребенка будут преждевременно истощены. Главное внимание наставникам следует уделить заблаговременному исследованию способностей воспитанников. «Никто не родится в свет, не получив к чему-нибудь способности». Сам процесс обучения должен равно воздействовать на память, рассудок и воображение ученика, и в нем полезный материал необходимо сочетать с приятными развлечениями. Поощряя способности воспитанников к определенным занятиям, не стоит оставлять без внимания и другие предметы, поскольку «не можно достичь совершенства ни в одной науке, не имея по крайней мере общего понятия об остальных». Характерным элементом педагогической системы Антонского было требование общего «энциклопедического» образования, которое, как он считал, более полезно для молодых дворян, чем специальные знания, поскольку удовлетворяет большему числу потребностей, встречающихся в жизни и в службе[298].

Образовательная программа благородного пансиона действительно была довольно широкой. По мысли Антонского, ее основу должно составлять изучение языков, наиболее продуктивное именно в раннем возрасте, которое развивает память, воспитывает вкус и обогащает высокими мыслями (последнее особенно относится к древним языкам). Также важнейшими предметами для воспитания являются история, математика и естествознание, так как они действуют на воображение ребенка; безусловно необходимы в обучении и изящные искусства (музыка, рисование, танцы), которые содействуют «к облегчению и успокоению рассудка». Если мы сравним учебные программы благородного пансиона и академической гимназии в постановлениях 1806 г., то заметим, что программа пансиона перекрывала гимназическую: кроме названных выше предметов туда были добавлены краткая опытная физика, военные науки — артиллерия и фортификация, гражданская архитектура, основы практического Российского законоискусства. Языкам (их изучали четыре — французский, немецкий, английский и латынь, не считая российской грамматики и риторики) и изящным искусствам уделялось в обучении даже большее место, чем основным наукам, причем, например, в 1809 г. на 20 преподавателей наук университетского цикла в пансионе приходилось 30 учителей языков и свободных искусств (правда, некоторые из них вели по несколько предметов различного характера)[299]. Благодаря связям с университетом, Антонскому удалось пригласить для чтения лекций в пансионе почти всех ведущих профессоров, и в дальнейшем он старался привлекать к преподаванию многих талантливых адъюнктов, магистров и кандидатов. Так, в пансионе М. Т. Каченовский провел свои первые занятия по истории, И. А. Двигубский — по физике, Н. Ф. Кошанский, до своего перевода в Царскосельский лицей, обучал античным древностям и мифологии.

Необходимо подчеркнуть, насколько насыщенной была такая учебная программа по сравнению со средним уровнем домашнего образования дворян в начале александровского царствования. М. А. Дмитриев вспоминает, как и чему его учили дома: «Во-первых, по-французски; потом (предмет необходимый) мифологии; наконец, un peu d’histoire et de g?ographie — все на французском же языке. Под историей разумелась только древняя, а о средней и новейшей и помину не было. — Русской грамматике и Закону Божию совсем не учили <…> Можно себе представить, как трудно было привыкать к основательному учению и к множеству предметов, о которых и не слыхивал!»[300] Но при этом обилие предметов неизбежно приводило к тому, что их изучение было во многом поверхностным, поэтому те из воспитанников пансиона, которые всерьез интересовались наукой, стремились посещать университетские лекции. Сказывались и ограничения, сознательно вводимые А. А. Антонским на преподавание в пансионе философии и наук общественно-политического характера. Многие молодые дворяне декабристского поколения с несравненно большим, чем у их предшественников, кругозором, почерпнутым из прочитанных книг, могли заметить то же, что и Николай Тургенев, который, приступив к изучению философии, писал в дневнике: «Будучи в Пансионе, думал я, что надобно знать только одни языки, и что тот ученый человек, кто знает к тому Историю и Географию; но теперь думаю, что учение пансионское не заключает в себе всего нужного»[301].

В общих чертах, к началу XIX в. в пансионе сложилась следующая схема обучения. В конце каждого года или летом во время каникул родители могли подавать заявки на обучение их детей в пансионе. Форма заявки, подробное расписание занятий, наставления воспитанникам, списки изданной в пансионе учебной литературы и другие необходимые сведения публиковались ежегодно в «Объявлениях о благородном пансионе при Московском университете», выпускаемых университетской типографией. Плата за обучение вносилась всегда вперед, сразу за полгода или год, и не возвращалась, даже если ученик выбывал из пансиона. Все воспитанники делились на пансионеров и полупансионеров; первые жили и питались в пансионе, вторые только приходили на занятия и обедали там. В начале 1800-х гг. пансионеры платили 275 руб. в год, а полупансионеры — 175 руб.; к 1812 г. эти суммы несколько увеличились. Кроме того, для пансионеров предусматривался ряд единовременных дополнительных выплат: за заведение новой кровати для воспитанника, за прислугу, выделяемую от пансиона тем, кто не имел собственной, за обучение игре на фортепиано (уроки скрипки и флейты давались без дополнительной платы), а также за возможность для желающих заниматься верховой ездой в соседнем манеже (со временем пансион предполагал завести собственный). Все родители вносили определенную сумму на покупку пансионом книг и учебных пособий или сами дарили их ему. Однако каждая из этих выплат не превышала 50 руб., так что в целом плата за обучение была вполне приемлемой для средней дворянской семьи и позволяла бережливому Антонскому вести и расширять пансионское хозяйство. Единственным «богатством» пансиона, по выражению Н. В. Сушкова, было столовое серебро, поскольку каждый воспитанник должен был оставить пансиону одну серебряную ложку[302].

В пансион принимались дети не моложе 9 и не старше 14 лет. Здесь они разделялись на три возраста: меньший — от 9 до 12 лет, средний — от 13 до 15, и больший — 16–20 лет. Согласно возрастам воспитанники размещались в комнатах и учились, причем, как и в академической гимназии, каждый предмет был разделен на 6 классов и ученики переходили из класса в класс по каждому предмету независимо. Полный срок обучения в пансионе был, таким образом, 6 лет, но многие ученики проходили программу и быстрее, а некоторые, наоборот, по несколько лет сидели в тех же классах. Распорядок занятий также напоминал гимназический: пансионеров будили в 5 часов утра, в 6 начиналось повторение уроков, в 7 — утренняя молитва и завтрак, с 8 до 12 часов — классы, затем обед, небольшой отдых или летом игры во дворе. Вечерние занятия начинались в 2 часа пополудни и продолжались до 6 часов вечера, когда наступало время полдника, с 7 до 8 ученики повторяли уроки в своих комнатах, затем был ужин, вечерняя молитва и чтение Священного Писания и в 9 вечера пансионеры отправлялись ко сну. За соблюдением распорядка следили надзиратели, которые должны были неотлучно находиться вместе с пансионерами в их комнатах и дежурить в них по ночам. «Надзиратели не всегда отличались примерностью своего поведения; впрочем трудно было требовать совершенства от людей, которые решились принимать на себя такие хлопотливые и мало выгодные в денежном отношении должности. <…> Антонский имел высшую инспекцию. Он не часто показывался воспитанникам и очень хорошо делал: его за то больше боялись и уважали. Он никогда не суетился, всегда шел тихо, редко кричал, при появлении его можно было расслышать жужжание мухи»[303].

Предполагалось, что каждый надзиратель свободно владеет одним из иностранных языков, преподаваемых в пансионе, и в свое дежурство будет требовать от детей, чтобы они разговаривали только на этом языке. Однако эта мера не вполне обеспечивала должный уровень знания иностранных языков. Один из воспитанников вспоминает, что особенно «немецкого языка никто терпеть не мог; считалось даже унизительным русскому дворянину говорить на нем: все колбасники и сапожники говорят по-немецки»[304].

Одним из ключевых педагогических методов Антонского была тщательно разработанная им система наград и поощрений для воспитанников. Она проявлялась и на уроках, и в повседневной жизни учеников, и, конечно, на торжественных пансионских мероприятиях. На уроках отличники занимали первые парты, они могли вести опрос учеников и повторение занятий в классе в ожидании учителя, в комнатах должны были следить за поведением младших учеников и заменять отсутствующих надзирателей. Для особенно прилежных воспитанников были выделены особые комнаты — отличная и полуотличная (к этому числу относили не более 15 человек). Право жить в этих комнатах и обедать за отдельным круглым столом в середине обеденного зала, где подавалось одно лишнее блюдо, было предметом гордости и соревнования воспитанников, чего и добивался инспектор. Впрочем, «некоторые тяготились этими преимуществами; другие напротив, ими величались»[305].

Поэтому и видами наказаний служили перевод ученика на последние парты в классе, лишение сладкого пирожного за обедом и ужином и т. д. Все замечания и проступки ученикам отмечались штрихами в классном журнале; «оштрихованные» несколько раз пансионеры могли получить выговор от Антонского, запрещение в воскресные дни уходить из пансиона к родным или попасть за «ослиный стол» — наиболее позорное наказание в пансионе, заключавшееся в том, что провинившийся должен был стоять в углу у печки перед входом в столовую, на виду у всех воспитанников, которых вели на обед.

Интересно отметить, что, обращаясь с наставлениями к молодым дворянам, Антонский апеллировал к их чувству чести и долга, внушал им необходимость «благородства духа», характерного для их сословия, которое заключалось, в частности, в благонравном поведении и прилежной учебе. В пансионе никогда не применялись телесные наказания, столь распространенные, например, в академической гимназии. С ранних лет пансионеры получали представление о дворянском кодексе чести, о нормах светского поведения. Сознательной подготовкой к светской жизни служили частые торжественные вечера в пансионе, театральные спектакли, маскарады и прочие праздники, куда приезжало множество гостей, среди которых у воспитанников было большое число знакомых.

Иногда пансионское начальство отпускало воспитанников и на московские балы, куда их приглашали некоторые семьи.

Вместе с тем, не меньшую роль в пансионе играло и религиозное воспитание, пронизывавшее все стороны его жизни. Наставления воспитанникам, висевшие в каждой комнате, призывали их задуматься, как «добродетельное дитя должно любить Бога», в пансионе строго соблюдались постные дни, каждое воскресенье пансионеры посещали церковь, чтение вслух Священного Писания после вечерней молитвы воспитанников было привилегией самых лучших учеников. Обе эти стороны педагогики Антонского — светское и нравоучительное направления — ярко проявлялись в деятельности Собрания воспитанников благородного пансиона, литературного кружка, который, с одной стороны, развивая творческие способности детей, привлекал их к литературному процессу того времени, с другой же стороны, согласно общей тематике ученических работ, задаваемой Алтонским, служил их нравственному воспитанию.

«Собрание воспитанников благородного пансиона» было основано в 1799 г., его первоначальный устав подписали такие известные питомцы пансиона, как Жуковский, Андрей и Александр Тургеневы, Андрей Кайсаров и др. Первым председателем собрания был избран Жуковский. Целью собрания провозглашалось «исправление сердца, очищение ума и вообще исправление вкуса» воспитанников[306]. Собрания проходили по средам, раз в две недели, в круглом зале пансиона, предназначенном для торжественных актов. На каждом заседании воспитанники читали свои сочинения и переводы, которые «разбирались критически, со всей строгостью и вежливостью», произносили речи или обсуждали вопросы из области нравственной философии и литературы. Старшим воспитанникам предлагалось сделать критический анализ только что вышедших книг и журналов. На собраниях всегда присутствовал Антонский, «но сидел в стороне и слушал, нисколько не мешая свободе мнений; только, когда случалось, при прениях о вопросе кому-нибудь сбиваться в сторону и выходить из вопроса, он напоминал его и наводил на сущность рассуждения»[307]. От участников требовалось выполнять два условия: «дружество между членами собрания и ненарушимую скромность», которая заключалась в хранении строгой тайны обо всем, что происходило на собрании, и о мнениях его членов. Это масонское правило придавало собраниям в глазах детей некоторое возвышенное значение. Его усиливали посещения собраний известными московскими литераторами Дмитриевым и Карамзиным; последний часто приезжал незваным гостем, возбуждая радость и волнение у воспитанников. Особенно торжественно, в присутствии гостей и профессоров, отмечался день заведения Собрания — 17 марта; так, например, С. Г. Саларев, председательствовавший в одном из таких собраний, часто вспоминал потом об этом как о счастливейшем дне в его жизни[308].

Почти каждый год, под редакцией А. А. Прокоповича-Антонского, Собрание выпускало литературный альманах, состоявший из сочинений воспитанников пансиона. (В 1803, 1805–1808 гг. это была «Утренняя заря» (кн. 2–6), в 1804 г. — «И отдых в пользу», в 1810–1811 гг. — «В удовольствие и пользу» (кн. 1–2).) Трудно говорить о самостоятельности и оригинальности большинства произведений в этих изданиях, хотя среди них помещались и стихи таких блестящих дарований, как Жуковский, Андрей Тургенев, Мерзляков, 3. А. Буринский, М. В. Милонов, скорее здесь отразились вкусы и тематика, определяемая педагогическими задачами Прокоповича-Антонского. Литературные пристрастия Алтонского были ориентированы на сочинения Карамзина, которые, как писал в своем известном доносе П. И. Голенищев-Кутузов, в пансионе сделались классическими («их читают, знают наизусть»). В сентиментальном «карамзинском» стиле учениками Алтонского воспевается дружба, добродетель, благонравие, прилежание и др., среди их переводов преобладают нравоучительные истории из различных эпох, некоторые статьи имеют познавательный характер. Размышления о религии, божестве, постижении истины, столь свойственные масонской периодике конца XVIII в., но не вполне подходящие к юному возрасту авторов, по выражению П. Н. Сакулина, рисовали образ «маленьких старичков»[309]. Читающая публика встречала альманахи без особого энтузиазма, критика была весьма сдержанна, но для многих воспитанников пансиона — будущих литераторов — эти издания послужили открытием их литературного поприща[310].

Занятия словесностью вообще занимали ведущее место в пансионе, так что, как заметил Сушков, «по всей справедливости пансион можно назвать литературным». Огромная заслуга в этом принадлежит преподававшему в пансионе российскую словесность и риторику А. Ф. Мерзлякову, к авторитету которого все воспитанники испытывали большое уважение и даже благоговение. «Живое слово Мерзлякова и его неподдельная любовь к литературе были столь действенны, что воспламеняли молодых людей к той же неподдельной и благородной любви ко всему изящному, особенно к изящной словесности! Его одна лекция приносила много и много плодов, которые дозревали и без его пособия; его разбор какой-нибудь оды Державина или Ломоносова открывал так много тайн поэзии, что руководствовал к другим дальнейшим открытиям законов искусства»[311].

Кульминационным моментом всей жизни воспитанников был Торжественный акт благородного пансиона, проводимый ежегодно в последнюю неделю перед Рождеством. Настроения детей перед актом передает дневниковая запись Н. Тургенева, который ровно через год после окончания пансиона вспоминает учебу и то, как «во все это время сегодняшняя ночь была проводима (по большей части) в размышлениях — в надежде. Еще прошлого года, во время сей ночи, я был в беспокойстве, еще прошлого года думал я об акте пансионском, теперь в таком беспокойстве мои товарищи, оставшиеся в пансионе <…> Завтра буду зрителем там, где за несколько месяцев был действующим лицом»[312].

Акту предшествовали публичные экзамены воспитанников, на основании которых выносились окончательные решения о наградах, переводах в высшие классы и производствах в студенты, поскольку по установившейся традиции пансионеры получали это звание по решению инспектора без дополнительных экзаменов, и не на летнем университетском акте, а зимой, в пансионе, и хотя посещали лекции в университете, продолжали там жить и подчинялись пансионскому начальству.

Перед открытием акта в пансион съезжались почетные гости, профессора и ректор университета, иногда присутствовал и попечитель. Акт открывался речью на русском языке, посвященной какой-нибудь нравоучительной теме, которую произносил один из отличных воспитанников, другой читал французские или русские стихи «образцовых сочинителей», затем несколько воспитанников разыгрывали французский разговор (например, «о важности изучения наук в юности»), а также «судебное дело» из класса Российского практического законоискусства, которым руководил университетский лектор Горюшкин. Затем начинался концерт, в котором исполнялось две-три пьесы или ансамбля на скрипке, фортепиано и флейте, который продолжали показательные фехтовальные бои и танцы. Концерт завершался чтением одним из первых учеников пансиона своих стихов, демонстрацией лучших рисунков и чертежей воспитанников, которые те дарили посетителям. Программа иногда варьировалась, в нее включались немецкие речи воспитанников или несколько «разговоров», кроме того воспитанники торжественно подносили присутствующим начальникам (попечителю или ректору) вновь вышедшие выпуски пансионских альманахов, но в целом она повторялась из года в год без изменения, что вызывало усмешку у некоторых бывалых учеников[313].

Самый волнующий для воспитанников момент наступал в конце акта, когда им объявляли присужденные за этот год награды и призы, распределение которых Антонский хранил в тайне до самого дня вручения. По разработанному инспектором порядку ученики младшего и среднего возраста получали призы — один или несколько, в зависимости от успехов, а старшего возраста — призы, похвальные листы и медали. Призами (как и в академической гимназии) преимущественно служили книги, а также ноты, рапиры с перчатками, эстампы, глобусы и прочие учебные инструменты. Всего во всех возрастах призы получали до 100 воспитанников, откуда видно, что эта награда не означала особых успехов в науке, а служила поощрением, которое Антонский считал первым залогом успешной учебы. Впрочем, в младших возрастах выделялись воспитанники, получавшие три приза, что действительно означало их особое прилежание.

Медали для старших учеников подразделялись на серебряные, серебряные с именем, серебряные с именем и листом и золотые с именем и листом — высшая награда, которая присуждалась двум лучшим воспитанникам года. Они определялись инспектором, но одновременно должны были быть избраны на голосовании отличных воспитанников пансиона. Звание первого воспитанника ученик носил в течение всего года после акта. Кроме того, те из первых воспитанников, которые уже получили звание студента и заканчивали университет, вместе со своими университетскими дипломами получали подарки, одобрительные листы, подписанные попечителем Московского учебного округа, и их имена золотыми буквами запечатлялись на доске, висевшей в зале пансиона, рядом с портретами кураторов университета[314]. Награжденный воспитанник завершал акт благодарственной речью, после чего оркестр играл симфонию и звучал заключительный хор, прославляющий науки и их покровителей в лице кураторов и государя.

Возвращаясь к личности инспектора пансиона Алтонского, мы должны отметить и его отрицательные качества, ускользнувшие от авторов апологетических мемуаров — Н. В. Сушкова и С. П. Шевырева, но не оставшиеся незамеченными другими его воспитанниками. Вот как характеризует некоторые качества характера Алтонского В. А. Сафонович: «С родителями был он до крайности вежлив и внимателен: они были ему признательны и не жалели подарков. При всем недостатке глубокой учености, он далеко превосходил своих товарищей профессоров в знании общества и людей. Ум его был гибкий и изворотливый. Его очень боялись в пансионе. Он умел держать все в должном порядке. Бывали минуты, когда он позволял себе весьма жесткое обхождение с подчиненными и воспитанниками и мало в этом случае церемонился; иногда вырывались у него такие выражения, которые не обличали в нем светского человека, но осуждать его вполне нельзя»[315]. Сушков добавляет, что Антонский поддерживал порядок в пансионе тем, что зимой, уставая посещать классы, посылал в сени свою шинель, которая висела на видном месте, создавая для учителей и воспитанников видимость того, что инспектор ходит где-то рядом. С насмешкой вспоминает выговоры «добродушного хитреца» и С. П. Жихарев: тот готов был простить нерадение Жихарева к учебе и увлечение театром за знание наизусть повестей Карамзина и стихов Жуковского.

Не было секретом среди воспитанников, что представляет из себя Алтонский и как преподаватель. По воспоминаниям Сушкова, из всех воспитанников пансиона только он один и ездил на его лекции. Кроме анекдотов о преподавании Антонекого, которые приводит Жихарев, вспомним о его постоянном прозвище «Профессор Энциклопедии», данном не только потому, что тот вел предмет с таким названием, но и за его стремление подражать светским манерам и вести дворянский образ жизни, занимаясь верховой ездой в манеже, посещая балы, праздники и пр. В общении с представителями верхушки дворянского общества, особенно со своим начальством, Антонский всегда проявлял верх любезности и угождал во всем, так что протекции при учении в пансионе значили очень много, хотя одновременно хорошие отношения с начальством позволяли Анто некому самому успешно хлопотать по многим делам, о которых его просили бывшие питомцы. До конца жизни Антонский поддерживал связь с воспитанниками пансиона и вел тщательные списки тех, кто как-либо отличился в обществе, питая мысль, что в их успехах есть и его заслуга. Между тем пристальный взгляд на судьбу только некоторых из них показывает, как сами воспитанники считали, что строят свою жизнь скорее вопреки наставлениям воспитателя. Это особенно относится, конечно, к будущим декабристам, немало из которых окончили благородный пансион.

Характерна с этой точки зрения семья Тургеневых, из которой все четыре брата в разное время учились в пансионе. Для самого одаренного из братьев, рано умершего поэта Андрея Тургенева, к 1800–1802 гг. «от былого обаяния масонской педагогики Алтонского не осталось и следа»[316]. Он возмущается поступками Алтонского, которые несовместимы с личными представлениями Тургенева о чести и благородстве, его крепостнической расправой над провинившимся слугой. Не без оснований он подозревает бывшего наставника в корыстных видах на состояние семьи Соковниных, дочерьми которых были увлечены оба брата — Андрей и Александр. Друг Тургеневых А. С. Кайсаров пишет об Антонском по этому поводу: «Честный примиритель семейств, утешитель страждущих, благообразный фарисей! И этот человек был моей моделью». Еще одно столкновение случилось у друзей с Антонским, когда он препятствовал постановке в пансионском театре пьесы Н. Сандунова с подчеркнутым антикрепостническим содержанием.

Николай Тургенев, как и его братья, один из лучших учеников пансиона, только что получивший золотую медаль и занесенный на памятную доску, характеризует в дневнике Антонского и его систему воспитания весьма жестко, вспоминая «о всех несчастных жертвах, которых незнающие родители вверяют таковому роду общественного воспитания, каков сей Пансион <…> Как можно оставлять мальчика лет 12 или и более на его произвол? (Конечно, на его произвол, потому что в Пансионе ни к чему принудить не можно.) И как полагаться на надзирание какого-нибудь немца или университетского студента, который только что читает по-русски — как, говорю, полагаться на надзирание такого невежды, как вверять невинных младенцев таким необразованным людям <…> Я сам был лет 8 в сем Пансионе, но не в таком положении — я был полупансионером, это совсем не то. Сам видел несчастных, которые надолго загубили себя. Всех бы (начальника Антонского и надзирателей) не жалко перевешать…»[317] Задания, которые Тургенев получал от инспектора как отличник, тяготили его, так же как и статьи, которые он по требованию Антонского должен был писать для «Утренней зари». Уже посещая университетские лекции, Тургенев был вызван к инспектору и его помощнику для объяснений по поводу дружеской пирушки, которая была накануне, но «почел за нужное уехать домой», поскольку ему «показалось низким идти к этим господам».

В заключение отметим, что, хотя педагогика Прокоповича-Антонского стремилась воспитывать юношей далекими от проявлений вольномыслия и недаром приводила в восхищение столь консервативно мыслящих людей, как Шевырев и Сушков, тем не менее, та относительная свобода, которой были предоставлены воспитанники, скорее вопреки воле наставника, дружеское общение, чтение книг и, наконец, сам «дух времени» способствовали тому, что из стен пансиона вышло немало будущих декабристов[318].

В рассматриваемый нами период с 1803 по 1812 гг. система воспитания в Университетском благородном пансионе претерпела мало изменений. Постановление, принятое 30 декабря 1806 г., которое узаконивало статус пансиона и включало его в структуру Министерства народного просвещения, в отличие от аналогичного постановления по академической гимназии не заключало в себе никаких реформ. В нем подчеркивалась независимость средств и помещений пансиона от университетского хозяйства, и хотя формально «Правление университета располагает его воспитательной частью, а Совет — учебной и нравственной, ближайшее надзирание за Благородным Пансионом вверяется одному из сочленов университетского Совета под названием Инспектора Благородного Пансиона»[319], что фактически сохраняло существующую систему.

К началу 1810-х гг. благородный пансион зарекомендовал себя как одно из ведущих образовательных заведений России для молодых дворян. Неудивительно, что при создании Царскосельского лицея, по своему предназначению элитарного учебного заведения, претендующего на роль лучшего в стране, правительство обратилось именно к опыту московского благородного пансиона. Более того, набирая учеников будущего Лицея, министр Разумовский отправил директиву университетскому начальству, где указывал требования, предъявляемые к лицеистам, и спрашивал: «Сколько воспитанников пансиона на основании данных требований могут поступить в Лицей?»[320] Сафонович вспоминает, что весной 1811 г. из числа лучших воспитанников младшего возраста были отобраны в Лицей 22 человека, среди них и он сам, но смогли поехать только пятеро, причем «сначала потребовали довольно порядочное число воспитанников; потом вакансии быстро наполнялись, и это число было сокращено»[321]. Его сведения подтверждаются списками имен награжденных на акте 1810 г. пансионеров, опубликованными в «Московских ведомостях», и свидетельством Сушкова, в которых мы видим фамилии пяти учеников первого лицейского набора, друзей и однокашников Пушкина, — это В. Вольховский, Д. Маслов, Ф. Матюшкин, С. Ломоносов и К. Данзас. Кроме них в лицей поступили и два пансионских преподавателя: словесник Н. Ф. Кошанский и математик Я. И. Карцев.

Подводя итог описанию учебного процесса в Московском университетском благородном пансионе, мы должны еще раз подчеркнуть ту большую собирающую функцию, которую он выполнял в формировании в России нового образованного поколения русского дворянства и по его конкретной подготовке, и по привлечению его наиболее талантливых представителей в Московский университет.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.